— Он пал, — вмешалась девушка, — за честь моей матери…
— Так ты ничего не можешь мне посоветовать, Густа? — настаивал на своем молодой Лейбельфинг. — Ты ведь знаешь шведскую военную службу. Какие недостатки могут освободить от нее? Под каким законным предлогом я мог бы от нее отделаться?
Девушка разразилась безудержным хохотом.
— Мы запрячем тебя среди девиц, как молодого Ахилла, изображенного на печке.
— Я не пойду, — ответил тот, разозленный этим мифологическим сравнением. — Я не тот человек, о котором отец говорил с королем.
Но тут старый Лейбельфинг, вцепившись ему в левую руку, стал плакаться:
— Ты меня, уважаемого человека, хочешь выставить в глазах короля легкомысленным хвастуном?
Девушка же, сжав правую руку двоюродного брата, воскликнула возмущенно:
— Ты хочешь своей трусостью опозорить славное имя моего отца?
— Знаешь что? — вскричал молодой Лейбельфинг, задетый за живое. — Ступай-ка ты сама пажом к королю! При твоей мальчишеской внешности и твоих замашках он вряд ли признает в тебе девушку. Давай поезжай к своему кумиру и поклоняйся ему сколько угодно! В конце концов, кто знает, не вбила ли ты уже давно эту мысль себе в голову! Ведь бредишь же ты наяву и во сне шведским королем, с которым ребенком разъезжала по свету. Когда три дня назад, направляясь в свою комнату, я проходил мимо твоей спальни и еще издали услышал, как ты разговариваешь во сне. Право, мне незачем было прикладывать ухо к замочной скважине: «Король! Стража, сюда! На караул!»
Девушка отвернулась. Яркая краска залила ей щеки и лоб. Но, подняв затем снова свои светло-карие глаза, она сказала:
— Берегись! Как бы дело не закончилось именно этим, хотя бы только для того, чтобы не одни только трусы носили имя Лейбельфинг!
Так детская мечта превратилась в нечто дерзкое, но возможное. Сказывалась отцовская кровь: удали и отваги хоть отбавляй, если бы только не девичья стыдливость и пристойность да не благоговение перед королем. Однако водоворот событий захватил девушку и увлек ее с собой.
Шведский корнет, который привез послание короля и должен был сопровождать пажа в лагерь, велел доложить о своем приходе. Вместо живописи мастера Альбрехта он решил посвятить свой досуг погребу и кубку с вином, но не пропустил, однако, боя часов. Старый Лейбельфинг в смертельном страхе за сына и за свою торговлю сделал такое движение, будто бы хотел припасть к ногам племянницы, а молодой Лейбельфинг задрожал.
Девушка с судорожным смешком высвободилась и ускользнула от них через боковую дверь за какое-нибудь мгновение до того, как в комнату вошел, позвякивая шпорами, корнет — юноша с глазами, сверкающими задором и огнем. Тем временем Августа впопыхах собиралась у себя в комнате; она достала ранец, натянула на себя мундир отца, сидевший на ее стройной фигуре как влитой, и затем бросилась на колени для короткой молитвы с мольбой о прощении и о помощи. Когда она снова спустилась в зал, корнет крикнул ей:
— Живо, товарищ, время не терпит, кони роют землю, король ждет нас. Прощайтесь с отцом и двоюродным братом!
С этими словами он опрокинул в себя содержимое поднесенного ему стакана.
Мнимый юноша, переодетый в шведский мундир, склонился к сухой руке старика, поцеловал ее дважды и принял исполненное благодарности благословение; затем, внезапно перейдя к безудержной веселости, паж схватил молодого Лейбельфинга за руку и промолвил:
— Прощайте, барышня! Прощайте, кузина!
Корнет расхохотался.
— Черт побери, вот так штуки выкидывает товарищ! С вашего позволения, мне тотчас бросилось в глаза: господин кузен — вылитая старуха, каждая черта, каждое движение! Черт меня побери!
Быстрым движением он сорвал с головы прислуживавшей горничной чепчик и напялил его на темя молодого Лейбельфинга, поросшее жидкими прядями волос. Острый нос и слаборазвитый подбородок довершили картину. Затем слегка подвыпивший корнет приятельски подхватил пажа под руку, но тот отступил от него на шаг и, опустив руку на эфес шпаги, сказал:
— Товарищ, я против всякого панибратства!
— Ах вот оно что! — произнес тот, однако посторонился и пропустил пажа вперед. Оба спустились по лестнице.
Лейбельфинги еще долго продолжали совещаться. Было ясно, что юноша, как бы потерявший собственное имя, оставаться дольше в Нюрнберге не может. Наконец отец и сын условились о том, что сын откроет отделение их торгового дома в городе Лейпциге, в то время начинавшем процветать, и не под прежним патрицианским именем, а под плебейским Лаубфингер, — и это лишь на короткий срок, пока нынешний Август фон Лейбельфинг не найдет себе смерти на поле боя, что наверняка не заставит себя ждать.
Когда после продолжительного совещания подмененный юноша поднялся с места и посмотрел в зеркало, то увидел на своей голове чепчик.
Глава II
— Послушай, паж Лейбельфинг, мне надо еще с тобой вот о чем договориться. Если в неотложных случаях тебе придется зашить королю, моему господину, распоротое платье или заменить оборвавшуюся пуговицу новой, твое пажеское достоинство от этого ничуть не пострадает. Разве в Нюрнберге тебе никогда не случалось заглядывать через плечо своей матушки или сестрицы в их рабочие корзинки? Ведь дело это нехитрое, ему может научить тебя любой шведский солдат. Ты хмуришься? Будь же умницей. Вот, держи, я дарю это тебе!
И шведская королева, бранденбургская принцесса, вручила пажу Лейбельфингу нитки, наперсток, иголки и ножницы. Побуждаемая ревностью и любовью, королева всюду следовала за королем; на этот раз она неожиданно на короткий срок приехала навестить его в лагерь под Нюрнбергом, где король жил в полуразрушенном во время войны замке. Несмотря на сопротивление пажа, она открыла футляр, который он теперь держал в руках, вынула оттуда серебряный наперсток и надела его Лейбельфингу на палец, сказав:
— Следи за тем, чтобы у короля, моего супруга, всегда все было в чистоте и исправности.
— Сам черт не разберет этих швов и пуговиц, ваше величество! — воскликнул Лейбельфинг с краской неудовольствия на лице, но вместе с тем с таким уморительным выражением и таким звучным голосом, что королева не почувствовала себя оскорбленной, а снисходительно усмехнулась и ущипнула пажа за щеку.
Добродушная женщина и не подозревала, что раздражительный паж исполнен к ней, государыне, недоброжелательного чувства.
Король, слышавший с порога комнаты эту беседу, разразился искренним смехом при виде своего пажа с длинной шпагой на левом боку и наперстком на правой руке…
— Однако же, Август, — сказал он, — ты вспоминаешь черта, словно язычник. Мне придется заняться твоим воспитанием.
Густав Адольф был прямодушен и прост. Да и с чего королю, который относился, не нарушая при этом воинской дисциплины, человечно и доброжелательно к каждому, даже самому ничтожному из своих людей, отказывать в том же пажу, благонравному юноше приятной наружности, если тот, обязанный находиться при нем неотлучно, постоянно был у него на глазах, да еще и краснел, как девушка, до корней волос по любому поводу. Король не забыл также возгласа молодого нюрнбержца в честь короля Германии на том банкете — возгласа, выразившего в краткой пророческой формуле возможность победоносного исхода для его героического замысла.
Настоящую сказку — в одно и то же время блаженную и страшную — довелось пережить пажу вблизи своего героя, а тот ничего и не подозревал об этом тайном счастье. Пажу только что исполнилось восемнадцать, и всевозможные чувства — сладостных переживаний, мучительных опасений, затаенного блаженства, сердечной боли — теснили его юную грудь, и легкомысленное сердце билось чаще, когда ему угрожала шальная пуля или постыдное разоблачение.
Когда корнет представил молодого нюрнбержца, Августа Лейбельфинга, королю, последний, погруженный в заботы, смог не более чем на одну минуту оторваться от дел, чтобы бросить взгляд на нового пажа. Таким образом, тот оказался избавлен от необходимости дерзко лгать перед королем. Густав Адольф как раз в это время собирался сесть на коня, чтобы озаботиться подготовкой ко второму безуспешному штурму позиций герцога Фридландского. Он велел пажу следовать за собой; тот не мешкая вскочил на подведенного ему рыжего коня: с детства он отлично держался в седле. Когда король, обернувшись через некоторое время, заметил на лице пажа смертельную бледность, то причиной тому были отнюдь не горячие прыжки рыжего и не отсутствие привычки к седлу: Лейбельфинг заметил в некотором отдалении от себя легкомысленную девицу, которую изловили и гнали из шведского лагеря ударами плетей по обнаженной спине; ее нагота вызывала у пажа отвращение.
День за днем Лейбельфинг, не зная страха, скакал бок о бок с королем, ибо тот с непривычным для него упрямством возобновлял свои неудачные приступы. Каждую минуту могло случиться, что пажу пришлось бы принять на руки с коня смертельно раненного короля или самому, сраженному насмерть, испустить дух на руках Густава Адольфа. Когда, бывало, после неудачи они возвращались домой, король, желая усыпить или скрыть свою озабоченность, подтрунивал над новичком, потерявшим стремена и вцепившимся в гриву своей лошади, или, напротив, журил его за отчаянную смелость. Вообще король отечески поучал пажа и при случае читал ему наставления в христианском духе.
У короля была похвальная привычка отдыхать от дел последние полчаса перед сном, отложив усилием воли в сторону все заботы, чтобы затем, с первыми лучами солнца, вновь приняться за них. Этой привычки Густав Адольф придерживался и теперь, особенно когда безуспешные приступы и человеческие жертвы расстраивали его планы, уязвляли его гордость и тревожили его христианскую совесть. Поздно вечером король удобно устраивался в своем кресле, откинувшись на спинку, а рядом с ним на скамеечке размещался паж. Они играли в шашки или в шахматы, и иной раз пажу случалось выигрывать партию. Иногда бывало, что король, находясь в добром расположении духа, рассказывал пажу безобидные истории, приходившие ему на память. Так, например, он поведал о торжественной проповеди, которую ему однажды довелось слышать в придворной церкви. Проповедн