— Она будет моей! — вспыхнул Гао-младший.
Когда гости разъехались, старший брат поссорился с младшим.
— Я слышал, что ты хочешь сделать. Какое хвастовство! Знай меру, а то я возьму палку! Косу тебе выдеру, негодный! Хочешь, чтобы тебя убили? Чтобы стреляли дробью по нашим собакам? Я отправлю тебя в дальнюю лавку, и будешь там жить.
Вечером каждый из трех братьев думал о своем.
«Пусть общество чуждается русских. Все, что я говорил и делал, я должен был сказать и совершить. Пусть хвалят меня за ум. Я останусь их председателем, и они будут слушаться меня, — думал Гао Да-пу. — Быть первым среди них — не в этом счастье. Я не жду больших доходов, даже если гольды войдут в общество. Лишь кое-что это даст!»
Планы Гао были значительно обширней… Захват Горюна — пустяки! Гао замышлял действительно большое дело. Он желал по-настоящему разбогатеть. Он только опасался, не помешает ли Бердышов.
«Сколько бы мне ни стоило и как бы долго ни пришлось преследовать Айогу, но я добьюсь своего, — думал тем временем младший брат. — Нельзя терпеть насмешек! Я покажу, что любая женщина, если я захочу, станет моей».
«А как мы славно покушали за эту неделю!» — хлопая себя по животу, вспоминал толстяк Гао Да-лян и улыбался счастливо во все свое широкое, лоснящееся, жирное лицо.
Утром в Бельго прикатил на тройке софийский исправник Оломов. Лошади остановились около лавки. Из тарантаса вылез тучный мужчина огромного роста, с рыжими усами и багровым лицом.
— Ваше высокородие! Шибко холодно? — хлопотали купцы, помогая Оломову.
— Как уговаривались, привез тебе пороху и дроби, — пробасил исправник, входя в фанзу.
«Вот он куда вез такую тяжесть!» — подумал Тимошка Силин, приехавший ямщиком.
Малорослый мужик с трудом внес в лавку тяжелый тюк. Торговцы поспешно отвязывали ящички с дробью.
Они сняли с исправника доху, почистили его валеные сапоги. На столе появился коньяк. Гао достал консервы.
— Только хлеба сегодня нету. Если бы знали, что ваше высокородие приедет, мы бы самый лучший хлеб испекли… Сейчас только пампушки есть.
— Ничего, ничего! — бубнил исправник и думал: «Попадешь к китайцам, сразу любезность чувствуешь, не то что у наших русских мужиков!»
Гао заплатил за дробь и порох. Складывая деньги в бумажник, Оломов прикинул, что заработал он изрядно; пожалуй, не меньше месячного жалованья.
Летом Гао Да-пу встретил его в Хабаровке.
— Как ваша много ездит, — сказал китаец исправнику. — Кони даром гоняй… Надо таскать товар.
— Что же ты советуешь привезти? — спросил Оломов.
— Конечно, порох, дробь…
Наступила зима, и вот большой русский начальник привез на крестьянских лошадях ящики с охотничьими припасами. Гао отлично заплатил. Он часто имел дела с «ямыньскими когтями»[7] и знал, как надо действовать с начальством. И он узнал, что люди одинаковы: маньчжуры, китайцы или русские — все любят «заработать». Гао понимал, что Оломов тоже не прочь…
Гао неумело ел ложкой с тарелки. Вместе с Оломовым пили коньяк. Толстяк Гао Да-лян приготовил свинину с фасолью.
Тимошка сидел в углу и удивлялся: уж очень вольно китаец разговаривал с исправником, и тот отвечал запросто, как своему. Сегодня утром в Уральском Оломов был зверь зверем, а тут сразу обмяк. «Поглядегь на него — ну, туша тушей, а он, оказывается, проворный, когда надо хапать!»
— Что нового?
— Да ничего особенного, — басил исправник.
— Моя слыхал, скоро будут строить церковь? — любезно спросил Гао.
— Да, как же! Большие пожертвования внесены на постройку храмов в новых землях, деньги вносили богатые люди и прихожане по всей России. С нас требуют приступать к делу поскорей. Летом сюда пришлют солдат и материалы.
Гао открыл и поставил перед гостем коробку манильских сигар. Оломов удивился.
— Откуда у тебя?
— Это из Шанхая! Моя знакомые есть купцы, туда ездят и привозят. Я могу все достать, любой товар! Это английский товар. Моя сам скоро поеду в Шанхай!
Гао был ужасно рад, что удивил исправника, показал ему свою образованность, намекнул на большие связи.
«Но русские берутся за дело серьезно, — размышлял он ночью, слушая тяжелое дыхание исправника. — Они позволили нам приходить сюда и торговать, но теперь забирают все в свои руки. Что может поделать наше общество на Мылках, когда там будет церковь?»
Гао понимал, что по-настоящему богат и счастлив будет тот, кто не жалеет старого, кто найдет в себе силы и ловкость устроиться в новой жизни, хотя бы эта новая жизнь и не нравилась.
Мысли Гао, как мыши, забегали в поисках трещины, лазейки, в которую можно было бы проскочить.
«Построят церковь! Мои должники будут ходить богу молиться; что толку в обществе, когда будет поп в золотой одежде, он станет следить за каждым шагом гольдов. И этот поп — торгаш! А тут еще, как назло, мешается Ванька-купец…»
Утром Гао весело суетился, стараясь угодить Оломову.
— А блохи-то есть у тебя, — пожаловался исправник.
— Ночью блохи меня на воздух поднимали, — сказал Тимошка.
Поговорили о делах. Исправник спросил про нового работника — Сашку-китайца, есть ли у него вид на жительство. Гао попросил все уладить. Исправник обещал.
— Церковь — это хорошо! — воскликнул Гао. — Моя скажет всем гольдам, чтобы крестились. Кто не крестится — будет худо!
— И священник будет жить здесь. Ему построим дом.
Лавочник боялся, что поп, отец Николай, сам торгаш, запретит гольдам торговать с «домом Гао».
Исправник не отрезвел еще от вчерашнего. С утра он выпил стакан коньяку и совершенно опьянел.
— Эх ты, китаеза!.. — вдруг схватил он Гао за косу.
— Ой-е-ха! — увернулся купец. — Пошути, пошути ваша! Как смешно! — Гао подобострастно захихикал. — Наша хочет тоже деньги давать на церковь, но наша боится. Можно?
— Конечно, можно!
— Кони готовы! — вошел Тимошка.
Исправник браво поднялся. Купцы подали ему шубу, и все вышли из лавки.
Зазвенели колокольцы.
— Э-эх! Залетные!.. — с берега вмах пустил коней Силин и вытянул бичом барабановского гнедого, шедшего «гусевиком». Он недолюбливал этого коня, как и самого Федора.
«Славно!» — думал Оломов. Он объехал все китайские лавки от Хабаровки. Везде ему давали взятки и подарки, но Гао оказался щедрей всех. И эти сигары! «Эх, если бы меня назначили в область, где не было бы русских, а были б одни китайцы!» — кутаясь в шубу, мечтал пьяный исправник.
Глава восьмая
Пришла почта. Из кошевки, сбросив меховое одеяло, вылез Иван. Он без шубы, в старом пиджачке.
— А где же твое имущество? — спросил Егор.
Рыжебородый, в высокой шапке и рыже-белой собачьей шубе, Егор Кузнецов, казалось, стал вдвое больше. Иван увидел его еще издали. Светлым пятном бродил Егор по релке перед черным лесом.
— Я нынче все продул дочиста, — ответил Бердышов.
— Что так? — удивился Егор и не мог удержаться — улыбка поползла по губам.
— В карты играли, и все, что у меня было, спустил до нитки. Вот погляди, в чем я есть, — ни денег, ни мехов, ни товаров. Беда, шубу продул и даже собак. Хабаровка — самое разбойничье место.
О своем проигрыше Иван рассказывал хотя и с горечью, но усмехаясь.
«Ну, теперь конец его торговле, — подумал Егор. — Враз он разбогател и враз прахом пустил. Как, говорят, пришло, так и ушло».
Гольды приезжали к Ивану. Из остатков прошлогодних запасов он угощал их так, словно был еще богат, но денег за пушнину не платил, откровенно признаваясь, что у него их нет. Но гольды, как видно, надеялись, что Бердышов вывернется и все останется по-прежнему.
Как-то раз Иван, одетый в старую овчинную шубу, пришел вечером к Кузнецовым. Он сел на пол у порога. Анга вошла следом и, держа на коленях девочку, устроилась на табуретке. Она любила послушать рассуждения мужа.
— Я в Хабаровке отца встретил, — сказал Бердышов после длительного молчания.
— Когда продулся-то? — спросил Кондрат.
— Нет, еще до того…
— Ну и как он?
— Еще ладный. Он зимует в станице выше Хабаровки, у брата. Приехал летом, да ходили куда-то, задержались, и уж шуга прошла.
— Не ругал он тебя?
— Как не ругал! Че он — не отец, что ли, мне? Паря, еще и за волосья хватал.
— Что же ему не понравилось?
— Да что столько лет пропадал, не объявлялся.
— Неужто бил? — не верил Федька.
— Как же! Все доказывал, что живу неправильно. У меня здоровый отец. Обещал к нам приехать. Он далеко живет, в Забайкалье. Наезжал гостить к брату Мишке в станицу, и они на два дня являлись в Хабаровку. Отец смолоду всю жизнь хотел на Амур, а не ужился. Вернулся домой на Шилку.
— А брат?
— Брат — атаман в станице. Он всегда ленивым был, ему начальником подходяще.
— Ты не ладишь с братом?
— Пошто не лажу? Нет, мы с ним дружно живем. Это у нас, у забайкальцев, так уж заведено: будто бы ругать друг друга, просмешничать ли… Отец-то мой эту землю завоевал, все в нее стремился, ругал свое Забайкалье, говорил: «Камень один, больше нет ничего». А оказалось, обратно потянуло на камень-то. Пожил тут и опять вернулся в свою деревню… Скажи, зачем человек всю жизнь стремился?
— Не себе хотел — детям.
— Верно, для людей получилось, — молвил Иван.
— А кому ты проиграл?
— Всем понемножку. Китайцу Ти Фун-таю — в Хабаровке, есть такой лавочник; Рубану, Кешке Афанасьеву. Ты его знаешь, Кешку. Он с вами на плоту ехал. Паря, благородная компания собралась! — Иван помолчал и усмехнулся. — А я рад, что проиграл. Лучше! Опять стану вольным человеком, охотником.
— Я и то замечаю, что вместе с собаками в нарты впрягаешься, — сказал Федюшка.
— Обеднел! Хорошего-то мало в торговле: крупу гольдам развешивать, с тряпками возиться, обманывать приходится… Эх, Егор, будем мы с тобой пахать, охотиться, рыбачить!
Но Егор не верил Бердышову. Он чувствовал, что Иван вряд ли смирится. Не такой он был человек, чтобы отступаться.