Иван поманил Кальдуку.
— Вот ее родной отец.
Кальдука подобострастно кланялся и дрожал от страха. Барсуков через Ивана спросил его о предках.
Кальдука ответил, что дедушка брал жену с Сахалина — аинку.
— Как он узнал, кто у нас в роду? — спросил старик у Бердышова. — Я не потому ли такой маленький, спроси вот этого, который с бородой: он все, наверное, знает.
— Айны родственны туземцам южных морей, — рассуждал бородатый чиновник в очках.
— А спроси-ка его: в тайге у нас еще много зверей? — приставал Кальдука к Бердышову.
Вокруг чиновников собралась толпа. Илья слышал, что говорят о Дельдике.
— Ты, я слыхал, не хочешь ее выдавать за русского? — спрашивал Барсуков у Ивана.
— Ей свой нравится.
Дельдика заметила, что ею любуются. Она захотела обратить на себя еще больше внимания.
— Илюся! — позвала она.
Илья быстро шагнул к ней, но мимо шли девушки, его окликнула Дуняша.
— Эй, надвое разорвешься, — раздался Терешкин голос.
— А у тебя ни одной, — отозвался Илья.
Неожиданно для него вокруг засмеялись.
— Илья нашелся! Вот сказанул!
Все смеялись над Терешкой.
Толпа молодежи двигалась к роще. Золотисто-красный, чистый березовый лес стоял на молодом, поднявшемся из озера мысу.
Тут не было бурелома, на новой земле росло первое поколение берез. Деревья были стройны, молоды и не теснили друг друга. Чистая трава зеленела, как в мае.
Девушки вошли в рощу, обнявшись. Стояла немая тишина. Чувствовалось последнее осеннее тепло. Кругом все в цветах осени — яркое солнце, желтые листья, голубая вода и голубое небо.
— Терешка с Ильей сегодня драться будут, — поговаривали парни.
Илья заметил, как скуластый Овчинников что-то сунул в кулак белобрысому Андрюшке Городилову и, сверля его зелеными глазами, что-то шептал.
«Вам же хуже будет…» — подумал Илья.
Городилов широко растянул гармонь. Терешка разбил хоровод, растолкал девиц. Дуня с гордостью отстранилась, избегая его прикосновений.
Терешка пустился в пляс. Волоча ноги, он обежал поляну и вызвал Илью. Ко всеобщему удивлению, и тот, избоченясь и лихо заломив картуз, проскакал по кругу. Тогда Терешке захотелось передразнить его, и он попытался изобразить, как Илья пляшет.
— Козелком-то, — небрежно молвил Илья.
И снова все засмеялись.
— Терешке крыть нечем, — хохотал Санка Барабанов.
Дуня, вытянув свою гибкую, в русых завитках шею, зорко следила за соперниками: Илья пустился вприсядку. Могучие ноги, взлетая то вправо, то влево, долго носили его стройное тело по траве.
Гармонь заиграла веселей. Андрюшке, видимо, нравилось, как Илья пляшет, он заулыбался и под звуки гармони покачивал головой.
Илья ползунком добрался до Терешки.
— Ух, ух! Раз-раз! — с восторгом приговаривали вокруг, хлопали в ладоши, притопывали, подсвистывали.
Веселье охватило всех. Побледневший от злости Терешка опять пустился плясать, но Илья явно забивал его.
Парни, как кочеты, то подскакивали, то отскакивали друг от друга в танце.
— Еще не дерутся, а уже налетают! — посмеялся Санка.
Услышав о драке, Терешка подумал, что, быть может, его подозревают в трусости. Подскочив, он ударил увлекшегося танцем Илюшку. Илья споткнулся, но устоял на ногах.
Глаза его загорелись. Развернув грудь, он ринулся вперед.
— А что тебе? Еще надо? — бледнея, отступил Овчинников.
Бросив гармонь, сбоку подступал рослый Андрюшка Городилов.
— Илья! — отчаянно вскрикнула Дуня.
В этот миг Илюшка шагнул к Терешке. Размахнувшись правой рукой, он вдруг неожиданно для всех с силой коротким ударом левой руки хватил не его, а Андрюшку. Тот упал на спину. Из кулака у Городилова выпала свинчатка. Вторым ударом Илья сшиб Терешку.
— Всех подряд! — крикнул кто-то.
Толпа тамбовских парней с криками кинулась во все стороны по березняку.
В разгар пира поп, не стесняясь присутствием городских гостей, громко сказал, обращаясь к Гао:
— Ты не надейся, что скоро крестишься. Грешишь много, окаянный. Пока не раскаешься, крестить не стану.
Но Гао улыбался с наглостью. Сегодня он сделал, что хотел. Гао показал всем должникам, что близок русскому начальству и попам и даже деньги дает на церковь. «Дикари теперь поймут, — думал он, — что жаловаться на меня некому». На сочувствие мылкинского попа Гао раньше времени не надеялся. «Но городским чиновникам и священникам взнос должен понравиться. А это мне еще пригодится».
Гао не ошибался. Сизый поп с черной бородой то и дело с вожделением поглядывал на богатого китайца.
— Как мышь на крупу! — приговаривал Силин, которому чернобородый попище был как бельмо на глазу.
А Гао весьма заинтересовал попа. «Новое поле деятельности открывается перед нами, — размышлял он. — Китайцы, как видно, народ сообразительный, услужливый, с ними скорее можно столковаться, чем с тунгусами и гольдами. Начальство надо убедить, чтобы везли сюда побольше китайцев. Привезут рабочих, а из них, глядишь, поднимутся и богатенькие».
— Да, рыбак рыбака видит издалека, — ловя поповские взгляды, бормотал Тимошка.
Взнос Гао тронул и рыжего мылкинского попа. Деньги были нешуточные, но поп чувствовал, что среди своей паствы высказать благодарность китайцу он не смеет. Поп понимал, что сейчас надо потрафить народу — мужикам и гольдам, побудить их на ревностные деяния. «Китаец дал мне хороший повод», — думал он и в душе хвалил Гао, но внешне старался показывать Гао, что строг и грозен. Возвысив голос, он сказал торговцу:
— Запишу твой взнос не от тебя, а от должников твоих. Это деньги народа…
— Наша русскому богу давай. Наша русских начальников любит, любит, — улыбался китаец, косясь на исправника и попов.
— А вот сегодня один мужик дал на церковь десять рублей, — продолжал священник. — Вот это славный взнос! Для мужика десять рублей — плод великого труда его, пота и крови, пролитых на пашне. Десять рублей — это куль муки. Надо было мокрую землю выдрать из-под тайги, высушить ее, вырастить на ней зерно, построить мельницу. Богу приятны такие дела.
Говоря так, поп думал, что если умело повести дело с Гао, то, пожалуй, с него можно еще получить и не такие деньги.
«Он, хитрец, хочет церковью прикрыться, заставить попа работать на себя. А я смотрю, как бы заставить его постараться в мою пользу. Поглядим еще, кто кого. Я его, окаянную душу, нехристя поганого, приведу в христианскую веру! Довольно ему, поганцу, разбойнику, быть некрещеным».
— А вот гольд сегодня дал один рубль, — назидательно, как бы читая проповедь, продолжал поп. — Рубль — тоже угодные деньги. Свой рубль получил он за ранние4 меха, за плоды неусыпных трудов.
— А ты, Сашка, креститься будешь? — спрашивал Силин сидевшего по правую руку китайца.
— Нету! Моя не надо! Моя мужик, моя не купец!
За столом бородатый чиновник беседовал о попе с Барсуковым.
— Служил он хорошо, вдохновенно. Я сам прослезился. Знаете, как подумал, что такое церковь на Руси, — заволновался. Ведь издревле вся Русь стоит на трех китах: церковь, острог и кабак. Как ни печально, но это именно так. И вот, как вспомню наши великие просторы и этак, знаете, колокольный звон на пасху. От церкви к церкви — по всей Руси звонят колокола… Но сейчас, надо признаться, вам, похож батюшка больше на атамана, чем на попа.
— Да, будет поп-атаман у наших таежников, — смеясь, согласился Петр Кузьмич. — Он, говорят, при случае не прочь на кулачки выйти. А какова паства?
Взор Барсукова обежал длинные ряды краснолицых, покусанных мошкой и сгоревших от солнца пьяных прихожан, сидевших за соседним столом. Родион Шишкин, скаля большие желтые зубы, трясся от смеха, слушая рассказ Бердышова. Сильвестр что-то кричал на ухо великану Саньке Овчинникову. Темнобородые братья Бормотовы, старый одноглазый Покпа, Сашка, Улугу, нервный, дергающийся оборванец Савоська, рябой Тимоха Силин с умными глазами и десятки других мужиков, гольдов и китайцев пили, ели, ссорились, спорили, обнимались. Изредка к ним подходил могучий поп — торгаш, деляга, колонизатор и путешественник, пахарь, плотник и рыбак.
— А вы знаете, что этот поп-конквистадор составляет грамматику гольдского языка? — сказал бородатый чиновник.
— Да, он грамотный и любознательный человек. Его не сравнишь с нашим отцом Константином, — кивнул Барсуков на чернобородого попа в лиловой рясе.
— Он ученик преподобного Иннокентия. Тот хвалил его всегда. Немного огрубел и, кажется, опустился.
Оломов разгладил усы, крякнул и подмигнул Петру Кузьмичу, как бы приглашая его смотреть, что будет дальше. Он обратился к попу:
— Покажите нам, батюшка, свое ружье. Да, да, не удивляйтесь, я все знаю. Я понимаю вас: ружье амурскому священнику необходимо. Покажите, покажите, не стесняйтесь.
Поп послал Айдамбо за ружьем. Исправник ждал с видом превосходства, как бы заранее уверенный, что обнаружит неполадки в ружье священника.
— Гуси, гуси! — вдруг крикнул Писотька.
Гости повыскакивали из-за столов.
Айдамбо прибежал с ружьем. Поп, стоя среди городского начальства, показывал ружье, не выпуская его из рук.
— Ну-ка, дайте мне, — пробубнил исправник.
Он заглянул в дуло, попробовал курки, оглядел ложе. Все было в порядке. Он отдал ружье священнику.
— Более держу для просветления дикарей, для примера и назидания, каково превосходство современного оружия перед их кремневками и фитилями.
— Батюшка, гуси летят, — теребил попа за рясу пьяный Силин. — Дай мне ружье, я стрелю… Гуси летят!
— Да вижу я. Отлынь, ирод!
Над озером летела громадная стая гусей. Из-за тальникового леса, из-за пойм, со всех сторон, заполняя небо криками и хлопаньем крыльев, поднимались все новые и новые караваны птиц. Они летели прямо на людей, словно в страхе спасаясь от чего-то. Кругами поднимаясь ввысь, они шли за озеро над островами и гольдскими стойбищами.
— Солнце им глаза слепит.