Рахель взглянула на него с укоризной.
— Вы еще спрашиваете, крестный? Право, вы дурно поступаете с моим отцом, а ведь он вам ничего плохого не сделал. Вы снова взялись за старое в прошлое воскресенье! По вашему наущению и на вашей части озера он опять занимался пальбой весь день начиная с полудня. Что за зрелище! Трепыхающиеся подбитые утки, мальчишки, шлепающие по болоту за добычей, отец в высоких сапогах, а в качестве публики — вся деревня.
— Народ оценил удачные выстрелы, — бросил Вертмюллер.
— Крестный! — Девушка вскочила с места, дрожа от негодования. — До сих пор я думала, что, несмотря на иные ваши причуды, у вас доброе сердце, но теперь я начинаю всерьез сомневаться в этом. Я считала вас, — прибавила она немного мягче, — своего рода Рюбецалем…[3]
— Тем Рюбецалем, которого порой забавляет делать добро и который, делая добро, забавляется?
— Вроде того. Но от вас благодеяний не дождешься. Вы когда-нибудь погубите отца. Если бы наши ютиконцы не были такими добрыми людьми и не прикрывали, как могут, своего пастора, то на него уже давно бы подали жалобу в Цюрихе. И поделом: ибо священник, у которого во сне и наяву нет других мыслей, кроме охоты, возмущает всякую христианскую душу. С годами все только усугубляется: на днях, когда доложили о приходе господина декана и одновременно посыльный привез отцу из города только что купленное охотничье ружье, мне пришлось отобрать у него это оружие и запереть его в своем платяном шкафу, не то бы он еще — ужасная мысль! — взял почтенного господина декана на прицел! Вы смеетесь, крестный? Вы отвратительны! Я могу возненавидеть вас за то, что вы хорошо знаете его слабости, но вместо того, чтобы сдерживать, только раззадориваете его! Он, не ровен час, взойдет как-нибудь на кафедру с заряженным оружием… Я радовалась вашему приезду, а теперь спрашиваю: скоро ли вы уедете, крестный?
— Взойдет на кафедру с заряженным оружием? — повторил Вертмюллер, пораженный, казалось, этой мыслью. — Пустяки, крестница! Я хочу доставить старику удовольствие. Знаешь что? Я приду завтра к вам в церковь. Тогда твоего отца будут еще больше уважать.
Рахель, казалось, была не в особенном восторге от этого намерения.
— Крестный, — сказала она, — вы давали обет заботиться о моем земном и небесном спасении; что до последнего, то тут вы мало что можете для меня сделать, так как в этом отношении у вас у самого дело обстоит плохо. Но разве это достаточный повод губить и мою земную жизнь? Вам бы подумать о том, как сделать меня на этом свете счастливой, а вы, наоборот, только приносите мне несчастье.
У нее выступили слезы на глазах.
— Что ж, дорогая крестница, — ответил генерал, — я горный дух, и ты можешь требовать от меня исполнения трех своих желаний.
— В таком случае, — сказала девушка, вытирая слезы и отвечая шуткой на шутку, — во-первых, вылечите отца от его не соответствующей сану любви к охоте.
— Невозможно, она у него в крови, он ведь Вертмюллер. Но я могу сделать так, что эта любовь будет безобидной… Во-вторых?
— Во-вторых… — Рахель замялась.
— Позволь мне сказать за тебя, девочка: дайте полковнику Лео Кильхшпергеру отпуск для того, чтобы он мог жениться…
— Нет! — живо ответила Рахель.
— Он превосходный кавалер.
— Возможно, однако ему свойственно многое такое, от чего я желала бы отказаться.
— Ограниченная точка зрения!
— Я твердо ее придерживаюсь, крестный.
— Пусть так; тогда что «во-вторых»? Во-вторых, горный дух, дай Пфаненштилю место полкового священника в венецианском полку.
— Никогда! — воскликнула девушка. — Как? Несчастный стремится получить это место среди вашего венецианского сброда? Этот добрый, кроткий человек!.. С этой просьбой он к вам пришел?
— Да, и я не отговариваю его.
— Отговорите, крестный! Разве там не свирепствуют чума и лихорадка?
— Бывает и такое.
— И не случаются ли кораблекрушения в Адриатическом море?
— Время от времени — да.
— А общество в Венеции разве не отвратительное?.. Крестный, он не должен туда ехать ни за что на свете.
— Хорошо. Итак, другое «во-вторых» связано с третьим: горный дух, сделай так, чтобы Пфаненштиль получил пастырское место в Ютиконе и выдай меня за него замуж.
Рахель покраснела, но решительно произнесла:
— Да, горный дух.
Этот твердый ответ очень понравился генералу.
— Пфаненштиль — добрая душа, — похвалил он, — но ему не хватает мужественности, которая так привлекает женщин.
— И что же, — бросила девушка и решительно продолжила: — Крестный, вы выиграли с дюжину сражений, вы умеете портить игру вашим хитрым врагам в венском императорском дворце, вы знаменитый и знающий свет человек, — уделите хоть сотую долю вашего ума на то, чтобы сделать меня, точнее, нас счастливыми, и мы будем вам благодарны до скончания века.
Генерал опустился на каменную скамью и в глубоком раздумье оперся руками о колени. При этом он задел оба пистолета в своих карманах; в его острых серых глазах что-то внезапно вспыхнуло, и он разразился неудержимым хохотом, каким не смеялся уже десятки лет. Потом он успокоился и опять задумался. Казалось, он взвешивает возможность успеха.
— Рассчитывай на меня, дитя мое, — наконец сказал он Рахели.
— Послушайте, крестный, что вы задумали? У отца при этом не должно быть неприятностей.
— Ничего, кроме хорошего.
— Пфаненштиля тоже не нужно трогать.
Вертмюллер пожал плечами:
— Ну, этот играет роль второстепенную.
— Вы собрались устроить что-то… забавное? — спросила девушка, заинтригованная, ибо смех генерала наводил ее на размышления.
— Я-то позабавлюсь всласть. Но не волнуйся. Мой план построен в расчете на человеческую глупость и поэтому безупречен. Впрочем, во всяком успехе есть доля везения.
— А если все сорвется?
— Тогда генерал Вертмюллер покроет все издержки.
Девушка призадумалась, но в конце концов решила смириться и ждать, что будет. Она знала о смелой изобретательности своего крестного, но доверяла ему. Что в план неизбежно входит какая-нибудь коварная выходка, она догадывалась; но ведь этой ценой покупалось ее счастье. Ей было известно, что Вертмюллер ее любит и не зайдет слишком далеко в своих проделках. К тому же девушка предпочитала быструю, хоть и связанную с риском, развязку длительной неопределенности.
— За дело, Рюбецаль, — сказала она. — Когда ты примешься за свое колдовство, горный дух?
— Завтра в полдень ты будешь невестой, детка. Я уезжаю в понедельник утром.
— До свидания, горный дух, — простилась она второпях и бросила ему воздушный поцелуй.
Вертмюллер посмотрел ей вслед, невольно залюбовавшись ее уверенной походкой.
Глава VI
Поздним вечером генерал и Пфаненштиль сидели за богато сервированным круглым столом друг напротив друга в просторной столовой, светлые стены которой были увешаны картинами сражений. Вертмюллер рассказывал о своих путешествиях по Греции, восхвалял верность в описаниях природы и морских красок в «Одиссее», в его рассказах перед духовным взором Пфаненштиля восставали благородные и гармоничные формы греческого храма, — короче говоря, генерал его совершенно осчастливил.
О своих военных приключениях, неразрывно со всем этим связанных, он упомянул только вскользь, но в таких ярких красках, что Пфаненштиль почувствовал себя в присутствии старого вояки сильным и отважным, а Вертмюллер перед лицом наивного восхищения своего слушателя словно помолодел и сбросил с плеч несколько десятков лет.
Таким образом, Пфаненштиль не придал большого значения тому обстоятельству, что генерал насел на него в пылу разговора и оторвал верхнюю из четырех широких плоских пуговиц, скреплявших его одежду спереди между впалыми плечами; подвергнув эту пуговицу краткому осмотру, он швырнул ее в темный угол комнаты и принялся теребить одну из средних, пока та не повисла на ниточке.
За десертом генерал вопреки своей привычке — он давно уже сделался умеренным человеком — осушил несколько стаканов огненного бургундского, и его слегка стала грызть мысль, что красивая и храбрая Рахель подарила свое сердце такому кроткому и невоинственному человеку, да еще и «попу». Тогда он решил напоследок еще раз подурачить Пфаненштиля, который пришелся ему, в сущности, по душе.
Вертмюллер велел мавру принести пороховницу и мешочек с пулями, вытащил оба пистолета из кармана и положил их перед собой на стол.
— Вы нравитесь Рахели, — обратился он к молодому человеку, — но если хотите заполучить ее в жены, то должны показать девушке, что вы настоящий мужчина. Это произведет на нее неизгладимое впечатление, и тогда вы сможете спокойно напялить супружеский ночной колпак. Мой план прост: я пойду завтра в Ютиконскую церковь — не удивляйтесь, Пфаненштиль, я же не язычник — и напрошусь к пастору на обед; разумеется, Рахель останется дома по хозяйству, вы же во время богослужения проберитесь тайком в пасторский дом, похитьте девушку и доставьте ее сюда, и, пока вы будете целоваться, я заряжу две железные пушки — вы видели их при входе — для защиты узкой насыпи, соединяющий мой остров с берегом. Перестрелка! Переговоры! Заключение мира!
Будь Пфаненштиль в нормальном состоянии, он бы только улыбнулся этой солдатской причуде, но крепкое вино ударило ему в голову.
— Ужасно! — вскрикнул он, но вслед за тем тихо прибавил: — И невозможно. Рахель никогда не согласится на такое.
— Согласится! Вы явитесь к ней, броситесь к ее ногам и воскликнете: «Беги со мной или…» — Он схватил пистолет и приставил его к своему левому виску.
— Она христианка! — воскликнул Пфаненштиль.
— Она согласится, она должна согласиться! Всякая женщина покоряется стихийной мужской силе. Разве вы не знаете новейшей немецкой литературы!
— Она никогда не согласится, — механически повторил Пфаненштиль.
— Тогда отправляйтесь на тот свет со славой!
И Вертмюллер нажал собачку. Курок был спущен, так что брызнули искры. Тут Пфаненштиль пришел в себя. Ему вспомнилось предупреждение Розенштока. «Он дурачит и мучит тебя, — сказал он сам себе, — ты ведь духовное лицо и имеешь дело со злейшим врагом церкви».