Настоятельница побледнела, как мертвец. Но ей было свойственно невероятное присутствие духа. Она тотчас взяла себя в руки и воскликнула:
— Слава Богу! За то, что наконец Он наводит порядок в Своей святой церкви! — И, любезно улыбнувшись, она вытащила из угла в шкафу изящно переплетенную книжечку. — Эту книжку, — сказала она, — оставил нам один итальянский кардинал, наш гость. Он читал ее перед сном после обеда. А поп, о котором я вам говорила, просмотрев ее, выразил мнение, что это самое непристойное из всего выдуманного с начала времен. Благочестивый отец, я передаю вам в руки эту грязную вещицу. Избавьте меня от нее! — И она подала мне мои собственные фацеции!
Хотя эта неожиданность была скорее злой игрой случая, нежели гнусным замыслом настоятельницы, я почувствовал себя задетым и раздосадованным. Я начинал проникаться ненавистью к маленькой настоятельнице. Ведь наши сочинения — плоть и кровь наши, и я тешу себя мыслью, что я в своих трудах никого не оскорбляю — ни стыдливых муз, ни непогрешимой церкви.
— Хорошо, — сказал я. — Хотелось бы мне, настоятельница, чтобы ты оказалась чиста также и в другом, более существенном вопросе! Поблизости от собора ты пообещала собравшемуся народу чудо с таким базарным криком, что теперь уже не можешь пойти на попятную. Не знаю, благоразумно ли это было с твоей стороны. Не удивляйся, настоятельница, что твое чудо будет изучено! Ты сама потребовала суда!
Колени старухи задрожали, а глаза ее забегали.
— Следуй за мной, — строго сказал я.
Подавленная, она последовала за мной, и мы вошли в ризницу, куда принесли крест. В полумраке широкой комнаты он со своими глубокими трещинами и со своей гигантской тенью казался таким массивным, как будто еще сегодня отчаявшаяся великая грешница схватила его и пала под ним на колени, уже касаясь каменных плит в то мгновение, когда появилась и помогла ей Царица Небесная. Я попробовал его поднять, но не смог сдвинуть с места. Тем смешнее казалось мне кощунство — подмена этого подавляющего бремени игрушкой. Я решительно повернулся к высокой узенькой дверке, за которой предполагал найти поддельный крест.
— Ключ, настоятельница! — приказал я.
Та уставилась на меня с ужасом, но дерзко ответила:
— Потерялся он! Больше десяти лет назад!
— Женщина, — сказал я с внушающей страх серьезностью, — речь идет о твоей жизни! Там, напротив, остановился слуга одного моего друга, графа. Я сейчас пошлю туда или пойду сам за помощью. И если здесь найдется крест, сделанный по образцу настоящего, но более легкий, ты будешь гореть на костре, грешница!
Наступило молчание. Затем старуха, стуча или скрежеща зубами — не знаю, вытащила старинный ключ и открыла дверь. Мое чутье меня не обмануло. К стене высокой комнатки, напоминающей внутренность трубы, был прислонен черный крест с глубокими трещинами. Я его тотчас схватил и своими слабыми руками без труда поднял. Во всех мелочах подложный крест был сделан по образцу настоящего и походил на него полностью, с тем лишь отличием, что был в десять раз легче. Мне так и не удалось определить, был ли он внутри пустой или сделан из пробки либо из какого-нибудь другого легкого вещества.
Я был удивлен совершенством подделки, и у меня мелькнула мысль: «Только большой художник, только итальянец мог его сделать». А так как я одушевлен славой своего отечества, у меня и вырвалось: «Великолепно! Мастерская работа!» — конечно, в похвалу не обману, а искусству.
— Негодник, — подняв палец, усмехнулась следившая за мной бесстыдная старуха, — вы меня перехитрили, и я знаю, что придется уплатить! Забирайте вашего шута, которого я вам сейчас принесу, держите язык за зубами и отправляйтесь с Богом!
С этими словами лицо настоятельницы исказила гадкая улыбка, которую можно было бы истолковать такими словами: «Знаем-знаем, все мы мошенники, и нечего нам притворяться, что это не так».
Мне ужасно захотелось наказать негодную старуху. В это время во внезапно наступившей тишине мы услышали беготню, шушуканье, хихиканье и догадались, что нас подслушивают любопытные монахини.
— Во имя Неба! — воскликнула, обращаясь ко мне, настоятельница. — Расстанемся, епископ! Ни за какие блага в мире не хотела бы я, чтобы меня застали вместе с вами мои монахини. Вы мужчина красивый, а языки моих сестер ох острые!
Я нашел это соображение достаточно веским и приказал ей удалиться вместе с ее монахинями. Через некоторое время оставил ризницу и я. Дверь в комнату с поддельным крестом я заботливо закрыл, не повернув, однако, в замке ключа. Ключ же я вытащил, спрятал под своей одеждой и затем бросил его в хоре в щель между двумя приделами, где он, наверно, лежит еще и по сей день. Я сделал это без всякой определенной цели, как будто кто-то шепнул мне, что так поступить будет правильно.
Оказавшись в комнате настоятельницы, я почувствовал такое отвращение к изворотливости застигнутой врасплох лгуньи, что решил во всем и сразу разобраться. Настоятельница должна была мне сознаться, как ее посвятили в эту мошенническую проделку, и я положил конец делу двумя-тремя преторскими эдиктами. Она призналась. Ее предшественница перед смертью заперлась вместе с ней и своим духовником, и оба они доверили ей как залог богатства для монастыря передаваемое по наследству от настоятельницы к настоятельнице поддельное чудо. Духовный отец, как рассказывала она, беспрестанно хвалил обман, его глубокий смысл и поучающую силу. Это чудо лучше и убедительнее, чем любая проповедь, демонстрирует народу первоначальную тягость и последующую легкость благочестивой жизни. Подобная символика так вскружила голову бедной женщине, что она, не переводя духа, принялась смело уверять меня, будто не совершила ничего дурного и жила в честности с младенческих лет.
— Я прощаю тебе ради церкви, на которую пламя твоего костра бросило бы свет лжи, — отрезал я, а затем приказал сжечь поддельный крест после того, как еще раз сыграют объявленное чудо — ему по соображениям осторожности воспрепятствовать я не решился, — и без промедления выдать мне Плавта.
С руганью и вздохами настоятельница повиновалась. Она подчинилась повелениям Констанцского собора в том виде, как их сформулировали мои уста, хотя и без ведома собравшихся отцов, но сообразно со смыслом их решений.
Когда настоятельница, ворча, принесла мне рукопись, я забрался в довольно удобную комнату расположенной рядом с монастырем гостиницы и заперся там с книгой умбрийца. Никакой шум мне не мешал, кроме звонкой детской песни, которую пели на лугу перед моим окном крестьянские девочки.
Правда, через некоторое время настоятельница стала шуметь и с отчаянием бить кулаками в мою запертую дубовую дверь, требуя ключ от оставшейся открытой комнаты с поддельным крестом. Я дал ей краткий и правдивый ответ, что ключа у меня нет, и, не обращая больше на нее внимания, наслаждаясь неземным блаженством, оставил несчастную плакать и стенать.
Сам я упивался трудом классика. Глотая одну вещь, я жадными глазами уже обращался к следующей. Когда я остановился и откинулся назад в своем кресле, уже почти стемнело. Снаружи на лугу девочки уже с четверть часа пели глупые хороводные песни о монашках, точнее, о том, что в монахини идти не стоит. Я высунулся в окно посмотреть на них и позабавиться их невинностью. Но эта их песня оказалась вовсе не невинной. Они пели, подталкивая друг друга локтями и поглядывая не без злости и злорадства вверх, на закрытое решеткой окно, за которым, по их предположению, находилась Гертруда. Или же она уже стояла, коленопреклоненная, в ризнице, в бледном сиянии вечного света, проводя ночь перед небесным браком в молитве? Но какое мне до этого дело? Я зажег лампу и начал читать комедию Плавта о горшке.
Только когда в моем светильнике кончилось масло и буквы стали расплываться перед усталыми глазами, я бросился на постель и забылся беспокойным сном. Меня окружили комические образы: хвастливого солдата, опьяневшего юноши, целующего возлюбленную, которая подставляла ему свою гибкую шею. Вдруг неожиданно посреди веселой толпы появилась босоногая широкоплечая германка, опоясанная веревкой, как рабыня, которую ведут на торг. Она вперила в меня из-под мрачных бровей полный упрека и угрозы взгляд.
Я испугался и проснулся. Брезжило утро. Маленькое окно было открыто, и я услышал со стороны близкого хора монастырской церкви сначала жуткие сдавленные стоны, перешедшие потом в истошный крик.
— Мой ученый друг, — перебил себя рассказчик, обратившись к сидевшему напротив него собеседнику, — великий мой философ, скажи мне, что такое совесть? Есть ли она нечто всеобщее? Никоим образом. Все мы знали бессовестных людей, и чтобы не ходить далеко, назову нашего святого отца Иоанна XXIII, которого мы в Констанце низложили. У него не было никакой совести, но зато такой беспечный и веселый характер, что он, несмотря на все свои злодейства, призраки которых не беспокоили его сна, каждое утро просыпался еще радостнее, чем ложился накануне. Когда в замке, где он сидел в заключении, я развернул перед ним список предъявленных ему обвинений и стал робким голосом, время от времени краснея, читать ему список его грехов, в десять раз более многочисленный, чем его папское число — XXIII, он, скучая, взял перо и пририсовал святой Варваре в своем молитвеннике усы…
Нет, совесть не есть нечто всеобщее, и даже среди нас, обладающих ею, она проявляется в меняющихся формах. У вашего покорного слуги, например, она всякий раз пробуждается тогда, когда может воплотиться в образе или звуке. Недавно я был у одного из тех маленьких тиранов, которыми кишит наша счастливая Италия. Когда в приятный вечерний час я сидел вместе с красивыми женщинами за вином и игрой на лютне на балконе, я услышал донесшийся снизу, из башни под балконом, вздох. Это был заточенный. Веселья как не бывало; скоро ушел оттуда и я сам. Моей совести было тяжело наслаждаться жизнью, целовать, пить и смеяться, когда рядом страдал несчастный.
Точно так же и теперь я не мог выносить близко раздававшегося крика отчаяния. Я набросил одежду и в сумерках по галерее проскользнул к хору, говоря себе самому, что в то время, как я читал Плавта, в состоянии Гертруды произошла, должно быть, какая-то перемена. На пороге самого решения, наверное, ее охватило убеждение в том, что она погибнет в этой среде, взаперти с пошлыми монахинями, презирающая их и всем им ненавистная.