т сознания сходства ее малого жребия с этим великим уделом; ей пришла на ум нелепая ребяческая мысль, что один и тот же слог заканчивает ее имя и начинает имя короля. С этой мыслью она и заснула.
Но пажа одолевали дурные сны, ибо во сне совесть его давала о себе знать; страшные образы проходили перед ним; то ему представлялось, будто король прогоняет разоблаченного обманщика; то будто королева выпроваживает его метлой, с ругательствами, какие наяву никогда не слетают с уст образованной женщины. Однажды пажу приснилось, что его кобыла понесла и бешено мчится по голой равнине, гневно освещенной красным заревом заката, к краю пропасти; король скачет за ним вдогонку, но на глазах своего спасителя или преследователя паж срывается в пропасть под раскаты адского хохота.
Глава III
Паж подскочил на постели, проснувшись от собственного крика. Брезжило утро; короля паж застал выспавшимся на славу, в самом веселом расположении духа. Было получено письмо от королевы; само оно не заключало в себе ничего спешного, но в нем была приписка, в которой королева просила своего супруга принять нужные меры по одному затруднительному делу, близко принимаемому к сердцу женщиной. Герцог Лауэнбургский, человек безнравственный, всего несколько месяцев тому назад женившийся из политических соображений на одной из многочисленных кузин королевы, давал повод к общественному неудовольствию: заскучав от белокурых кос и водянистых голубых глаз своей жены, он сократил медовый месяц и поспешил обратно в шведский лагерь, где держал при себе молоденькую славонку. Как сущий разбойник, он похитил ее при захвате обоза герцога Фридландского. И вот королева просила своего супруга положить скорый конец этому наглому надругательству над брачными узами. Ибо Лауэнбург избегает взоров одного лишь короля, перед сотоварищами же по сословию хвалится своей красивой добычей и, пользуясь тем, что он имперский государь, не смущается ни грехом, ни скандалом. Густав Адольф воспринял это поручение как простое исполнение долга и тут же отдал приказ задержать славонку — ее звали Коринной — и привести к нему в восьмом часу, когда, по его расчетам, он должен был вернуться с короткой разведки. Король намеревался обратиться к девушке со строгим и вместе с тем мягким увещеванием — зная Лауэнбурга, он приписывал Коринне меньшую долю вины, — а затем отослать ее в лагерь Валленштейна, к ее отцу. Он уехал, дав поручение пажу написать успокаивающее письмо королеве. В конце письма он собирался сделать собственноручную приписку. Восемь часов прошло, а король все не возвращался; тем временем охрана привела Коринну и передала ее пажу, который сидел над письмом в прихожей, положив рядом с собой на стол шпагу и пистолет.
С любопытством паж бросил взор поверх строк своего письма на пленницу, которую он пригласил сесть, и был поражен ее красотой. Ростом она была не выше среднего; на полных плечах и тонкой шее покоилась небольшая, прекрасная по форме голова. Черные как смоль волосы и темные, полные угрожающего блеска глаза приковывали к себе взор. Ее помятая одежда, пестрая и яркая, казалась под северным небом кричащей и назойливой. Девушка заметно волновалась. Молчание становилось для нее невыносимым.
— Где король, паж? — спросила она высоким, крикливым от волнения голосом.
— Уехал. Сейчас вернется, — ответил Лейбельфинг, постаравшись, чтобы его голос звучал как можно ниже.
— Пусть только король не воображает, что я отступлюсь от герцога, — продолжала страстная девушка с безудержной горячностью. — Я люблю его! Да и куда мне пойти? К отцу? Он изобьет меня. Я остаюсь. Король не может приказывать герцогу. Мой герцог — имперский государь.
Очевидно, перепуганная девушка повторяла в этой своей болтовне слова Лауэнбурга: тот при всей своей преступности прикрывал свои злодеяния наполовину в насмешку, наполовину серьезно герцогской мантией.
— Это не поможет ему, барышня, — возразил паж Густава Адольфа. — Будь он двадцать раз имперским государем, король его военачальник, и Лауэнбург обязан отвечать перед ним.
— Герцог самой что ни на есть благородной крови, — сердито возразила славонка, — а король ведет свой род от простого шведского мужика.
Лауэнбург, вероятно, внушил ей эту сказку. Лейбельфинг, оскорбленный, поднялся, подошел вплотную к Коринне и строго спросил:
— Ты что болтаешь?
Девушка тоже испуганно поднялась и с изменившимся выражением лица бросилась пажу на шею.
— Дорогой господин, помогите мне, вы должны мне помочь. Я люблю Лауэнбурга, я не откажусь от него!
С этими восклицаниями и мольбами она принялась прижимать к себе пажа. Вдруг девушка с выражением неописуемого изумления отступила на шаг назад, и на ее насмешливо поджатых губах заиграла улыбка. Паж смертельно побледнел.
— Сестрица, — пролепетала Коринна с хитрым взглядом, — если бы ты с твоим влиянием…
В то же мгновение паж схватил ее руку своей сильной левой рукой, принудил опуститься на колени и, выхватив пистолет, приставил его дуло к виску девушки.
— Стреляй! — вскрикнула Коринна как безумная. — Пропади мое счастье и горе!
Однако она изо всех сил старалась увернуться от дула. Тогда Лейбельфинг приставил пистолет к середине ее лба и, смертельно-бледный, но спокойный, сказал:
— Королю ничего об этом не известно, клянусь спасением своей души.
Ответом была недоверчивая улыбка.
— Королю об этом ничего не известно, — повторил паж, — и ты должна мне поклясться вот этим крестом… — Он взял крест на золотой цепочке, висевший у девушки на груди. — Откуда он у тебя? От матери, говоришь? Ты должна мне поклясться этим крестом, что ты также обо всем забудешь. Быстро, не то я выстрелю!
Но тут паж опустил свое оружие; он услышал топот коней, шум военного салюта и тяжелые шаги поднимающегося по лестнице короля. Он бросил на Коринну умоляющий взгляд, в котором можно было прочесть то, чего он никогда не решился бы сказать вслух: «Я в твоей власти! Не выдавай же меня! Я люблю короля!»
Густав Адольф вошел. Это был уже не тот человек, который выехал отсюда два часа назад; теперь он казался строгим, полным священного негодования, разгневанным, как библейский герой, призванный искоренить беззаконие. Он стал свидетелем вопиющего случая, сцены, возбуждающей отвращение: ограбления немецкими дворянами под предводительством немецкого князя толпы немецких же крестьян, бежавших от герцога Фридландского в шведский лагерь. Эти господа пьянствовали и играли в кости и в карты до рассвета в палатке одного из своих. Какой-то авантюрист опустошил их кошельки. Подозреваемого в нечестной игре — он был из дворян — после короткой ссоры отпустили невредимым как человека своего круга; зато, возвращаясь к своим палаткам, раздраженные и усталые от бессонной ночи бароны врезались в беспорядочную вереницу тяжело нагруженных телег, запрудивших одну из улиц лагеря. Лауэнбург, проезжая мимо своей палатки, распахнул ее и, найдя гнездо опустевшим, возымел сразу подозрение против короля; нагнав сотоварищей, он раззадорил в них хищнические инстинкты и подговорил взяться за дело, которое, как ему хорошо было известно, дойдя до слуха Густава Адольфа, ранит короля в самое сердце.
Но последнему суждено было увидеть злое дело собственными глазами. Посреди сумятицы взламывались ящики и сундуки, закалывались или похищались лошади, избивались беззащитные, наносились раны пытавшимся сопротивляться; когда появился король на коне, то к нему, словно к престолу Всевышнего, потянулись руки с мольбами, понеслись молитвы, хулы и проклятия. Король подавил и затаил свой гнев. Первым делом он приказал позаботиться о судьбе потерпевших беженцев, а затем вызвал к себе к девяти часам вечера всю эту дворянскую компанию. Возвращаясь домой, король остановился у двери главного палача и велел ему накинуть красный плащ и следовать за ним в некотором отдалении.
В таком состоянии духа находился король, когда перед ним предстала наложница Лауэнбурга: Он смерил взором девушку; ее дикая красота пришлась ему не по вкусу, а кричащий наряд оскорблял его взор.
— Кто твои родители? — начал он, не удостаивая ее вопроса о собственном имени или судьбе.
— Отец — офицер, мать рано умерла, — ответила девушка, избегая взгляда короля.
— Я отправлю тебя к отцу, — сказал он.
— Нет, — ответила девушка, — он меня зарежет.
Под воздействуем чувства сострадания король смягчился. Он решил свести дело к проступку, требующему меньшего наказания.
— Ты разгуливала по лагерю в мужской одежде, это запрещено, — выставил он обвинение.
— Никогда, — возразила Коринна, искренне возмущенная. — никогда я не совершала такого бесстыдства.
— Однако, — продолжал король, — ты разрушаешь брак и делаешь несчастной герцогиню.
Ревность вспыхнула в глазах девушки.
— А если он меня любит больше, любит меня одну, чем же я виновата? И какое мне дело до другой? — с презрительным упорством возразила она.
Король посмотрел на нее изумленным взором, словно спрашивая себя, учили ли ее когда-нибудь христианской вере.
— Я позабочусь о тебе, — сказал он затем. — Теперь же я тебе приказываю: ты откажешься от Лауэнбурга раз и навсегда. Твоя любовь — грех. Согласна ли ты повиноваться?
Она выдержала взгляд короля, затем отрицательно покачала головой. Король повернулся к палачу, стоявшему у двери.
— Что он сделает со мной? — спросила девушка, задрожав. — Казнит меня?
— Он острижет тебе волосы, а затем тебя доставят в Швецию, где ты будешь находиться в исправительном доме, пока не станешь верующей протестанткой.
Буря страхов и опасений поднялась в душе девушки. Швеция, ледяная страна, с ее длинными зимними ночами… Исправительный дом? Какую жестокую, изысканную пытку означало это неведомое ей слово? Протестантка? Что это, как не еретичка! Значит, вдобавок ко всему ей предстоит еще лишиться и скромной доли в царствии небесном? Ей, не нарушавшей ни одного поста и не пропускавшей ни одного церковного обряда? Она схватила крест, висевший на оборванной цепочке, и страстно поцеловала его.