Рахель смотрела на него с минуту почти растроганным взглядом, затем разразилась звонким смехом:
— Крестный подшутил над вами; но то, что он отговорил вас становиться полковым священником, — это правильно. Вы хотели поступить наперекор собственной натуре, а он насмешкой привел вас в чувство… Да и к чему вам это? Какой вы есть — и именно такой, какой вы есть, — вы мне нравитесь больше всего. Отцовская страсть к охоте, несвойственная его сану, доставила мне немало тяжелых минут! Что касается меня, то я хочу, чтобы рядом со мной был человек, который своим безупречным образом жизни служит окружающим поучительным примером, умеренно пьет домашнее вино, любит свою жену и время от времени принимает у себя скромных и образованных друзей!.. Ох уж эти светские люди! Я всегда бываю по горло сыта их застольными беседами, когда они приезжают к отцу. Крестный вам вчера многое поведал; не рассказал ли он также, какую штуку сыграл со своей молодой женой, когда ему было восемнадцать лет? Той как-то захотелось испанских булочек, какие пекутся в Бадене. «Я привезу тебе горячих», — сказал он галантно, оседлал лошадь и уехал. В Бадене он уложил эти булочки в коробку вместе с запиской о своем отъезде в шведский лагерь. Этот прощальный привет он отправил к ней с посыльным и с тех пор не виделся с женой много лет. Вы бы, наверно, так не поступили… — И она протянула стоявшему перед ней Пфаненштилю руку со словами: — А теперь я должна пришить вам пуговицы. Мне не по себе, когда я вижу вас в таком состоянии. Присядьте! — При этом она указала на скамеечку в беседке. — Я принесу наперсток и иглу.
Пфаненштиль сел, и она убежала с корзиной, полной винограда. И тут все его существо охватило чувство непередаваемого блаженства. Свет и зелень, низкая беседка, скромный пасторский дом, освобождение от демона сомнений и беспокойства!
А она, его освободительница, была тем временем охвачена беспокойством. Какую проделку задумал и, быть может, уже привел в исполнение генерал? Рахель упрекала себя в том, что предоставила ему свободу действий.
На кухне она узнала, что пастор вместе с генералом заперлись в комнате и что вскоре после этого церковные старшины торжественно поднялись вверх по лестнице. В церкви произошло, по-видимому, нечто неслыханное. Она обратилась с расспросами к рыбаку, принесшему ей из своего садка форелей, но тот состроил глупое лицо, и из него не удалось вытянуть ни слова. Девушка, взволнованная, бросилась к себе в комнату и с трудом впопыхах нашла иглу и наперсток.
Глава XI
После окончания службы в церкви оба брата направились вместе в близлежащий пасторский дом; они шли рядом, пастор по правую руку генерала; обоих, по-видимому, мало беспокоило выражение общественного мнения, запечатленное на лицах встречных.
Дома Вертмюллер духовного звания повел за собой Вертмюллера светского, как провинившегося грешника, в свой пасторский кабинет и тщательно запер за собой двери. Затем он подошел вплотную к насмешнику.
— Брат, ты поступил со мной очень нехорошо. — И пастор сделал такое движение, как будто хотел схватить генерала за ворот.
— Руки прочь! — воскликнул тот. — Мы что, будем драться? Подумай о своей должности, о своем сане!
— Моя должность, мой сан? — повторил медленно, с горечью пастор.
На его седой реснице повисла слеза. Этими четырьмя простыми словами было сказано то же, что нас так потрясает в великолепной тираде Отелло, когда он прощается со своим прошлым. Генерал отвел взгляд: слезы на глазах старого человека — это уже и для него было слишком.
— Ну-ну, — стал он утешать пастора, — ты проявил изумительное хладнокровие! Клянусь честью, ты истинный Вертмюллер! Ты мог бы стать великим полководцем.
Но старик не поддался на лесть.
— Что я тебе сделал? — возмущенно спросил он. — Позволял ли я себе когда-нибудь уколы и намеки в твой адрес? Мешал ли тебе быть закоренелым язычником? Разве я не выгораживал тебя когда только возможно? И в благодарность за все это ты коварно подменяешь пистолет, шут ты эдакий! Зачем ты осрамил меня? Потому что тебе несладко в собственной шкуре!
— Ну-ну! — сказал генерал.
Тут раздался стук в дверь. Церковные старшины во главе с Крахгальдером вошли в комнату и торжественно, почти с враждебностью расположились напротив обоих Вертмюллеров. Их вытянувшиеся лица ясно говорили генералу, как серьезно он оскорбил чувства деревенских жителей своей проделкой.
Крахгальдер, к мнению которого все прислушивались, был в самом деле возмущен до глубины души. Хотя он и не мог до конца объяснить себе того, что произошло, он не задумываясь относил случившееся на счет генерала, который, воспользовавшись слабой стрункой своего двоюродного брата, решил устроить скандал. Крахгальдер принимал близко к сердцу честь своей общины: он искренне любил ютиконскую церковь с ее стройной колокольней и восемью светлыми окнами. Ему нравилось ходить после трудовой недели в церковь в чистом праздничном платье и в башмаках с пряжками; нравилось принимать участие в крестинах и похоронах; нравилось бороться с дремотой и снова приходить в себя; нравилось звучное «аминь», нравилось стоять со старшинами на кладбище, нравилось беседовать с пастором после службы и неторопливо возвращаться домой.
Короче говоря, Крахгальдер был человеком, преданным церкви, и когда его чувства были таким образом оскорблены, то сердце его облилось кровью, или, вернее, в нем вскипела желчь.
— Что вас привело сюда? — обратился к нему генерал; при этом он вперил в него такой испытующий взгляд, что Крахгальдер, несмотря на свою чистую совесть, не выдержал и глаза его забегали по сторонам.
— Не надо устраивать шумиху! — продолжал, не дожидаясь ответа, Вертмюллер. — Примите этот выстрел за запоздалый салют в честь хорошего урожая винограда или, черт побери, за что хотите!
— Урожай был не самый лучший, — возразил старшина с гневом, — а стрелять в церкви — дело дурное, господа Вертмюллеры! У меня дома лежит летопись городка; там можно прочесть об одном случае, происшедшем много лет назад: молодому священнику вздумалось со святым причастием в руках обмениваться влюбленными взглядами со своей невестой, и… — Крахгальдер сделал характерный жест рукой у шеи.
— Чепуха! — бросил генерал нетерпеливо.
— У меня есть также история ересей, — упрямо продолжал Крахгальдер, — в которой описаны и изображены все расколы и секты с начала века. Но ни одному отступнику еще не приходило на ум стрелять с кафедры во время проповеди. Это, господин пастор, совершенно новое, невиданное течение!
Пастор вздохнул, осознав всю беспримерность своего поступка.
— В Цюрихе уже расследуют историю с выстрелом, — пригрозил неумолимый крестьянин. — По этому делу проведут заседание. Мне хоть и обидно за вас, господин пастор, но я надеюсь, что там вам вынесут суровый приговор. А нам, ютиконцам, уже не избавиться от насмешек, а это ведь хуже всего. Как я подумаю об этом, клянусь вам, у меня замирает сердце. Весь правый берег поднимет нас на смех. Впредь нас будут высмеивать на все лады. Выстрел в Ютиконе будет звучать и через много лет, отдаваясь эхом в новых поколениях. Сошлюсь на ваш пример, господин генерал, — продолжал Крахгальдер, и в его глазах засветился злой огонек. — Вам-то известно, что это значит! Подумайте, сколько воды утекло со времени вашего отступления из-под Рапперсвиля? А еще в те времена католиками была сложена про вас песенка, и, поверите ли, она жива и поныне. Вы человек прославленный, и даже изображения ваши всюду известны, но что из этого? Еще позавчера недалеко от моего дома проплыла с шумом и песнями барка, везшая богомольцев. Я стоял в своем винограднике и наблюдал за ними. Около вашего дома они затихли. «Вот что значит почтительность!» — сказал я себе. Да, как бы не так! Едва только они подплыли к самым окнам вашего дома, как грянула песенка на ваш счет — знаете, та самая, где Вертмюллера отсылают домой к мельничихе Мюллерше! Хорошо, что вас в это время не было дома! Я донельзя веселился в своем винограднике.
— Молчите! — гневно выкрикнул генерал; позор неудачной осады все еще жег его душу, жег даже сильнее, чем прежде. Однако он быстро взял себя в руки и сменил тон. — Без некоторого замешательства не обходится ни одна комедия, но раз уже дошло до последней точки, то надо быстрее вести дело к благополучной развязке. Господин пастор и дорогие соседи! Вчера я до поздней ночи писал завещание и в полночь подписал его. Мне известен ваш горячий интерес ко всему, что я делаю, что я оставляю и чего можно от меня ожидать после моей смерти. Позвольте же прочесть вам отрывок из моего завещания.
Он вытащил из кармана рукопись и развернул ее.
— Вступление, где я немножко философствую о разных вещах, я пропускаю… «Когда я, Рудольф Вертмюллер, умру…» Ну, это, впрочем, тоже сюда не относится. — Он перевернул страницу. — Здесь: «Замок и имение Эльгг, приобретенные на честные сбережения, сделанные мною во время последнего похода, переходят как майорат по завещанию к моему семейству» — и так далее. Засим: «Ввиду того что в этом владении имеются хорошее, но запущенное охотничье угодье и оружейная палата, составленная из трофеев вышеупомянутой кампании, я выражаю свою волю, чтобы после моей смерти мой двоюродный брат, пастор Вертмюллер, принял на себя заботу об этом замке и имении, поселился там, привел в порядок угодье, пополнил оружейную и вообще во всех отношениях свободно распоряжался этим имуществом вплоть до самой своей смерти, при условии, чтобы сие духовное лицо отказалось от занимаемой им должности в Ютиконе и передало ее Пфаненштилю, кому я отдаю свою крестницу Рахель Вертмюллер в жены, конечно, не без согласия ее отца и с тремя тысячами цюрихских гульденов, которые я завещаю сей девице завернутыми в мое благословение». Уф, — перевел дух генерал, — ну и предложения! Этот проклятый немецкий язык!
Пастор как человек разумный — если не считать его злополучной страсти — тотчас понял, что генерал открывает ему единственный и к тому же в высшей степени приятный выход из создавшегося для него постыдного положения. Он подал злодею и благодетелю руку с оттенком