— Тоже попу подарки таскаешь? — живо спросил его Писотька.
— А зачем здесь ты? Ведь у тебя сын еще маленький! — удивился Удога.
— Племянник учится.
Удога присел на пол в прихожей. Потихоньку, чтобы не мешать уроку, гольды разговорились. За стеной слышался голос священника. Временами что-то отвечали ученики.
Урок окончился. Поп вышел из класса. Гольды поднялись и поклонились ему.
— А-а! Удога! Кстати пожаловал.
Гольды сидели здесь с раннего утра, видели своих ребят, толковали с ними и терпеливо ожидали, когда можно будет подойти к батьке. Поп позвал Удогу в класс, подвел к нему Охэ, похвалил мальчика. Священник оставил Удогу на уроке. Дети занимались, сидя за столами. Поп показывал им картонные буквы. Удога вспомнил, как в Николаевске его вместе с двумя гиляками учила грамоте Катерина Ивановна Невельская, и прослезился.
После уроков поп пригласил Удогу пить чай. У дверей Покпа разгребал снег деревянной лопатой.
— Устал, фу-у-у!.. — протянул он жалостно и, когда поп прошел, подмигнул Удоге и приложил ко лбу два растопыренных пальца, показывая, что поп «рогатый» — сердитый.
Поп привел гольда в свою комнату. Удога заметил, что хотя он вежлив и угощает гостя чаем и булками, но ему скучно. Похоже было, что поп чего-то ожидал и думал про свое, а похвалы Удоге за устройство жизни на русский лад сказаны им лишь из вежливости.
Под окном проковыляли гольды. Плелся горбатый Бата, за ним брел Бали, и, дотрагиваясь рукой до земли, с трудом переставлял ноги сведенный болезнью Падога.
Поп кашлянул в волосатый кулачище, метнул в окно оживленный, полный любопытства взор и быстро погасил его, приняв строгий и важный вид.
Удога понял, что поп ждет этих гольдов и потому так рассеян и невнимателен.
Едва дверь приоткрылась и в нее заглянул Писотька, как поп приосанился, велел гольдам побыть в сенцах, а сам продолжал беседовать с Удогой.
Гольды, о чем-то поговорив между собой за дверью, вскоре опять вошли в комнату.
Поп оглядел их мешки.
— Ну, что вам? — спросил он.
— Подарки тебе таскали, — робко молвил Писотька.
Бата захихикал умиленно и полез к попу целоваться. Удога, знавший, как дед в душе ненавидит священника, немало удивился его притворству.
Гольды стали вынимать меха: лису, соболя и выдру. При виде их поп, заядлый пушнинник, не мог удержаться от возгласа восхищения. Раскинув пышную лису, он встряхивал ее так, что мех бежал волной.
Удога поднялся. Поп охотно отпустил его, хотя и предлагал выпить еще чашечку чаю. Удога нагонял на него тоску своими разговорами о справедливости и соблюдении законов. На такие речи поп сам был мастер, они ему осточертели, и он знал, что если кто-нибудь говорит так, то с него не разживешься.
Удога вышел из домика. Маленькие гольды-ученики катались с крутого берега на поленьях. День был яркий, свежие снега так и блестели.
Охэ в задумчивости сидел на крылечке, поджидая отца. Завидя его, он поднялся и подошел к нему с грустной улыбкой. Охэ был стройный, не по годам рослый мальчик. У него большая голова и длинная смуглая шея.
Удога обнял и поцеловал сына. После безрадостной беседы с попом он почувствовал к сыну особенную теплоту и нежность.
Охэ и Удога присели за церковью на бревнах. Мальчик пожаловался: поп часто бьет его по рукам линейкой — и стал проситься домой.
Удога понимал, что сыну тяжело, но не хотел отступаться от своего.
— Учись обязательно, — сказал он строго.
Охэ расплакался.
— Учись! — в гневе воскликнул Удога.
Возвратившись к попу, Удога невольно поклонился ему так же льстиво, как Бата. И чуть было не сорвалось у него с языка обещание привезти подарок. Но старик сдержался и, попрощавшись с попом, запряг коня и поехал домой. Охэ провожал его. Он рассказывал, что ребятишки курят трубки, табак достают у Покпы, что маленький сынишка Кады убежал из школы, но поп вернул его и выпорол.
У мыса Удога велел мальчику слезть. Жалея сына, он оказал, что в скором времени возьмет его из школы на несколько дней. Счастливый мальчик побежал обратно в церковь.
— Откуда, Удога? — окликнул гольда Егор Кузнецов, когда тот подъехал к Уральскому.
— В школу ездил, сынка Алексея проведал.
— У нас Петька тоже бегает. Это еще встарь говорили, что грамотников будет больше, чем лапотников, — пошутил Егор, — все станут одной веры, а толку не будет.
— Я нынче огорчился, — пожаловался гольд, — сын у попа учится, а сам его боится. Жалуется, что поп по рукам линейкой больно бьет, — продолжал Удога. — Но я рассудил, что хотя и тяжело ему, а пусть учится. Грамота пригодится. Хотя и обижает поп ребят, но все же учит. Сын-то по-русски читать умеет.
Старик слез с подводы и зашагал рядом с Егором.
— Конечно, если бы я русским стать захотел, тогда бы проще — ушел бы в вашу деревню. Вон дочь живет с Иваном. И я бы дом построил. Не прогнали бы. Но я, видишь, своего бросать не хочу. Ведь я сам грамоте учен, когда у Невельского в экспедиции был. Тогда мы хотели всех своих учить.
«Дочь-то с Иваном, да надежен ли Иван?» — подумал Кузнецов.
Чувствуя, что Егор слушает с охотой, гольд оживился и стал вспоминать:
— Жил Невельской в Николаевске. У нас пост был как крепость: городьба из кольев, флаг висел, пушки были. Оттуда офицеров посылали по всему краю, снимали планы, реки мерили. Потом сверху сплав с войсками спустился. Сам Муравьев ехал. Тогда все узнавали, где уголь, где золото, куда какой рекой проехать можно, где хорошая гавань. Невельской — так тот, бывало, голодный, больной, а едет и маршрут чертит на бумаге. Себе никакой выгоды не получал. Говорил, что так нужно. И мы с ним себя не жалели. Гиляк Позь был, чуть не помер, голодный вел экспедицию через Сахалин, уголь искали. Я лоцманил на сплаве. Довел до Николаевска корабли. На Императорскую гавань ходил. Бывало, Невельской рассказывал нам, в каких бухтах порты можно устроить, где дороги проложить, в какие страны ездить. Мост, говорил, на Сахалин можно перекинуть с мыса Погиби через пролив, там ширина верст семь, как Амур. Говорил, машиной можно возить людей. Говорил, можно канал прорыть из Кизи к морю. Мы старались, железо искали… Ради такого дела ничего не жалко было. А теперь словно все забыто… Вот так, — покачал головой Удога и задумался. — Помню еще, как брат Савоська на пароходе из Николаевска в Бельго приехал. Пароход был хороший, бегал быстро, русские сами построили его на Шилке. Теперь пароходы из других стран привозят, собирают в Николаевске, а Невельской говорил: «Можно бы своей силой здесь корабли делать». Пароход гремит, дымит, вся деревня разбегается, бабы ребятишек хватают, в тайгу гонят. Люди на лодках выезжают, хотят в пароход стрелять из луков. А Савоська стоит на мостике… Люди наши как увидели его — обомлели.
Старик довольно засмеялся.
— Я объяснил им, какой пароход, из чего сделан, сказал, что не надо бояться. Я бы и сейчас мог таким делом заняться. Людям бы все рассказывал, учил бы их… Повел бы экспедицию в тайгу или на море. Силы есть!
Удога заехал к дочери, но гостил недолго.
Возвратившись в Бельго, он все еще вспоминал Невельского, как тот много работал и ничего за это не получал. Удога подумал, что и попу нечего зря корыстничать. Он твердо решил не давать ему ничего за учение сына.
Глава тридцать пятая
Мужики артельно строили баню. Бревна носили на руках в распадок.
— Тимошка, у тебя силы нету. Такого бревна один не можешь сдержать, спотыкаешься. Ну-ка, Пахом, подхвати, подсоби! — говорил Егор.
Тимошка виновато кривился, тужился.
— Не надорвись… Лучше не хватайся один.
— Силин, почему у тебя такое прозвание? — приставал после работы Бердышов. — В шутку, что ли, дали?
— Я откуда знаю! Есть имя такое — Сила. Вот я — Силин. Бывает же Иванов! Че ты вяжешься? А ты пошто Бердышов?
— Кто-то из дедушек у меня со старинным оружием воевал, с бердышом. Вот Кузнецов, так понятно. Сказывают, на Урале железо добывают, а у него кто-то в роду ковал, кузнечил. А уж Силиных должна быть порода из себя видная.
— Эх ты, гуран! — огрызнулся Тимошка.
— Какой же я гуран? Гураны с рогами.
— Эвон почта идет, колокольцы звенят. Эх, поехал бы я по всей земле глядеть, где что есть! — вздохнул Силин.
— Доехал бы до своей деревни, откуда вышел на Амур, — с горестной усмешкой молвил Пахом.
С открытием почтового тракта опять веселей стало в Уральском. Летнее движение по реке не касалось крестьян. Лишь изредка приставали к берегу пароходы и баржи. А зимой каждый проезжий останавливался погреться или заночевать, беседовал, рассказывал новости.
Три подводы с грузом и сопровождающими солдатами поднялись на берег. Один из приезжих, скинув шубу, объявил мужикам:
— Я являюсь посланным из канцелярии окружного начальника для производства переписи живности. — У приезжего было острое веснушчатое лицо и вздернутый нос. — Извольте мне соответствовать!
— Ах, пострел!.. — пробормотал дед Кондрат. — На что ж тебе наша живность?
— Я тебе не позволю со мной так разговаривать, — строго сказал писарь и, подумав, добавил с обидой: — Про то я могу рассуждать.
Остаток дня писарь отдыхал у Бормотовых. Почта ушла.
Писарь объявил, что есть распоряжение с этого года начать взыскивать с переселенцев ссуду, выданную им для обзаведения на новых местах.
На другой день писарь ходил по домам, производя перепись коров, лошадей и свиней.
— А медведя-то? — спрашивал Тимошка. — У нас хорошие медведи, умные. Вот у Кузнецовых Михайло-то: он бревна колет и воду таскает. Запиши-ка.
— Кто это? — переспросил писарь, прослушавший начало рассказа.
— Медведь-то.
Писарь позеленел от злости, но не нашелся, что ответить.
— Вот и церковь построили… Теперь податью поплатиться велят, — замечала Аксинья. — Все, как в Расее.
— Ладно еще, лекаря не прислали, — говорил Пахом. — У нас в Расее лекарь ездит, так его просто нельзя принять. Ему перво-наперво подай кушать. А чем его кормить? Ему наука не дозволяет кушать с нами, ему надо на особицу. А у нас дома последние годы и куры-то передохли. А хлеб с гнилушками если подать — кинет. В нашей стороне бедная жизнь.