Солнце светило ярко, отражаясь в медных солдатских котелках. Сидя поодаль широким кружком, солдаты ели деревянными ложками кашу.
— Видали, братцы? У мужиков медведь работает, — говорил розовощекий русый солдат, тот самый, что первым прыгнул с приставшей баржи. — Зверь землю корчует, кусты рвет с корнями. Я поглядел — прямо диво! Вот приспособились!
— Ты уж, Сукнов, все разглядел!
— Разведчик, так уж и есть разведчик.
— Занятно, братцы. Зашел на берег, гляжу: земля перепахана, дымки видать, народ сеять собрался… Давно уж я не видал вспаханной земельки!
Солдаты радостно улыбались, слушая товарища. Два года жили они, то строя посты на морском побережье, то выполняя другие работы в разных местах края. В прошлом году их посылали на Уссури и Ханку разгонять шайки хунхузов. Там зимовали, а весной весь взвод направили в низовья Амура строить церковь.
«Словно я тут уж жил когда-то, — думал Сукнов. — Все вроде знакомое, свое».
Нравилась ему тут и земля, хороши были лес и река — славное место избрали поселенцы.
— Эй, разведчик! — окликнул его Лешка Терентьев, сытый солдат с тонкими губами и маленьким горбатым носом, повар и пекарь. — А ты там не разведал насчет баб да девок?
Солдаты густо и дружно загоготали.
— Опять, братцы, хлеб сырой, — ворчал худой пожилой солдат. — Будто и пекарня своя. Ты, Терентьев, меня бы печь позвал, если сам не умеешь.
— Поди ты!.. — с насмешкой отмахнулся Лешка. — Без тебя управимся.
— Вор известный, — бормотал солдат. — Опять, поди, муку на водку променял.
Лешка ведал закупкой провизии, харчами и всей амуницией. Он коренастый, плечи широкие. На узком лице, как два пузыря, выдуло толстые щеки.
— Здоровый мужик! — говорили про него солдаты.
Строить церковь решено было на холме вблизи гольдского стойбища, над озером. Часть солдат уже работала там, заготовляя бревна для постройки. Туда же собирался поп: он говорил, что пока разобьет на Мылках палатку-церковь.
Баржа с кирпичами, с конями и с разными материалами сидела глубоко. Ее пришлось разгружать в Уральском, прежде чем вводить в мелководное озеро. Часть грузов оставалась в деревне. К вечеру солдаты закончили разгрузку. Они поднимались на релку, смотрели, как пашут и корчуют переселенцы. Приезжали солдаты с другой стороны реки. Там два взвода рубили просеку для телеграфа. Офицеры жили в десяти верстах выше, где в этом году продолжала работу экспедиция по промеру фарватеров. Все солдаты были из одного строительного батальона.
Около рвущего корни медведя стоял хохот. Солдаты наперебой угощали его. Лешка ткнул разок в морду зверя палкой.
— Тятя, они нашего медведя обижают, — насупилась Настька.
— Ты, солдат, не балуй, — строго сказал Егор.
По могучей фигуре его, по спокойной, серьезной речи да и по огромному, хорошо вспаханному полю солдаты видели, что с этим мужиком шутки плохи. Они притихли, наступило неловкое молчание. Но никто не обиделся на Егора. Каждый увидел в мужике как бы свою родню, старшего, имеющего право так говорить.
— Вот дядя так дядя! Такой даст тебе пуху, — говорили солдаты Лешке, отходя от кузнецовской росчисти.
«Не связывайся с солдатами», — не раз советовал Егору сосед Барабанов. Но Егор солдат не боялся.
— Зачем ты так на них? — оговорила мужа Наталья.
— Солдат — он есть солдат, отрезанный ломоть, — молвил Егор. — Дай-ка ему потачку! Видишь, медведь-то работник, а он ему в рыло дубиной.
— Медведь — тоже люди, — подтвердил Савоська, — только у него рубаха другая.
Вечером солдаты, вставши кружком, запели по команде. Собрались переселенцы. Удалые и печальные солдатские напевы неслись над тихим Амуром. Трепетал подголосок, и лихой посвист лился на все лады.
Бабы и девки утирали глаза платками. Некрасивая работящая Авдотья Бормотова была растрогана. Ей представлялись проводы, прошания, умирающие раненые, русые кудри, посекшиеся на буйной обреченной головушке, и казалось, что эти самые солдаты сложили песни про самих себя. Девушке жаль было их до смерти.
Наутро солдаты, отталкиваясь шестами, увели баржу в озеро. Мужики и поп, провожая их взорами, стояли на берегу.
— Вот мы давно толкуем между собой, батюшка, — заговорил Пахом, обращаясь к священнику. — Как же это так, мы — православной веры, нам церкви нет — молись пенью, а гольдам строят церковь?
— Толковать с ним, варнак! — потихоньку ругал попа дедушка Кондрат.
— Сказывают, был тут архиерей, обещал Бердышову, что на Додьге церковь выстроит. Велел ему сюда переселяться: мол, тут-то церковь и будет. Из-за этого человек покинул старое место.
Поп, перебивая мужиков, стал объяснять, что церковь будет миссионерская; она понесет веру в темный и дикий народ — к язычникам.
— Надобно строить ее в самой гуще гольдского населения. На озере — большое стойбище, а острова и релочки застроены одинокими фанзами. Там язычество и мерзость шаманства свили себе гнездо. Они истинного бога не знают. Гибнет их душа, а ведь они люди!
— Туда им в самую середку и воздвигнут крест божий, — льстиво подхватил Барабанов.
— Вот и будем к этим шаманам ездить русскому богу молиться, — пробормотал дед.
— Бог един для всех!
— Бог-то един, да нам-то не все едино!
— Ну, хотя бы не нам, не им, а строили бы посередке, — подал голос Егор Кузнецов.
— Так и будем строить. Не в самой их деревне, а на версту отступя, на чистом привольном месте, на холме. Я туда еду, разобью там палатку, поставлю иконы. Начнем гонение на шаманов. Вы — русские и сами должны сознавать.
— Верно, гольдов надо просвещать, — сказал Тимошка Силин. — Да сами в темноте!..
— С ним и толковать нечего, — отходя, ворчал Пахом. — Бате охота, видишь, возле гольдов обосноваться, где самые соболя. Подальше забраться хочет, чтобы среди дикарей вольно было. У духовных-то глаза завидущие, руки загребущие. Там и зацарюет… Эй, солдат, — обратился он к караульному, шедшему с мужиками. — Там, сказывают, не только церковь, а еще чего-то будет? Дом для попа да еще какая-то домушка?
— Нам все равно. Чего велят, то и построим, — безразлично ответил тот.
Он остался при грузах сторожем, но держался больше около мужиков.
— Как молиться, так десять верст киселя хлебать, — качал головой Пахом. — Прямо зло берет.
— А пусть их подальше строят! — широко махнул рукой Тимоха. — Потом только пусть не пеняют, что про попов песни сложены.
— Что за песни? — хмурясь, строго спросил Иван Бердышов, до того хранивший молчание.
Он с первым пароходом приехал из Николаевска, привез партию американских товаров, и сам ходил теперь в куртке и в американской шляпе.
— Как же, славные такие песни! В Расее, брат, строго, запрещают богохульничать да и начальство ругать, а песни все равно поют. Народ сложил! Как же, брат! Что с глупым народом поделаешь? Народ — работник! Ему хоть бы что!
— Паря, такие-то песни в Забайкалье есть, — сказал Иван и запел вдруг:
Да ехал поп на курцце!
Разводя руками, он прошелся козырем, потом заложил пальцы в рот, выпрямился как истукан, дико выкатил глаза, затопал и засвистал.
Дедушка Кондрат схватился за бока:
— Ах пострел тебя возьми!.. В меринканской-то шляпе!
Бердышов с приплясом выхаживал по улице. Хохот стоял на релке.
— Вот так меринканец!
— В Сибири-то не шибко набожный народ, — рассуждал Кондрат. — Все из-за мехов! Попы-то больше по охотникам шляются — все им пушнину подавай!
Тучный Оломов как вкопанный остановился на грядках огорода напротив кузнецовской избы. Он снял фуражку с красным околышем, вытер платком лысину, блестевшую сквозь рыжую проредь волос, и расстегнул ворот форменного сюртука.
— Эт-то что за безобразие? — чуть нагибаясь всем корпусом и нешироко раскидывая обе руки, спросил он и поднял брови.
Зимой исправник был на Додьге, мельком видел новые избы переселенцев, но не заметил, в каком они порядке строены. Тогда стояли свирепые морозы, приходилось кутаться, пить коньяк и не хотелось лишний раз ходить по деревне в тяжелых шубах. Да и не до того было; по приказанию губернатора пришлось ездить наводить порядки в китайской торговле. Зато теперь в хорошую погоду Оломов все увидел.
— Как же ты избу построил? — загремел исправник на Егора. — Ведь поперек! Да как-то вкось! А что я тебе говорил? Я уже все помню, я велел в линию!
— Так уж вышло, барин! — спокойно ответил Кузнецов.
Изба нравилась ему. Он построил ее не в линию с другими, а как ему хотелось — окнами на солнце.
«Теперь попробуй сдвинь ее!» — подумал он.
— Будут ребята живы-здоровы, сгниет, барин, эта изба, построят другую. Умные будут, так и правильно выстроят.
— Молчать! — в гневе рявкнул исправник.
— Эх, вот это по-расейски! — с укоризной молвил дед Кондрат, стоявший в стороне. — Давно уж не слыхать было!
— А паспорт есть у тебя? — с подозрением спросил дедушку Кондрата полицейский, ходивший вместе с Оломовым, делая вид, что принимает старика за беглого каторжника.
— Какой у меня паспорт, сынок, — ответил дед, — мне восьмой десяток.
— У него борода заместо паспорта, — заметил Тимоха.
— Да и пашня у тебя нехороша. Какие-то куски, клинья, — продолжал исправник придираться к Кузнецову.
Оломов знал, что Егор работник хороший и росчисти его обширны и возделаны на совесть, но ему не нравилось, что Кузнецов держится независимо. Надо было осадить его, поставить на место. Исправник по привычке предпочитал бедных, смирных, приветливых и заискивающих, а из богачей — тех, за которыми водятся грехи, которые побаиваются начальства.
— Ведь где у тебя росчисть, — кричал он, — там должна быть улица! И зачем с пашней так вылез, что за штаны у тебя получились? Порядка не знаете? Первая линия должна быть — избы, вторая — огороды, третья — пашни. А ты все испортил!