— Торо! — воскликнул поп, втыкая палку в снег.
Нарты остановились.
— Батюшка, свет ты наш, отец родной! — выбежав из землянки, восклицал прослезившийся Барабанов.
— Заходите в жило, батюшка, — приглашал Егор, осторожно подступая к упряжке, — а мы управимся с собаками.
— Умеешь разве? — спросил его поп.
— Да как-нибудь.
— Нет уж, давай я сам, — возразил священник и стал укладывать упряжку на снег.
Из всех землянок выскочили переселенцы и обступили попа. Он возился с собаками, изредка поглядывая на собравшихся. Сермяги, рваные шапки, лапти, куртки «крестьянского», еще в России катанного сукна, бледные лица, всклокоченные бороды, лихорадочно блестевшие глаза, худенькие полуодетые ребята, девочки-подростки, строгие и молчаливые, как взрослые бабы, темнолицые изможденные женщины с нахмуренными бровями, вот-вот готовые безудержно зарыдать или заговорить о своих бедах, — все это уже было знакомо попу, не впервые видел он нужду, голод и болезни переселенцев.
— Как поселье-то назвали? — весело, густым басом спрашивал он, приглядываясь к лицам мужиков.
— Да еще без названия живем, — угодливо ответил Федор. — Так Додьга и Додьга прозываем.
— Сами-то с Урала, слыхал?
— Оттель, батюшка.
— Ну вот и поселье-то Уральским надо называть.
— Да так и зовем! — сказал Егор.
Управившись с собаками, священник подозвал Кузнецова, которого сразу отличил как мужика крепкого и покладистого.
— Веди к себе, богатырь, — вымолвил он. — У тебя стану. Как зовут-то тебя?
— Егором, батюшка.
— В честь святого Георгия-победоносца, — улыбнулся поп.
— Он у нас округ гольдов и китайцев побеждает, — прыснул Илюшка Бормотов.
Все с недоумением посмотрели на парня, словно спрашивая его, зачем он нарушает торжественность минуты.
— Уймись, ты! — Агафья ткнула Илюшку под ребро так, что у того дыхание перехватило. — Нетёс!
Мужики вошли в землянку Кузнецовых. Бабы захлопотали. Запылала печь. Переселенцы тесно уселись на лавках. Поп, отдохнувши, помолился, бабы тихо плакали, мужики хмурились. Всем им молитва напомнила о родине. Только ребятишки, позабывшие церковную службу, слушали попа более с любопытством и страхом, чем с благоговением.
Амурский «наездной» увидел в этот день всех переселенцев. Когда к Кузнецовым пришла Анга, поп бойко заговорил с ней по-гольдски, как природный гольд. Жизнь здешнюю он знал не хуже Бердышова, но был разговорчивее его и отвечал охотно на любой вопрос. Он знал, как чистить и корчевать тайгу, советовал крестьянам приглядывать по окрестностям места под заимки, объяснял им, когда и как лучше пускать палы, понимал толк в хлебопашестве, в охоте и рыболовстве; священник был знаком с большинством амурских торговцев, знал, когда, в каких селениях и какие бывают цены на товары, сам разбирался в мехах, как заядлый пушнинник. Он меньше всего говорил о божественном и более толковал о хозяйственных делах, ободрял мужиков, уверял, что тайги и дичи страшиться не следует, что здешний край — золотое дно и что тут только лодыри не разбогатеют.
На следующий день поп отслужил молебен в землянке Кузнецовых, помолился об исцелении болящих, покропил водой стены и самих хозяев, потом обошел все землянки, сараи и скотники, освящая строения, кропя коров, коней и птицу.
Анга заказала себе отдельный молебен с водосвятием и по совету Дарьи попросила попа прочесть молитву за путешествующих, чтобы Иван благополучно вернулся из города.
Вечером поп крестил «дорожного», родившегося на плоту, сына Силина и «амурскую», родившуюся на Додьге, дочь Пахома. Крестным Феклина «дорожного» стал Федюшка, а крестной — Анга, выполнявшая все обряды с особенным усердием. Приезд попа ободрил больную Феклу — в эти дни она стала выходить из дому.
Несмотря на то, что, по сути дела, поп помощи переселенцам не оказывал, приезд его подействовал на них благотворно. У них побывал свежий человек, который, хотя и наскоро, но все же вошел в беду каждого, выслушав всех, дал много полезных советов и своими молебнами доставил крестьянам торжественные минуты, которых они давно уже не испытывали. Они верили, что теперь им станет лучше, и от этого, казалось, чувствовали себя поздоровей.
Помочь цинготным поп был не в силах, но обещал походатайствовать в городе, чтобы на Додьгу прислали фельдшера.
Между прочими делами поп, как оказалось, имел из города поручение от пароходной конторы договориться с мужиками о поставке дров для пароходства. Он объявил цены на дрова, условился, какая семья и сколько подряжается выставить сажен, а в довершение всего роздал небольшие задатки.
Наутро, благословив на прощанье всех жителей Додьги, поп укатил на своих собаках дальше, объезжать приход, разбросанный на сотни верст.
— Вот те и поп! — печально усмехнулся дед, глядя на реку, где батюшка помахивал палкой и покрикивал на собак. — Да это не поп, а жиган. Эх, Сибирь, Сибирь!.. — жаловался старик. — Попы — и те торгованы…
Ничто не радовало старика на новоселье. Здешняя жизнь казалась ему ненастоящей, словно она только снаружи была подделана под российский лад, а в сердцевине оставалась чужой и непонятной. Здесь все было не так, как привык он видеть и понимать на родине. Он вырос и состарился на пашне, политой потом его отца и деда, и настолько привык за свои шестьдесят лет к родной природе, что только ее и считал настоящей. Видя, что тут слой перегноя тонок и близка глина, он не верил, что здесь земля будет долго родить хлеб. Снега тут таяли поздно, лето было жарче, чем на родине, зима студеней и ветреней; почва, где ни ступал дед на берег, все лето оставалась мокрой; приметы погоды не сходились ни с одним праздником; леса были завалены гниющим буреломом и заболочены; травы росли быстро и, превращаясь в дудки, не годились на корма; богатства края — рыба, меха, леса — не радовали деда, словно он видел их в сказке или на картинке, а не наяву.
Здешние жители, как и все сибиряки, по его мнению, поголовно были жиганами и варнаками.
— С чего бы им иначе сюда идти? — говорил дед. — Либо сами убежали, либо сослали их на каторгу.
И, наконец, даже здешний «наездной» священник, о существовании которого дед слыхал прежде и которого ожидал он с нетерпением, оказался таким же варнаком. Более всего поп допытывался, добывают ли переселенцы меха и подрядятся ли заготовлять дрова для пароходства, и менее всего поминал про бога.
Молодые мужики не заметили в священнике того, что увидел дед. «Откуда им знать… И этим довольны — много ли им надо? — думал Кондрат. — Молодым-то кто помахал кадилом, тот и поп».
Сыновья и внуки, видя, что дед печалится, старались хоть немного оживить его.
— Тепло уж на улице, солнышко-то пригревает, — заговорил с отцом Егор.
— Греет, да плохо. У нас солнце об эту пору ниже и теплей, — возражал дед. — Тут хоть солнце и выше, а земля студеней.
— А ты чего, дедка, в избе сидишь? Иди на солнышко, — говорил Васька. — Весна на дворе.
— Много ты знаешь, пострел, какая бывает весна-то! Вот у нас дома весна так весна!..
— Сегодня уж теплей.
— Не знаю, доживу ли, нет ли до весны-то? — задумчиво говорил дед. — Ты-то доживешь, а я-то уж поспел…
Глава двадцать седьмая
Из Николаевска-на-Амуре в обратный путь Иван Карпыч тронулся на паре гнедых забайкалок, купленных им у казака-лошадника.
На восьмой день пути, не доезжая нескольких верст до устья Горюна, он попал в сильную пургу. С утра дорогу переметала поземка, ветер разошелся, нагнал тучи. К полудню началась сильная метель, и во всю ширь Амура, как хороводы белых теней, заходили снежные вихри. Вскоре начался обильный снегопад. Дорогу завалило снегом, дальше ехать стало невозможно, и Бердышов, завернув коней, с трудом добрался до маленького стойбища Гучи, расположенного неподалеку от устья одной из горюнских проток.
На Гучи он застал всех жителей в величайшем смятении и страхе. В последние дни к жилищам гольдов повадился тигр. Он таскал собак и свиней, а в последнюю ночь долго ходил вокруг одной из фанз, по рассказам гольдов, стучался в дверь, мяукал, наконец, разорвал лапой бумагу и, сломав бамбуковый решетник в маленьком окошке, просунул лапу в фанзу, скреб ею по канам, намереваясь, как предполагали туземцы, утащить кого-нибудь из спавших.
Хозяева, подняв циновку, показали Ивану многочисленные и глубокие царапины от когтей зверя на глиняной поверхности кана и на досках.
Гольды, почитавшие тигра как божество, не смели стрелять в него и относились к его посещениям с суеверным страхом, полагая, что это наказание ниспослано им за какие-то грехи.
Стояла такая погода, что ехать дальше, до Тамбовки, — верст восемь-десять — нечего было и думать. «Утащит эта тигра моих коняг, — опасливо подумал Иван, распрягая своих низкорослых лошаденок и задавая им овса. — Однако, не вовремя я сюда попал». Но делать было нечего. Иван поставил коней подле самой фанзы под ветром, накрыл их старыми хозяйскими шубами, чтобы они не мерзли, а ночью несколько раз выходил к ним с заряженным ружьем. Ночь прошла спокойно, и собаки проспали до утра, не подымаясь. Ночью метель стихла, взошел месяц, день обещал быть ясным.
Под утро, когда хозяева проснулись и было кому разбудить Ивана в случае опасности, он решил поспать и завалился на нары у самого окошка. Бердышов сразу крепко уснул. Спал он недолго и сквозь сон вдруг почуял, что кто-то скребет его за бок. «Тигра!» — мелькнуло у него в голове. Иван мгновенно очнулся и вскочил.
— Ну и крепко ты спишь! — оскалилась перед ним бородатая рожа Родиона. — Ты чего? Испугался, не признаешь, что ли? Это же я, я, Шишкин… Ты, поди, думал, что тигра тебя за бок?
— Ты откуда взялся?
— Все оттуда же… А ты куда запропастился? Я тебя который день ожидаю.
— На что я тебе?
— Поднимайся, поедем тигру бить, — отвечал Родион.
— Куда?
— Она сегодня ночью на Чучах чушку поела, поедем со мной на ту сторону.
— Куда же я поеду? Видишь, у меня кони стоят!