— Вставай! Время не терпит, если ты не хочешь опоздать! Я забыл сказать тебе вчера, кого граф выбрал своим секундантом, — Линьероля. Если желаешь знать мое мнение, это новое оскорбление! Но есть и преимущество: если ты, — он вздохнул, — серьезно ранишь противника, достопочтенный секундант безусловно будет помалкивать, ибо у него тысячи веских оснований не привлекать к себе внимания общества.
Одеваясь, я заметил, что мой друг о чем-то хочет попросить меня и с трудом преодолевает это желание. Я надел свою сшитую в Берне дорожную куртку с карманами с обеих сторон и надвинул на лоб широкополую шляпу, когда вдруг Боккар порывисто обнял меня и прижался головой к моей груди. Это чрезмерное участие показалось мне не слишком мужественным, и я осторожно отстранил его. Мне показалось, что в это мгновение Боккар что-то проделывал с моей курткой; но я не раздумывал об этом долго, так как нам нужно было спешить.
В тишине раннего утра мы молча прошли по улицам под накрапывающим дождем, миновали только что открытые городские ворота и увидели невдалеке от них сад, окруженный полуразрушенными стенами. Это одинокое место и было избрано для поединка.
Гиш и Линьероль уже ждали нас там, расхаживая среди буковых зарослей главной аллеи. Граф поприветствовал меня с насмешливой вежливостью. Боккар и Линьероль подошли друг к другу, чтобы условиться относительно деталей дуэли.
— Утро сегодня прохладное, — сказал граф, — если вы согласны, то будем драться в куртках.
— Панциря нет? — спросил Линьероль, протягивая руку к моей груди.
Граф взглядом приказал ему оставить это. Нам подали две длинные рапиры. Бой начался, и я вскоре заметил, что имею дело с противником, превосходящим меня быстротой и ловкостью и при этом достаточно хладнокровным. Испробовав мою силу несколькими легкими ударами, нанесенными словно в фехтовальной зале, он стал серьезнее и точнее. Начался бой не на жизнь, а на смерть. Один из ударов я едва успел отвести; если бы граф повторил тот же прием немного скорее, я бы точно погиб. Я увидел его удовлетворенную усмешку и стал ждать своей гибели.
Следующий удар был нанесен с быстротой молнии, но гибкий клинок согнулся, будто наткнувшись на твердый предмет; я парировал, нанес ответный удар и пронзил своей шпагой грудь графа, который, уверенный в себе, сделал слишком далекий выпад. Он побледнел, затем выронил оружие и рухнул на землю.
Линьероль склонился над умирающим, в то время как Боккар уже тащил меня за собой подальше от этого места. Мы поспешно обогнули городскую стену, и около третьих ворот Боккар провел меня в маленький известный ему трактирчик. Мы разместились за домом в густо заросшей беседке. В утренней сырости все еще было мертвенно тихо. Сонная служанка принесла нам вина. Боккар с удовольствием пил его, в то время как я не притрагивался к своему бокалу. Я скрестил руки на груди и опустил голову. Убийство камнем лежало у меня на душе. Боккар стал уговаривать меня выпить и, когда я в угоду ему осушил бокал, сказал:
— Поменяется ли теперь твое мнение об Эйнзидельнской Божьей Матери?
— Перестань! — резко ответил я. — При чем тут она? Я убил человека!
— Она причастна к этому больше, чем ты думаешь! — возразил Боккар с легким упреком во взгляде. — Только ей ты обязан тем, что сидишь сейчас здесь со мной! Ты должен поставить ей свечу!
Я пожал плечами.
— Неверующий! — воскликнул он и с торжествующим видом вытащил из левого кармана на моей груди образок, который обычно носил на шее и который сегодня утром во время своего порывистого объятия, вероятно, украдкой положил мне в куртку.
С моих глаз словно спала пелена. Вместо того чтобы пронзить мое сердце, рапира графа наткнулась на серебряный образок. В первую минуту я испытал стыд, как если бы я поступал нечестно и защищался вопреки законам поединка. К этому прибавлялось раздражение из-за того, что я был обязан жизнью идолу.
— Лучше умереть, — пробормотал я, — чем быть обязанным своим спасением суеверию.
Однако с течением времени мои мысли прояснились. В душе возник светлый образ Гаспарды, а с ним и все краски жизни. Я был благодарен за то, что снова вижу солнце. Снова взглянув в радостные глаза Боккара, я не смог поспорить с ним, как мне ни хотелось этого. Я не одобрял его суеверие, но своей верностью и дружбой он спас мне жизнь.
Сердечно попрощавшись с ним, я поспешил через город к дому адмирала, ожидавшего меня в этот час. Утро я провел за письменным столом, просматривая по его приказанию счета, касавшиеся вооружения отправленного во Фландрию отряда протестантов. Когда адмирал подошел ко мне, я дерзнул попросить его послать меня во Фландрию, чтобы я мог принять участие в наступлении и присылать ему своевременные и точные сведения о ходе операции.
— Нет, Шадау, — Колиньи покачал головой, — я не могу подвергать вас риску разделить участь добровольцев и умереть на виселице. Другое дело, если бы вы пали рядом со мной после объявления войны. Я чувствую ответственность перед вашим отцом. Если вы и должны умереть, то честной смертью солдата!
Было около полудня, когда приемная заполнилась толпой народа. Телиньи, зять адмирала, сообщил ему, что сегодня утром граф Гиш пал в поединке и что его секундант, Линьероль, перед тем как сбежать, велел слугам графа забрать труп у ворот Сен-Мишель, сообщив только, что граф пал от руки неизвестного ему гугенота.
Колиньи нахмурился и гневно произнес:
— Разве я не запрещал нашим людям поднимать в это роковое время ссор, которые могут привести к кровавой развязке? Разве я не угрожал, не умолял, не заклинал? Дуэль, сама по себе поступок, которым ни один христианин без важных причин не должен отягощать свою совесть, а в эти дни, когда одна искра, попавшая в пороховую бочку, может погубить всех нас, такой поединок становится настоящим преступлением по отношению к нашим братьям по вере и нашей родине.
Я не отрывал глаз от своих бумаг и вздохнул с облегчением, закончив работу. Затем я пошел на постоялый двор и велел отнести свои пожитки в дом портного Жильбера. Болезненного вида человек с боязливым лицом, кланяясь, провел меня в предназначенную мне комнату. Она была велика и просторна и так как находилась на верхнем этаже дома, то оттуда открывался вид на весь квартал. Я выглянул и увидел множество крыш и башенных шпилей.
— Здесь вы в полной безопасности! — сказал Жильбер тонким голоском.
— Очень рад, — ответил я, — что нашел приют у брата по вере.
— Брата по вере? — пробормотал портной. — Зачем вы говорите так громко, господин капитан? Правда, я христианин евангельской веры и, если нельзя будет иначе, тоже готов умереть за моего Спасителя; но не хочу быть сожженным, как Дюбур, на Гревской площади! Я еще маленьким мальчиком присутствовал при этой казни — ох, это так ужасно!
— Не нужно, не бойтесь, — успокоил я его, — эти времена прошли, а благодаря мирному эдикту мы можем открыто исповедовать свою веру.
— Дай Бог, чтобы все так и осталось! — вздохнул портной. — Но вы не знаете парижскую чернь. Это дикий и завистливый народ, и мы, гугеноты, раздражаем их. Мы живем скромно и честно, и поэтому они упрекают нас, что мы отстраняемся от них из чувства превосходства; но — Боже праведный! — разве можно соблюдать десять заповедей и не отличаться от них при этом?
С этими словами мой новый хозяин оставил меня. С наступлением сумерек я отправился через улицу к парламентскому советнику. Он был сильно удручен.
— Будто злой рок тяготеет над нами, — начал он. — Вы уже слышали, Шадау? Знатный придворный, граф Гиш, заколот сегодня утром каким-то гугенотом в поединке. Весь Париж только и говорит об этом, и, я думаю, патер Панигарола не упустит случая обличить всех нас как шайку убийц, а своего добродетельного покровителя — ибо Гиш усердно посещал церковь — назвать в вечерней проповеди мучеником католицизма… У меня разболелась голова, и я пойду лягу в постель. Пусть Гаспарда угостит вас перед сном.
Во время этого разговора Гаспарда не отходила от кресла старика; она стояла, задумчиво облокотившись на спинку. Девушка казалась очень бледной, и взгляд ее больших синих глаз был очень серьезен.
Оставшись одни, мы несколько мгновений молчали. У меня появилось опасение, что Гаспарда, сама попросившая меня защитить ее, теперь, содрогаясь, отступит перед человеком, руки которого обагрены кровью. Спасшие меня странные обстоятельства, о которых я не мог сообщить Гаспарде, чтобы не оскорбить этим кальвинистских чувств, даже больше смущали мою совесть, чем само убийство, не являющееся, с точки зрения мужчины, серьезным грехом. Гаспарда чувствовала, что у меня тяжело на душе, и видела причину этого только в убийстве графа и последствиях данного события для нашей партии.
Через некоторое время она вполголоса спросила, едва дыша:
— Так это ты убил графа?
— Я.
Она снова замолкла. Потом, словно внезапно приняв решение, подошла ко мне, обвила меня за шею руками и горячо поцеловала в губы.
— Каково бы ни было твое преступление, — сказала она твердым голосом, — я твоя соучастница. Ведь ты совершил его ради меня. Ты за меня рисковал жизнью. Я бы хотела отплатить тебе за это, но как?
Я схватил ее за руки и воскликнул:
— Просто позволь мне быть твоим защитником и завтра, и всегда! Раздели со мной опасность и спасение, вину и искупление! Будем же неразлучны до самой смерти!
— Будем неразлучны! — повторила она.
Глава VII
С того рокового дня, когда я убил Гиша, минул месяц. Ежедневно я писал в кабинете адмирала, который, казалось, был доволен моей работой и проникался ко мне все большим доверием. Я чувствовал, что ему известно о моих отношениях с Гаспардой, хотя он ни единым словом не упоминал об этом.
За это время положение протестантов в Париже резко ухудшилось. Вторжение во Фландрию не удалось, и при дворе, как и в общественном мнении, чувствовалась перемена в отношении к гугенотам. Женитьба короля на очаровательной, но легкомысленной сестре Карла, вместо того чтобы сблизить партии, только увеличила пропасть между ними. Незадолго до этого внезапно скончалась Жанна д’Альбре, мать Генриха Наваррского, которую гугеноты высоко чтили за личные достоинства; она умерла, как говорили, от яда.