Насмешливая улыбка дрожала в углах рта наблюдавшего за ним генерала; его ярко освещенное лицо напоминало в эту минуту причудливую маску. Пфаненштиль поднялся со своего стула и произнес не без достоинства:
— Если вы говорите это серьезно, то я ни минутой дольше не останусь под этой крышей, где проповедуется нечто худшее, чем языческая нечестивость; если же это шутка с вашей стороны, господин Вертмюллер, как я и полагаю, то я все равно вас должен покинуть, так как издеваться над простым человеком, не сделавшим вам ничего дурного, и дурачить его — это не по-христиански, это даже не по-человечески, это дьявольское дело!
Праведный гнев вспыхнул в его голубых глазах, и он направился к дверям.
— Ну, ну, — сказал генерал, — чем накормить вас завтра утром: яйцами, куропаткой, форелью?
Пфаненштиль открыл дверь и быстро удалился.
— Мавр посветит вам до вашей комнаты. До свидания, до завтра! — крикнул ему вслед Вертмюллер.
Оставшись один, генерал насыпал пороху в пистолет с легко спускающимся курком и заткнул заряд грубым пыжом. Другой пистолет с тугой пружиной он оставил незаряженным. И тот и другой он передал мавру Гассану с приказом положить их в карманы его сюртука. Затем генерал взял подсвечник и отправился к себе в спальню.
Глава VII
Пфаненштиль быстрым шагом шел к насыпи, соединяющей южную сторону полуострова с материком. Прошлой весной, когда он был в Ютиконе, он часто с любопытством смотрел на обиталище генерала, воевавшего в то время в Германии. Он знал, что плотина прерывалась посредине маленькими старинными воротцами и подъемным мостом, но был уверен, что не встретит здесь препятствия, так как эти ворота, насколько он помнил, никогда не запирались — у них не было створок. Теперь он достиг берега и увидел слева от себя линию насыпи. Но — о несчастье! — подъемная балка моста висела в воздухе, резко выделяясь на сумеречном небе, и образуя, взамен прямого, острый угол с линией ворот, к каменной арке которых она была прикреплена двумя цепями. Ворота, поднятый мост, цепи — все это можно было разглядеть с несомненной отчетливостью при свете луны. Пфаненштиль был в плену. Невозможно перейти через болото — он потонет при первых же шагах, не зная броду, среди коварных зарослей тростника. Не зная, как быть, Пфаненштиль стоял на берегу острова, а тем временем из болота прямо под его ногами раздавалось кваканье лягушек.
Почти отчаявшийся, он хотел пробраться через плотину к воротам, чтобы попробовать, не удастся ли, собрав все силы, спустить подъемный мост. Тут, еще раз обернувшись с укоризной в сторону неприветливого дома, он увидел движущееся ему навстречу светлое пятно, и через несколько мгновений перед ним вырос Гассан с фонарем в руке. С подобострастной вкрадчивостью мавр стал уговаривать его вернуться в покинутый им дом.
— Скучный лягушка, господин. Замок на подъемный мост, комната готов.
Ничего не оставалось, кроме как последовать за Гассаном. В большой кухне мавр зажег две свечи и посветил Пфаненштилю. На предпоследней ступеньке он быстро схватил его за руку и пробормотал:
— Не пугайся, господин, — часовой перед комната генерала.
И действительно, там стоял часовой. Пфаненштиль увидел скелет, который вытянулся, опершись костлявыми руками на мушкет, с патронташем и тесаком на лоснящихся ремнях, охватывающих крест-накрест его ребра. Маленькая треугольная шапочка красовалась на черепе.
Пфаненштиля не испугал этот образ смерти: он был ему близок по самому роду службы; но какой человек мог спокойно спать под охраной столь ужасного стража? И что за странное удовольствие генерал находил в том, чтобы издеваться и подшучивать над серьезнейшими вещами?
Тут мавр открыл предпоследнюю комнату со стороны озера и поставил подсвечник на камин. Пфаненштиль с лихорадочно горящими щеками подошел к окну, желая распахнуть его, но Гассан остановил его.
— Воздух озера нездоров, — предостерег он молодого человека, распахивая двустворчатые двери соседней комнаты с целью впустить свежий воздух.
Затем он, поклонившись, удалился. Пфаненштиль расхаживал некоторое время взад-вперед по комнате, желая успокоиться и нагнать на себя сон после дня, полного столь странных событий. Но самое опасное приключение было еще впереди.
Из раскрытой Гассаном комнаты донесся тихий звук, словно глубокий вздох. Заколебались ли складки занавеси от ночного ветерка или это сова пролетела мимо полузакрытых ставней? Пфаненштиль замедлил шаг и прислушался. Вдруг ему пришло в голову, что соседняя комната — последняя в этой части дома и, следовательно, должна быть помещением, занимаемым, по словам лодочника, турчанкой генерала.
Естественно, что мысль о таком соседстве повергла безупречного молодого священника в жуткое смятение. Но после краткого размышления он решился мужественно войти со свечкой в пресловутую комнату.
Он ступил на роскошный турецкий ковер и, обернувшись направо, очутился перед картиной в богатой золоченой раме в виде переплетающихся листьев, занимающей всю стену маленького кабинета напротив окна. Картина принадлежала кисти одного из нидерландских или испанских художников только что закончившейся блестящей эпохи. Она была написана в той сочной и пленительной манере, которая утрачена новейшими художниками. Молодая восточная красавица с опьяняющими черными очами и пылающими губами стояла, опершись на балюстраду в мавританском стиле. Принцы из «Тысячи и одной ночи» при виде таких красавиц падали в обморок.
Красавица приложила палец к губам, словно внушая стоявшему перед ней: «Проходи, но храни молчание». Пфаненштиль, никогда не видевший ничего подобного, был глубоко потрясен соблазнительностью этого жеста, блеском глаз. В его душе всколыхнулось нечто доселе совершенно неизведанное, чему он не смел дать названия, — сладкое томление, предвкушение! Перед этой картиной он начал проникаться верой в необоримую силу подобных ощущений, трепетом перед их властью.
Внезапно Пфаненштиль отвернулся от картины и бросился обратно в свою спальню; здесь он не удовольствовался тем, что запер двери, а задвинул и засов и повернул еще напоследок в дверях ключ. Только после этого он смог почувствовать себя в относительной безопасности и зарылся в подушки.
Однако стоило ему уснуть, как прекрасное видение проникло в комнату сквозь закрытые двери и коварно приняло облик Рахели Вертмюллер с ее девичьими формами, ее одухотворенными чертами. Но глаза ее были томными, как у восточной красавицы, а палец она прижимала к губам.
Это был страшный час для бедного Пфаненштиля. Он хотел бежать, но демоническая сила бросила его к ногам девушки. Он лепетал безумные мольбы и в отчаянии укорял себя. Он обнял колени девушки и тут же осудил себя как нечестивейшего из всех грешников. Рахель сначала просто изумилась, потом строго и неодобрительно взглянула на него и под конец возмущенно оттолкнула от себя. Тут возле него очутился генерал и подал ему пистолет. «Женщина, — наставлял он, — покоряется стихийной мужской силе». Рука Пфаненштиля согнулась под напором железной руки, и он, приставив смертоносное оружие к своему виску, простонал, обращаясь к Рахели: «Беги со мной!» Она отвернулась от него, он выстрелил и проснулся в холодном поту. Трижды в мучительном полусне проходил он по этому заколдованному кругу от вожделения к злодеянию и от злодеяния к раскаянию, пока наконец не открыл окна и не погрузился под чистым дыханием священного утра в глубокий сон.
Он проснулся лишь тогда, когда Гассан вошел в комнату и по его приказанию поднял жалюзи. Утренний свет наполнил комнату, разогнав ночные видения.
— Генерал в церковь, — сказал мавр, — господин хочет завтракай?
Глава VIII
Итак, в то самое время, когда Пфаненштиль еще только пробуждался от сна, генерал Вертмюллер шел уже недалеко от Ютиконской церкви среди воскресной толпы, заполнявшей все ведущие туда дороги и тропинки.
Поступь генерала отличалась сегодня размеренностью; он держался в высшей степени достойно и безукоризненно. Одет он был в черный бархатный сюртук и нес в правой руке молитвенник.
Вертмюллер, с давних пор сторонившийся всякой церкви, был на плохом счету у ютиконцев и считался среди них закоренелым вольнодумцем. Для них было неоспоримо решенным вопросом, что он рано или поздно попадет в когти черта, — и все же они были обрадованы, увидев его на дороге к церкви. Они не усматривали в его появлении раскаяния, да им было бы и не по душе — в этом они сходились с греческими трагиками, — если бы взрослый человек поменял свою сущность; они были убеждены, что генерал останется верным себе и со всей решимостью обречет себя на вечную гибель; ютиконцы воспринимали посещение старым воином церкви как проявление вежливости, как честь, оказываемую генералом общине, как прощальный визит перед отправлением в поход.
Поклонам не было конца, и на каждое приветствие генерал благодушно кивал или даже произносил нескольких дружеских слов. Только одна старуха, самая злая во всей общине, пихнула свою глуповатую дочь, глазевшую на генерала, и шепнула ей:
— Спрячься за мной, не то он схватит тебя и превратит в турчанку.
Пастор Вертмюллер был не столь сильно обрадован видом прихожанина. Когда пастор вышел в своем церковном облачении из ворот двора, его изумлению не было границ, ибо Рахель ничего ему не сказала о посещении генерала.
Пастор, человек лет шестидесяти, еще крепкий с виду, с чертами лица не столько умными, сколько мужественными, любил генерала как опытного охотника. Но то, что генерал пришел искать для себя духовного назидания именно в Ютиконской церкви, — от этого он бы его охотно освободил.
Генерал вежливо снял шляпу, взял пастора за руку и отвел его обратно в переднюю. Как раз в этот миг прекрасная Рахель сходила с лестницы; она держала в руке маленький, переплетенный в черный бархат молитвенник.
— Ты чудесно выглядишь! Просто фея! — поприветствовал ее Вертмюллер. — Позволь поцеловать тебя в лоб.