Сквозь радость, что хлеб хорошо родится, Егор видит будущие заботы. «Много горя хватишь, как придется землю менять, уходить от ветров за гору, в долину, снова чистить место, драть чащу…»
Местами ярица склонилась от непогоды.
— Но все же вызрела. Хорошо, что вызрела, не полегла, — говорит Наталья.
Она ходит тяжелая последний месяц, но работает, гнется, вяжет снопы. Трудно, голова временами кружится, но она терпит. Только когда совсем станет плохо, Наталья садится, отдыхает.
— Я сама управлюсь, — говорит Таня.
Она не то хочет заплакать, не то улыбается. Брови ее вздрагивают, а взгляд детский, робкий, наивный, словно чего-то ожидающий. У нее у самой растет живот. Таня постоит, подождет, словно прислушиваясь к чему-то, и быстро примется за работу.
— Как в Расее у нас стало, — задумчиво говорит Наталья.
Поле, березняк, рябина в ягодах — все как на родине. Веселый, родной вид радует Наталью, живит, напоминает юность, прежнюю жизнь.
— И воробушки прилетели! — восклицает Настька.
День сухой, жаркий.
— Скоро дожди пойдут, надо торопиться, — говорит Егор. — Давай-ка живей, Васька, не отставай! Это тебе не по Горюну ездить.
Летом клял Васька мошку на Горюне, работая шестом. А тут мошки не меньше, и устанешь так, что рассказывать про Горюн не хочется.
«Нет, на пашне трудней, чем шестом по реке толкать. Лучше охотничать, рыбачить, золото искать, стать таежником. Вон Петровану — тому хоть бы что, он день-деньской работает, как конь пашет. Разогнется, пощурится и опять за дело».
— Эй, Петька-Петрован, что молчишь, как дурован? — дразнится Васька.
Егор доволен, что сын съездил на Горюн, повидал тайгу. «Теперь дома пусть потрудится. Хлеб уберем, будем ветряную мельницу достраивать».
Еще в прошлом году в Уральское привезли жернова. Пока Васька был на Горюне, отец задумал сделать ветряк. За холмом заготовили бревна, напилили доски, но дело еще только начато. Ваське любопытно, как это отец хочет мельницу устроить. «Мой отец все может!» — гордится мальчик.
Егор похудел, острей стало лицо его, солнце дочерна сожгло кожу, русая борода и брови кажутся еще светлей. Он стал живей, быстрее ходит и работает.
— Да, а ветры тут жгучие, — твердит он.
На релке зажелтели скошенные нивы. И когда сноп за снопом стал прибавляться к богатству семьи, Егор стал веселеть, заботы словно отступили от него.
— Экий урожай! Пудов сто двадцать — сто тридцать с десятины. Да такой еще и дома неведом был, на старых-то местах!
Дед ходил по полю в сильном беспокойстве и никак не мог сосчитать снопы. Пятериками громоздились они по всему полю. Старик глазам не верил, что получается такой большой счет. Он отходил к избе, начинал пересчет сызнова и надеялся, что найдет ошибку.
— Нет, слышь, верно, — говорил Егор.
— Не-ет, ты сбился, быть не может, — толковал дед.
— Как же быть не может! Земля тут новая, только нынче забили в ней траву. Видишь, и колос какой крупный, зерно тяжелое.
Дед опять обошел поля. С палкой в руках, седой, длиннобородый, он, возвратившись, долго стоял подле Егора, глядя то на него, то на поле.
— А ведь верно, — молвил он, наконец, с радостным удивлением. — Это что же такое?
— Что?
— Да снопы-то… Как же это они так?
— Уж так земля родила, — ответил Егор.
— Неужто мы не зря сюда пришли? — покачал головой дед.
— Она только разработалась нынче. Земелька-то молодая. Самый приплод от нее!..
Старик пошел домой, а Егор подивился: неужели отец до сих пор думал, что зря переселились на Амур?
Мимо шли Бердышов и Силин. У Тимохи в поводу конь; холку, круп и шею облепили слепни и мухи. Тимоха остановился. Конь машет головой, рвет повод из рук, туча мошки стоит вокруг.
— У меня в Расее вороны коня склевали, — жалуется Силин. — А тут бьет ее комар и мошка. И, видно, тоже могут забить животное до смерти.
— Паря, лихой конь у тебя был в Расее, — отозвался Бердышов, подмигивая Егору. — Вот так и узнаешь, каково на старых-то местах.
Иван ждал прибытия парохода, чтобы отправить часть товаров из своего амбара. Сам же опять хотел ехать в Тамбовку.
Иван ходил к Тимохе, просил его подсобить денек, — одному, сказал, не управиться. Из амбара надо тюки и ящики свозить на берег, перебрать все в амбаре.
— Что, любуешься, Егор? — спросил Тимофей.
— Паря, Егор-то какой кудесник! — воскликнул Иван. — У него даже хлеб растет.
— Вот то-то что! — с видом превосходства сказал Кузнецов.
— Русский мужик хлеб сеять любит, — заметил Бердышов. — Господа и те ездят мимо, как видят поля, радуются.
— Это они радуются, глядя на мужиков, — отозвался Тимошка. — Мол, будет их, господ-то, кому прокормить, они с голоду не сдохнут.
Дед вернулся, хотел что-то сказать сыну, но Иван перебил своими разговорами, старик все забыл и прослезился.
— Ан нет, вспомнил! — вдруг обрадовался он. — В Расее было… Я парнишкой еще бегал. Мой-то дедушка тоже откуда-то пришел в Перминскую губернию. Может быть, он и перминский сам был, но, словом, перекочевал. Он все нам хвалил: «Хорошо, — говорит, — в новую-то землю сеять». А мы не слушали его. Все думали: чего хорошего чащу драть, намаешься только!.. А тоже был новосел, дедушка-то мой. Любил новую-то землю. На той земле наше село построилось.
— А потом эту землю захватили. И тебе, дедка, пришлось Сибирь-то смерять, — сказал Иван.
Дед печально покачал головой.
«Верно, нам на роду написано чащу драть», — подумал Егор.
— Земля тебя потому и позвала, — сказал ему Тимошка, — что на старом-то месте приперли!..
Но Егор не стал говорить об этом.
— А снопы-то на бурханов походят, — задумчиво молвил Бердышов.
Дело стояло, а людям не хотелось расходиться.
— Тебе везде брюханы, — сказал Силин. — Видать, что шаманской веры!.. У меня хотя и меньше силы, чем у Егора, но все же нынче я и своим хлебом обойдусь.
— Ну вот, Иван Карпыч, ты хотел поглядеть, какая Расея, вот тебе и Расея, — сказал Кузнецов. — Поля, березняк — все так же. Скоро мельница будет.
— Простить не могу! Как же это вы без меня мельницу начали?
— Обчество-то — сила! А с тебя деньги за помол… На релке всегда ветер, хлеб-то сподручно молоть.
— Только поставь мельницу, со всех сел приедут.
Постройка мельницы была делом нужным и для Ивана. Молоть зерно тут же, получить муку для продажи — чего еще желать! Он даже досадовал, что не начал этого сам. Жернова лежали с прошлого года, никто за них не брался. Стоило Ивану уехать, как Кузнецов уж затеял общественное дело. Иван винил себя, что думает только про привычное: про охоту, скупку мехов, торговлю водкой, про золото.
— Пусть пароходы на мельницу правят, — сказал Егор. — Ее далеко видать будет.
— Верно! А то все на твои «штаны».
— У нас стало как в старых деревнях, — говорил Силин. — Мне и в тайгу идти неохота, так и жмешься к релке, как к родимой сторонушке. Глядишь — и все не наглядишься.
— Как будто тут раньше не Расея была! — сказал Иван недовольно. — Я вот еще соберусь с духом да махну… Сам поеду посмотрю, в саму Русь поеду.
— А тайга-то без тебя заплачет.
— Паря, я и тайгу не брошу!.. А ты, Тимошка, какой просмешник стал. Гляди, язык не потеряй…
— Промнись Сибирским-то трактом!
— Мне еще американец советует вокруг света пароходом ехать.
— Ты привези сюда этого американца, — сказал Егор. — А то спирт и ружья ихние продаешь, а самих бы посмотреть.
— Я и сам думал, что надо бы к себе пригласить. — Иван хитро засмеялся. — Но боюсь че-то! Их привадишь, потом не отвяжешься.
— И откуда ты, Иван, все знаешь? — схватил его за шею Силин и стал трясти.
— Смотри не сглазь! — тряхнул головой Иван.
— С американцами у тебя дружба, с начальством ты водку с прозвездью выпиваешь. Я думал раньше, что ты одних гольдов можешь понимать. А ты и американцев!.. Мне давно охота послушать, как ты с американцами на американском языке разговариваешь.
— Американского языка нету. Есть американские консервы, револьверы, ружья… Торговля американская есть, а языка нет. Вот мы с гольдами живем, а американцы на нашем бы месте давно их перестреляли. У них оружие любят делать. У них большое убийство дикарей идет в теплых странах. Я когда ружье купил, мне тоже захотелось попробовать. Думаю, жаль из такого ружья не стрелять. Не хочешь, да попадешь в кого-нибудь.
Мужики вытянули шеи, как по команде, и невольно переглянулись. Все слыхали про убийство Дыгена, и никто этому делу не сочувствовал. Заметно было, что в последнее время Иван не скрывает своего преступления.
— С американцев пример брать будешь, они тебя до добра не доведут, — сказал Егор. — У нас все по-другому.
Он не раз слыхал о разбоях американцев на побережье, куда подходили иностранные суда, хищнически бьющие китов и морского зверя в русских водах.
— У них товары все по части убийства — ружья, револьверы, — заметил дед, которому тоже уходить не хотелось.
— А ты, Иван, этот раз какой-то невеселый приехал. Что так? Не приворожил ли кто? — спросил Силин. — Н-но-о, зараза! — дернул он повод и стал сгонять слепней.
Иван сделал вид, что не слышит. Он пустился в веселые рассказы, стал шутить, чтобы все видели, что он такой же, как всегда.
— Мало ли, что я с гольдами жил. Мой отец мужик, а с губернатором, с Миколай Миколаевичем, был хороший друг. Тоже пахарь отец-то, только в ичигах ходит, а не в лаптях. Лапти у нас не носят. У кого увидят — смеются, — кивнул Иван на ноги мужиков. — Ладно, теперь и вы как казаки, вот только Тимоха липку никак не позабудет.
— Пускай смеются. Мы подождем, кто над кем потом засмеется! Ну, бреши дальше.
— Ну вот, слушай… Отец губернатору услугу сделал по амурскому делу, помогал снарядить сплав, баржи строил. За это его перечислили в казаки. Я сам ходил со сплавом, видал господ офицеров, барынь, жену губернатора. Геннадий Иваныча знаю. Купцов всех старых, которые ходили на баркасах. С них амурские тузы и произросли. Про новых купцов я уж не говорю: что вспоминать про это барахло!.. Все знаю и понимаю деликатность.