Гольды качали головами, сожалея о гибели великого богатства. За эту муку сколько надо было бы отдать мехов…
Бердышов остался ночевать на мысу.
На другой день неслись по течению вниз. Поднимались до этого мыса пять дней, а вниз весь путь предполагали пройти за день. Гольды рассказывали, что Синдан вчера ездил, искал на берегах и на отмелях остатки своих товаров и, собирая их, плакал. А утром ушел вниз. Приказчик его ушел по берегу пешком вверх. У него была в Ноане жена гольдка.
— Ну, Васька, теперь отдохнем! — говорил Бердышов, сидя на дне лодки, когда караван шел уже в низовьях и близка была заветная Тамбовка.
Вот-вот над дальними полосами леса на пойме и на острове должны открыться деревянные серые крыши Тамбовки. Виден будет дом Спирьки Шишкина.
Мимо проносились последние скалы. Над блекнущими прибрежными рощами высились одинокие рыжие каменные пики. Зелень тускнела и желтела от такой жары.
Хотя Ваське драка здорово понравилась, но он теперь как-то побаивался Ивана и ничего не ответил. Вообще он первый раз в жизни видел, что так ловко и смело бьют и кулаком и палкой, и себя ударить не подпускают, и не жалеют чужой головы. Это и страшило и восхищало Ваську. При случае хотелось бы так же самому попробовать.
— Вон и Амур видно! — вдруг радостно сказал Иван.
Он с утра чисто выбрился, стал гладкий и веселый. Не боится, видно, что Синдан пойдет жаловаться.
За множеством островов что-то блестело.
— Отсюда кажется — узкая протока, а это самый Амур и есть. Сейчас на левой стороне будет Тамбовка… Гляди, вон крыша!
Глава двадцать шестая
Давно не бывал Васька в настоящей русской деревне. После скитаний по дикому Горюну вид ее обрадовал мальчика. Ему казалось, что он уже видел эти бревенчатые избы, высокие крыши, ворота одностворчатые и двустворчатые с шатрами сверху, и был тогда такой же тихий вечер, так же девушки пели песни на краю села. Верилось, что люди живут здесь хорошо, дружно, что все они свои и примут их приветливо. Васька с нетерпением ожидал встречи со своей тамбовской родней.
«А где я-то был!» — подумал он и вспомнил зеленую воду, бьющую сквозь груды бревен, коряги над водой, скалы, стволы, перевернутые иссохшими корнями вверх, вспомнил, как ели медвежатину и шаманили, как нашли золото и как тосковал он на озере, что далеко уехал.
«А зря я тосковал! — подумал Васька. — Не так все страшно. Даже стыдно себе признаться, что струсил тогда».
Темные фигуры тамбовцев брели по берегу. Здешние мужики любопытствовали, кто приехал.
— Эй, Иван Карпыч, здравствуешь! — забрел в ичигах в воду великан Санька Овчинников. — Ты куда собрался, че везешь?
— На Горюн! — ответил Бердышов.
Чуть смеркалось.
«Большое село», — подумал Васька, видя, что домов много и чем дальше идет лодка, тем больше изб появляется вдоль реки.
— Почему с той-то стороны едешь? — спросил Котяй Овчинников, брат Саньки.
В американской шляпе и в болотных сапогах, с револьвером за поясом, Иван вышел на берег.
— Эй, дикий барин! — крикнул маленький вятич Ломов. — Теперь бы тебе клетчатые штаны. Винчестер да шляпа!
— Паря, на мне как раз клетчатые были. Маленько, видно, выцвели, так теперь клеток незаметно. Да вы сами уж не расейские мужики, а амурские колонисты.
— Не-ет! Это нам мало важности! Все равно душа русская, какое ружье в руки ни возьми.
— Ты, Иван, продай товар нам, зачем далеко таскаться?
— Да он уже побывал на нашем Горюне, — сказал светло-рыжий Спиридон Шишкин, подходя к разговаривающим. — Здорово, Ванча! Лодки-то пустые. Никак все распродал?
— Ты где прошел? Как мы не видали? Что на нашей речке шляешься? — спросил Санька.
— На ва-ашей! С каких пор она стала вашей, если ты сам на ней никогда не был выше быков?
С обрыва сбежал Родион.
— Ваня, приятель! Мы уж слыхали, что ты по Горюну ездишь. — Они расцеловались. — А это кто? Никак Васька?
— Теперь Синдана нет, — объявил Иван громко, как на сходке. — Каждый, кто хочет, может заходить и торговать.
— Смеется. С пустыми-то лодками пришел!
Иван сказал, что Синдан хотел убить его, кинулся с ножом.
— А старшина ни черта не знает! — молвил Савоська.
— Ладно уж! — ответил Родион Шишкин недовольно.
— Савоська, брат, ты ему не в бровь, а в глаз попал, — сказал Иван.
— А где старшина Тамбовска волость? — воскликнул Савоська, обращаясь к толпе. — Моя надо старшина!
— Чего тебе? — спросил Шишкин. — Я за старшину!
Он был теперь старостой.
— Крестьянина твоей волости обидели. Морда били.
— Кто посмел? Кого? Не Ваньку ли Бердышова?
— Нет, Ваньку Бердышова пока еще не били. Меня маленько били, — сказал Савоська.
Все захохотали. Савоська продолжал, смеясь сквозь слезы:
— Маньчжур прямо так оскорбляет, в морду ударил, потом говорил, русский старшина плохой, а будто у них своя старшина есть.
— Ты не врешь?
— Говорил; русский старшина ленивый, на Горюн не ездит, гольдов не защищает.
И под тем предлогом, что все это якобы говорил какой-то маньчжур, Савоська выложил Родиону все, что сам думал про него.
— Че, пороть не будешь?
— Кого пороть-то?
— Да Синдана!
— Нет, ты, поди, так ему отплатил.
— Ну ладно, — согласился Савоська. — Конечно, отплатил. Все отдал!
— Вы прогнали только его?
— Ты на Горюн ехал, почему не позвал нас с собой? — спрашивал Котяй у Бердышова.
— Я нарочно протоками пробрался. Думал, ты уж там, а если в деревне останавливаться, так разъедемся.
Родион позвал гостей к себе. Васька, проходя деревней, радовался: колодцы, журавли, на огородах зелень, грядки. Дома строены тесно, в деревне много скота, коней — во всем была радость для Васьки. Вот как у русских-то!
— А садочки-то, садочки, не то что у нас на Додьге!
— Это наши бабы-девки высадили из тайги сирень, акацию, яблоню, рябину, — говорил Родион. — Ведь мы тамбовские, у нас на родине сады большие, яблоки растут. Вот и сюда пришли — желают, чтобы и здесь все было, как на старых местах.
В избе у Родиона чисто. Пол крашен и выстлан половиками, цветные пологи, огромная печь, зеркало. Горит керосиновая лампа, вокруг стекла во множестве вьется гнус, хотя окна и двери плотно закрыты.
Петровна накрыла на стол. Чистая скатерть, посуда, ложки, самовар — после гольдских деревень все было чуть ли не в диковинку: приятно посмотреть. Повеяло домашним бабьим обиходом. Васька глядел на Петровну, как на родную мать.
На столе появились щи, каша, пшеничный хлеб, свежие огурцы и редька — все свое, привычное. Казалось, вкусней не было еды на свете.
— А мяса нынче нет. Ледник пустой, — рассказывал Родион. — Я эту зиму не охотился и совсем оголодал. Лоси куда-то ушли, а бегать за ними некогда — свадьбы играли… У нас говорят — лосей Спирька всех перебил. Лосиная Смерть. Он, дурак, ради хвастовства не жалеет зверя. Да у меня нынче весной коня медведь задрал, а жеребенок еще малый. Я до того дошел, что, как ваш китаец, сначала с Митькой тянул соху, а потом у Овчинникова коня взял. Он все не уступал, да делать нечего. Зимой придется отдавать соболями.
— Так что, тебе богатство впрок не пошло? — спросил Иван.
— Богатство! Я начальству сколько выпоил. Да еще вдвойне своего доложил. Но я не жалуюсь. Хотя и хватило меня нынче морозцем, но тут не старые места — живо отойду. Ну, Иван, давай выпьем! — Родион разливал водку. — А тебе, Васька, еще рано.
— Пошто рано? — воскликнул Иван. — У нас в Забайкалье с шести лет напиваются. А грудным младенцам бабы нажуют хлеба, намочат в водке и сунут в рот, чтобы не орали. Те лежат-посасывают… Налей ему рюмку.
Васька выпил. Вино ударило в голову. Он снова вспомнил дикую реку, зеленые тучи мошек, завалы колодника, грохот перекатов и приятно ощутил, что сидит в чистоте и удобствах. Подъезжая к Тамбовке, он выкупался вместе с Иваном и Ильей и надел чистую рубаху.
— Давай, ребята, еще! — налил Иван.
— Ну, твое здоровье! — чокнулся Савоська.
Двери распахнулись.
— Дяденька! — вбегая, воскликнула Дуняша.
Иван уж давно ожидал этого мига.
Высокая, тонкая в поясе, гибкая, разрумянившаяся, она замерла, завидя гостей. Следом вбежали другие девушки. Дуня села на лавку и мгновенно приняла вид серьезный. Пушистые темные брови ее дрожали, выдавая волнение. Девки стали подсаживаться к ней, и вскоре их набралась полная лавка.
— Паря Родион, как у тебя племянница похорошела, — сказал Бердышов. — Это что такое? — подмигнул он ей. — И волосы потемнели? Были как лен, а стали черные.
Дуняша зарделась и приосанилась. Ей приятно было слышать такие похвалы при Илюшке. Дуня уже всем разнесла, что приехал первый красавец на Амуре, и ее подруги бегали к Шишкиным под дверь и под окна. Глаза их сверкали, оглядывая Илью.
Илья подтянулся, приободрился. В голове его шумело от вина и оттого, что девки смотрят.
— Ну-ка, Илья, сказани им чего-нибудь, — молвил Иван, видя, что Дуняша с него глаз не сводит.
Илье и самому хотелось что-нибудь сказать, но он сразу ничего не мог придумать.
Иван ел с жадностью. Искоса глядя на Дуню, он снова воскликнул, не в силах сдержать восторга:
— Шибко похорошела! Щеки-то! А говорят, на Амуре яблок нет!
— А Танюшу давно видели? — спросила Дуня.
— Мы давно из дому, — сказал Иван.
— Уехала ее подружка дорогая, — молвила Петровна.
Девки, видимо, нагляделись. Дуня подтолкнула локтем черноглазую Нюрку Овчинникову. Сорвавшись с места, она распахнула дверь, и все гурьбой посыпались за ней на улицу.
— Вот бешеные, — покачала головой Петровна.
В избу стали приходить мужики. Одни подсаживались к столу, другие устраивались на лавках. Иван весело, обращаясь более к Родиону, рассказал про горюнскую поездку и с подробностями про изгнание Синдана.
— Много же ты там натворил! — удивлялись мужики.
Рассказ Бердышова о том, как прогнали Синдана, произвел сильное впечатление. Тамбовские богачи поникли, чувствуя, что с Бердышовым им не тягаться. Санька Овчинников и тот присмирел. Казалось, он готов был примириться с тем, что Иван у него из-под носа вырвал и захватил Горюн. Санька уж придумывал, как бы задобрить Ивана, а то запретит на Горюне торговать.