Решетчатое окно мансарды, занавешенное плотными темно красными шторами, тоже выглядело явно не жилым. Не дымилась труба, на подернутой инеем дорожки, огибающей дом и ведущей на задний двор — ни одного свежего следа. Пусто. Дом необитаем.
Я сказал об этом Борису, он сердито засопел, но промолчал, очевидно, понимая, что я прав — если Судаков и был здесь после убийства Леднева, то недолго, либо…
Либо он затаился внутри!
Мы провели на чердаке весь день. Корьево, просматриваемое сверху, жило своей обычной жизнью. Утром потянулись к колонке бабки с флягами на каталках. Было их немного — три или четыре, они о чем-то неспешно посудачили, стоя в очереди, и разошлись по одной к своим покосившимся домам. Мужик, встретивший нас ночью с собакой и ружьем, выехал из своего двора на видавшем виде «Уазике», и укатил куда-то по грязному, раскисшему проселку. День тянулся и тянулся, а дом Профессора стоял, по прежнему безмолвный…
Борис, чья кипучая натура не выносила безделия, где-то к обеду предложил дежурить на чердаке по очереди — два часа один, два часа другой. Я согласился, мы потянули спички, кому первому вести наблюдение, выпало, что мне, и довольный искатель отправился вниз, развлекать хозяйку.
Оставшись в одиночестве, я уселся поудобнее на каком-то ящике, и устремил свой взгляд в даль, на подернутые сизой дымкой леса, на уходящую к ним глинистую дорогу, на облетевшие перелески — дом Профессора никуда не денется, а когда я еще увижу такую красоту?
Время шло. Шуршали в опилках мыши, под самым коньком, там, где сходятся стрехи, я заметил несколько черных, кожистых фунтиков завернувшись в крылья, висели кверху ногами впавшие в зимнюю спячку летучие мыши…
Борис сменил меня, сытый и довольный — Лена сварила отменный борщ, и искатель уже снял пробу.
— Иди, обедай! — подмигнул мне Борис.
— Борь, яснее ясного, что Судакова тут нет! — сказал я, вставая.
— Да я понимаю… Но должны же были мы попробывать? Давай так сегодня донаблюдаем, переночуем, а завтра утречком двинем домой. Идет?
Я кивнул:
— Договорились!
Борщ в самом деле удался. Я съел две полные миски, Лена за компанию посидела со мной, мы поговорили о том, о сем, а за едой и разговорами я украдкой рассматривал картины, висевшие на стенах.
Простые, мастерски выполненные пейзажи, портреты каких-то старушек в цветастых платках, натюрморты — Лена, несомненно, была талантливым художником, ее картины дышали, создавали настроение, заставляли думать, в отличии от дорогой арбатской мазни…
В положенный срок я сменил Бориса. Все было тихо, никто не появлялся у запертого дома. Вечерело. В дома корьевцев зажигались первые огоньки. Около шести стало совсем темно, и все вокруг утонуло в непроницаемом мраке.
Я спустился в дом. Лена рисовала, водя углем по листу картона. Борис читал какую-то книгу. С моим приходм все оживились, хозяйка поставила чайник, и мы сели к столу.
Случайно познакомившись, мы с Борисом чувствовали себя у художницы, как дома — у хороших людей всегда хорошо. За чем зашел разговор о деревенской жизни.
— Не знаю, как тут местные живут! — пожала плечами Лена, подливая мне чаю: — Земля вокруг — сплошная глина, картошка вызревает, мелкая, как горох. Сыро, кругом леса… Ну, пчел разводят, в Гришино племзавод есть коровы, быки… А так — пьют в основном, да морды бьют друг другу по пьянке… Я-то ладно, делом вроде занимаюсь, от земли не завишу, а они… Бабушек больше всего жалко! Война в этих краях всех мужиков выкосила, так они и доживают свой век, по сорок лет вдовствуя. Ладно, если совхоз дров подкинет, с комбикормом, с мукой поможет. Тут каждую осень и весну похороны за похоронами — вымирают деревни, молодежи мало, да и та в города уезжает. Скоро тут совсем не останется людей, и сделатся вокруг сплошное глухоманье…
От грустных разговоров загрустили и мы — эх, Россия, когда же ты поднимешься, расцветешь? Лена заметила наше настроение:
— Ой, ребята! Расстроила я вас! А хотите самогоночки? Я сама не пью, но варю, скорее из интереса — тут баба Груша жила, весной на погост отвезли, так она великая искусница была, ну, и поделилась со мною кое-какими секретами. Сейчас я принесу!
Лена легко, как девчонка, выскочила в сени, и вскоре вернулась, прижимая к себе несколько разнокалиберных бутылей, заткнутых свернутыми берестяными пробками.
Стерев пыль, художница выставила батарею на стол. Я самогон последний раз пил еще в армии, и хорошо помнил резкий, сивушный запах и раскалывающуюся на следующий день голову, поэтому к предложению хозяйки отнесся без особого энтузиазма. Борис же, напротив, оживился — оказалось, что его сестра тоже готовит самогон — «для себя», и Борис знает толк в первачах.
Лена поставила на стол маленькие, хрустальные, граненые стопочки, взялась за пробку, но разбухшая береста не хотела поддаваться женским рукам.
— Серега, давай! — кивнул мне Борис, и добавил, обращаясь к хозяйке: Он у нас одной левой троих укладывает!
Я вспомнил драку с бомжами в овраге, усмехнулся, взял в руки бутыль и с великим трудом выдернул плотную затычку.
Мне думалось, что резкий самогонный дух тут же вырвется из бутыли, но запахло на удивление приятно — каким-то травами, мускатом, гвоздичкой…
Поскольку бутыль была у меня в руках, я разлил темно-красный, отсвечивающий рубином напиток по стопкам, а Лена тем временем поставила на стол блюдце с нарезанными солеными огурчиками, миску с домашней засолки капустой, розовое сало с прожилками мяса, копченную колбасу…
— Ну, за нашу милую хозяйку! — провозгласил Борис, вставая: — За ее хлебосольный дом, за ее необыкновенный талант, и просто за то, что она хороший человек!
Лена улыбнулась своей мягкой, немного застенчивой улыбкой чувствовалось, что ей, отвыкшей от компаний и застолий, приятен тост Бориса.
Мы чекнулись и выпили. Я все же ожидал, что самогон вызовет ожог во рту, появиться неприятный спиртовой привкус, но оказалось совсем наоборот терпкая, чуть горьковатая жидкость отдавала мятным, удивительно приятным привкусом, по телу в миг растеклось блаженное тепло, но привычного хмельного удара в голову не последовало.
— Ну как? — тревожно спросила Лена, лишь слегка пригубив из своей рюмки: — Что скажете?
— Фантастика! — проговорил изумленный Борис, вертя головой: — Я и не думал, что может быть такой самогон!
Лена повернулась ко мне, словно от моего мнения зависело что-то важное. Я молча показал большой палец — во!
— Это был мятный! А теперь попробуйте-ка смородинового! — хозяйка передала мне следующую бутыль. Я, как заправский виночерпий, вытащил пробку и наполнил стопки почти черным, более густым, чем предыдущий, самогоном.
— Серега, следующий тост за тобой! — улыбнулся Борис. Я подумал, и предложил:
— Давайте выпьем за мастерство! За то, чтобы человек, умеющий что-то делать руками, ценился у нас выше того, который продает его труд!
— Ну, ты чего-то не туда загнул! — покачал головой Борис, но Лена подмигнула мне, мол, поняла, и мы выпили по второй.
Если бы мне не сказали, что это самогон, я решил бы, что мне дали смородиновый сок, настолько свеж и ярок был вкус ягод на языке. И вновь голова осталась абсолютно ясной!
Потом мы попробывали перцовый, коньячный — на дубовой коре, хвойный, и облепиховый.
— Лена, да тебе надо патент брать и открывать завод — народ всякой дрянью травиться, а это, как в рекламе йогурта «Данон» — и вкусно, и полезно! — кричал раскрасневшийся Борис, восторжено глядя на хозяйку. Я вторил ему, пораженный — спиртное всегда отпугивало меня именно своим жестким вкусом, я терпеть не мог водку, коньяк, и пил их с трудом, хотя и, случалось, чаще, чем хотелось. Ленина же продукция имела настолько мягкий и приятный вкус, что временами казалось — ее можно пить стаканами, как компот!
Но все же самогон есть самогон — после седьмой рюмки мы с Борисом захмелели. Выпитое разжигало аппетит, и закуска на столе кончилась поразительно быстро. Лена зажарила яичницу, а после еды, выпив еще по рюмочке, уже — кому что понравилось, хозяйка убрала со стола и вдруг предложила:
— А хотите, я вам спою?
Борис недоверчиво посмотрел на художницу:
— Бардовская песня? КСП, Грушинка, супруги Никитины, и все такое?
Я пнул искателя ногой под столом, и кивнул:
— Конечно, Лена, очень хотим!
Хозяйка встала, ушла в соседнюю комнату, и вскоре вернулась с черной, расписанной пурпурными цветами, старинной семиструнной гитарой.
Усевшись по удобнее, Лена провела рукой по струнам, подкрутила колки на грифе, еще раз проверила звучание, и вдруг просветлев лицом, мягким, грудным голосом запела:
«По мертвому городу, где нет фонарей,
Брожу я одна в ночь полнолуния.
И голые ветви корявых деревьев,
Словно сабли, маячат в небе.
Мартовский ветер свистит в проводах,
Но он не поможет мне отыскать
Черную кошку, самую черную.
Зеленоглазый кусочек сна.
Я спотыкаюсь о крошево льда.
Хочется спать, я очень устала,
Но я твердо знаю, должна я найти
Черную кошку, самую черную…
Призрачный свет поглотил тени.
В живом серебре я лучше вижу.
Скоро рассвет, и город спит,
Но я продолжаю свою прогулку.
Я не уйду, должна я найти
Зеленоглазый сон…
В темных провалах дворов — пусто.
В угольном мраке подъездов — страх.
Но я все равно отыщу ее,
Самую-самую черную в мире,
Которую все так ненавидят,
И плюются через плечо.
Я опущусь перед ней на колени,
Налью молока в припасенное блюдце.
Пей, не бойся, черная кошка,
Иди впереди меня по жизни!
Я не умею жалеть другого.
Просто я не люблю, когда