на диване в ожидании жареной курицы под соусом тартар?
Этим утром (собственно, такое случается довольно часто) я не люблю мир. И ему на меня наплевать. Он знает, что слишком мал. Он мне тесен. В нем воняет бензином, носками, духами, селедкой. И нет места для сороковой симфонии Моцарта или для «Лакримозы». В нем нет места (и времени) для слез. Вообще-то я не плачу вот уже несколько лет — наверное, пять или десять. Такой себе робот на автопилоте…
Почему у людей, стоящих в очереди на маршрутку, такие уродские лица? Не у всех, конечно, но — у большинства. Тупые и уродские. Парень ковыряет в носу, потом задирает его, высовывает язык. Взгляд дебила. За ним — женщина. Лоб в морщинах, злые глаза. Дальше — мужик подшофе, качается, как водоросль, — чье-то счастье… Приедет домой, стукнет кулаком по столу. Пожилая женщина протискивается внутрь. «Оплачивайте проезд!» — говорит водитель. «Еще чего!» — противным голосом отвечает она и ставит корзины на сиденье. «Покажите пенсионное удостоверение!» — говорит водитель. «А что, так не видно, что я щас умру? Вот прямо здесь, в твоей чертовой машине! — бодро отрезает пенсионерка. — Вези! Не на себе же везешь!» Половина пассажиров вступается за бабку, половина — за водителя. Разгорается ссора. Мужик на улице в очереди падает на плечо женщины с корзиной, она отталкивает его локтем — там тоже поднимается шум. Парень с дебильным выражением лица снова ковыряет в носу, разинув рот, наблюдает за ссорой в маршрутке и там, на остановке. В целом — все они милые люди. Каждый хочет кушать. Но неужели они все — создания Божьи? С такими вот лицами?
Мне страшно. Мне действительно страшно. Я ищу глазами хоть одно неискаженное лицо. Я узнала бы его среди тысячи! Я бы подошла и спросила: «Тебе больно видеть все это? — Мне тоже!»
Но везде — кривые зеркала. Как разбить их?
Все начинают свой путь с одной определенной точки. В детской задаче в учебнике: из пункта «А». У каждого этот пункт — свой. У кого-то — дворец, у кого-то — глухая деревня. Это не имеет значения для того, чтобы после попасть в пункт «Б».
Главное — идти. Вернее — ДВИГАТЬСЯ ВПЕРЕД. Ведь эта последняя точка находится не на земле. А — ТАМ, наверху, или ТАМ — внизу…
Так вот, счастливы те, кто способен идти прямо: из пункта «А» в пункт «Б». Ведь сложность этого пути состоит в том, что можно незаметно для себя сделать один-единственный шаг в сторону.
На первый взгляд это будет совсем незаметное, незначительное отклонение. Так блуждают в лесу, когда правая нога делает шаг чуть длиннее, чем левая. Опасность заключается в том, что за этим малым отклонением от маршрута обязательно состоится второе, третье, пятое… Это закон блуждания в лесу. Так говорят опытные путешественники.
Потом круг замыкается. И ты снова приходишь туда, откуда начинал путь. Но взрослый младенчик — это уже не трогательно и совсем не смешно…
Чем больше путешествуешь, тем меньшим становится для тебя мир. Он действительно маленький, при всей своей бескрайности и границах. Наверное, он был таинственным и непостижимым для тех средневековых людей, которые считали, что на противоположной стороне Земли живут люди с собачьими головами. Это вызывало интерес и в то же время вселяло страх. Мир таил в себе загадки.
И теперь я понимаю, почему Гоген бежал на Таити, к первобытным краскам и женщинам с длинными конскими волосами. Теперь я понимаю, почему в фильме Андрея Тарковского «Ностальгия» человек заперся в доме со всей семьей на восемь лет.
Мир маленький.
«Какой мир маленький»…
Он может уместиться в твоем кармане, если ты не будешь бояться быть с ним на «ты».
…Через час я вылетаю на «Землю обетованную» — ночью самолет приземлится в Тель-Авиве, оттуда мне нужно переехать в гостиницу на берег Мертвого моря. В «дьюти-фри» долго выбираю напиток, который бы мне мог понравиться. Ведь мне сейчас ничего не нравится…
«Бейлис» и «Джонни Уокер» отпадают сразу — их невозможно пить в такую жару. Ликер «Моцарт»? Но я не люблю сладкого! Останавливаюсь на кампари. Литр кампари на шесть суток. Литр кампари, который можно смешать с апельсиновым соком и быть вполне довольной. Еще несколько лет назад я только слышала об этом напитке, а теперь беру его только потому, что «блу айса» здесь нет и быть не может.
…Когда я слышала это название — «Мертвое море», представляла себе картинку с туристического буклета: плейбой в узких плавках или красавица в бикини лежат на поверхности воды и почитывают газету или журнал.
А еще я слышала, что после купания в этой удивительной воде все тело покрывается соляным панцирем, как старая баржа — моллюсками. И что потом?..
Сонный портье лениво выдал мне ключ. Было около пяти утра. Я поднялась в номер, раздвинула шторы стеклянной стены. Внизу яркой бирюзой сверкала вода в бассейне, за забором серело море. И вид у него был обычный. Как и у всех других морей… Утром попробую его на вкус.
Я рухнула на кровать и подумала, что там, где-то там, далеко и близко от этого места — от этого туманно-розового утреннего берега — ходил Иисус, Сын Божий.
…Море оказалось теплым, как ванна. Легкое покалывание сразу охватило все тело. Не очень-то приятное ощущение. Прозрачное дно было усеяно большими и маленькими кристаллами — ходить по ним трудно. Перенасыщенный соляной раствор: триста граммов соли на литр! И при этом — никакого панциря на коже. Наоборот, она становится похожей на атлас, а волосы такие гладкие и струятся между пальцами, как шелк, каждый волосок блестит на солнце. Только оторвешь ноги от серебристого дна — сразу переворачиваешься вверх или вниз лицом, как дохлая рыба. Плавать невозможно. Нырять — тоже, потому что вода мгновенно разъедает глаза. Но выходить из этого масла не хочется.
Море не мертвое, если в нем не утонул ни один человек.
Ему пять миллионов лет. Оно — почти вечное. Над ним, как над кастрюлей с молоком, утром поднимается пар.
Оно исцеляет. И женщины заходят в воду с полиэтиленовыми пакетами в руках. Сначала я не понимала — зачем? Просто наблюдала за тем, как они наклоняются, шарят по дну, смеются, валятся навзничь, как большие поплавки. А потом выходят с пакетами, наполненными кристаллами. Наверное, повезут домой и будут растворять в ванне…
Здесь я все время жду вещего сна.
Или миража на горизонте пустыни. Еще месяц назад я рыдала над фильмом Мэла Гибсона «Страсти Христовы» и думала о быдле…
Не очень хорошее слово, но что поделаешь. Лучше сказать — толпа, которая может вознести тебя до небес, когда ты вот так — въезжаешь на маленьком ослике в город, а впереди тебя летит белая голубка…
И которая вмиг предаст, как только тот, чьи одежды вышиты золотой нитью, а на ногах обувь из телячьей кожи, — крикнет: «Ату его!» И тогда нерушимыми в своей вере и верности останутся только женщины…
Завтра отправляюсь в Иерусалим.
…С удивлением заметила, что мои серебряные украшения заблестели по-новому, как будто мелом начищенные. Что повлияло? Соль? Вода? Воздух? Я склонна думать, что это — маленькое чудо. Как и то, что я нашла на берегу изящную серебряную ложку, стоило только, купив мороженое в стаканчике, подумать: «Чем же его есть…»
Утром к окну подлетела белая голубка…
Я становлюсь сентиментальной.
…Старый город в Иерусалиме. Кто-то живет здесь постоянно: из почтовых ящиков на узких улицах умилительно торчат газеты. Как можно здесь жить? Что происходит, когда толпа туристов покидает город? Неужели кто-то может вот так просто выйти вечером из своего подъезда и сесть на ступенях перед площадью Храма Гроба Господня? Хотя она и сейчас почти пустая — совсем не то, что видишь по телевизору во время Пасхального паломничества. Раскаленные бело-желтые стены, горбистая брусчатка…
Надела платок и вошла в храм.
…Я привыкла иронизировать почти по поводу всего, что попадается мне на глаза. Могла бы сказать, что все это — бутафория. И мраморная плита, сверкающая от разлитого по ней мира, и вход в маленькую пещеру с Гробом… Возможно, год или два назад я бы мысленно усмехнулась, увидев, с какой брутальной страстью женщины вымахивают простынями это драгоценное миро с мраморной плиты. Кажется, что они моют пол в школьном коридоре. Сейчас мне не хочется иронизировать. Я даже прижимаюсь щекой к этой плите. И мне совсем не смешно…
В дворике, где я обедаю, играет еврейская скрипочка и стоит огромный вентилятор. Он сдувает пепел из пепельниц. Пока не принесли обед, я ем халу с пеплом пополам. Что-то в этом есть. В этой проникновенной музыке и этом вкусе хлеба пополам с пеплом…
Нет ничего печальнее старых еврейских мелодий, они вынимают душу: цепляют ее смычком и вытягивают по ниточке, наматывают на деку…
Старый скрипач обводит взглядом публику, которая шумит и жует, и… начинает играть «Падмасковные ве-че-ра…». В его шляпу летят шекели. Дурдом…
…Когда я вернусь, меня будут спрашивать о впечатлениях. Я буду что-то говорить — возможно, подглядывая в эти размашистые записи. Я буду говорить и улыбаться, и рассказывать что-то такое… что-то такое… о том, чего «у нас нет»…
Но разве я могу сказать кому-то, что мир маленький и повсюду одинаковый? И что меня больше ничего не удивляет… Свои музеи, храмы и лабиринты я давно уже построила. В себе.
…Одинокая и свободная, я отправляюсь в Вену. Оттуда — в Вашингтон. На то, чтобы перепаковать израильский чемодан, у меня было пару часов, и снова — такси в аэропорт. Самое смешное, таксист — тот же самый, который вез меня в прошлый раз и игриво спрашивал, далеко ли я собралась. Теперь он смотрит на меня круглыми глазами и удивленно молчит.