В ночь с грохотом разбился и тронулся Амур. Вздулась и зашумела вода и, как на листовом стане, выкатывала на берег разноцветные льды. Как слыхал Егор, синий лед из Тунгуски, желтый — из китайских рек, зеленый — с Зеленого Клина, с Уссури.
Вешние воды заботили Егора. Бороздя додьгинскую релку, забурлили они по косогорам и распадкам, смывая чернь, роя глину, и мутными широкими падунами, с плеском и шумом низвергались в разлившийся после ледохода Амур. В прошлом году тревожили ветры, а нынче — еще страшней — вода пошла по полю.
На мокром склоне релки Егор, дед Кондрат и Федька копали канаву, отводили воду, чтобы с гребня релки шла она мимо пашни, не смывая верхнего черного слоя земли.
Егор хотя и задумал пахать в тайге на Додьге, но и в мыслях не держал оставлять свою старую росчисть.
— Жизнь тут требует подспорья, — утверждал Тимоха. — Чуть тебе «штаны» не перемыло, — толковал он.
— Ну, старая-то росчисть высоко, — отвечал Егор.
— «Штаны»-то в вершине, да снег быстро таял, все же источил земельку, — заметил дедушка Кондрат. — Сильные нынче снега были.
Вешние воды тронули самый дорогой для крестьян верхний черный слой. Ветры быстро сушили землю. Река затопила отмели, плескалась и билась в обрывы. Бурые пряди водорослей цеплялись за корни тальников.
Багровая ольха с сединой крапинок на коре распустила красноватые почки. Жар, прель томили людей. Верба пустила зелень, на болоте появились белые цветы.
Воздух пряный, густой от таежного настоя; в нем чувствуется свежая зелень, запах задышавшей коры, соков, цветов, озер, тины, протаявшего гнилья и рыбы, затухшей грудами в застойной воде.
Зеленые кедры пятнами выступали из желто-красной тайги. Сила бродила в деревьях, соки побежали по всему бесчисленному множеству стволов. Большая тайга стояла еще почти без зелени, но была уже не в один серый цвет, как зимой.
«Так вот и народ… — думал Егор. — Живет народ, сер и слаб, и вдруг забродили соки, пошли пятна. Чуть заметно оживились люди. А солнце ударит в чащу — и в каждой былине поднимается сила, зелень, цвет; все переменится. Люди оглянутся — и сами себя не узнают: „Мы ли это?.. Кругом все зелено, все в цветах!“»
Глава сорок вторая
Амур все бьет и ломает. Тальниковый лес с подмытого треснувшего берега плетнем повалился в реку.
Улугу подъехал к обрыву в оморочке.
— Берега нету, пристать некуда? — крикнул он Силину.
— Чего сердишься? — отозвался Тимошка.
Гольд не ответил ему, с досадой вытащил оморочку в кустарник, швырнул ее и, захватив вещи, проворно полез на обрыв. Забравшись наверх, он оглядел реку, лес, озеро, с досадой что-то пробормотал и побрел к огороду Кузнецовых. Там сел на сломе и закурил трубку, глядя, как работают хозяева.
— Ну, как живешь, Улугу? — подсел Федюшка. — Дай закурить…
— Худо! — отдавая берестяную коробку с табаком, ответил гольд с таким выражением, как будто это само собой разумелось.
— Чем же худо? — подошел Егор.
Гольд покосился на него и смолчал.
— Что молчишь?
Улугу поглядывал по сторонам. Вид у него был такой, как будто русские к нему приехали и пристают, а он не желает разговаривать.
Видя, что Улугу не в духе, Кузнецовы снова принялись за дело.
— Ребята, не досаждайте ему, пусть одумается человек, — сказал отец.
Улугу долго сидел и курил.
— Ну, худо, что ли? — восклицал Улугу, сидя вечером в избе Кузнецовых. За столом у него отлегло, и он стал разговорчивей. — Лед прошел, а гусь дорога нету?
— Как это гусям дороги нету?
— Конечно, гусь надо другую дорогу искать. Старая дорога пропали. Вот с колокольни гуся стреляли. Теперь другой дорогой летает.
Кузнецов недоумевающе смотрел на гостя.
— Ты заговариваешься, — заметил Тимоха.
Улугу метнул злобный взор на Силина.
— Гусь раньше близко садился, а теперь далеко. Раньше как раз на протоке садился. Чистенький такой коса, гусей много сидели, — оживляясь, с умилением сказал Улугу. — Ружьем палить прямо из дома можно… далеко не ходить.
— А теперь?
— Что теперь! — махнул рукой гольд. — Теперь косу затопило, вода верхом ходит, оморочкой ехать надо далеко, однако, кругом острова.
— Парень, кругом острова ехать — руки отмахаешь, пол версты будет. Конечно, из дома лучше бы тебе стрелять…
— Кто же виноват, что косу затопило?
— Кто виноват! — зло воскликнул гольд. — Русский виноват!
— Как так? Ведь это в прошлом году гусей стреляли. Разве гусь помнит?
— А разве нет? Что его дурак, что ли? Косу еще не затопило, гусь на старое место летал, а поп как раз на колоколе каждый день играл, пугал, наш гусь обратно пошел. Конесно, если не русский, так кто виноват. Моя, что ли?.. Конесно! — оживляясь, продолжал Улугу. — Рыбка тоже пугали. Дерево стучит…
— А рыба слышит, что ли?
— А че, его глухой? — с обидой воскликнул Улугу. — Когда лес рубили, его слышит…
— Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.
— Конесно! Худо, что ли! — с гордостью ответил Улугу.
— Ну, это все ничего! — сказал Егор. — Как оспа-то?
— Оспа, его ходит… Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, — пожаловался Улугу. — Они понимать не могут ничего.
— Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, — согласился Тимоха.
— На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум…
— Какой сум?
— Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают…
— Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, — обнял гольда Тимоха. — Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.
— Че тебе! — со злом скинул с плеча его руку Улугу. — Наса саман тихонько играет, — продолжал он про то, что тревожило его, — гуся, рыбу не пугает. А тот играет — сибко сум…
— Как это поп играет?
— Колокол его, у-у, как играет… Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп — колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.
— Поганый ты нехристь! — рассердился дед и отошел.
Улугу нахмурился.
— А как огород-то?
— Гохча копает, — ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. — Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.
— Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть — мясо в тайге ходит.
— Нам не трудно, что ли?
— Гуся, рыбы у вас до черта.
— Что тебе, скажи! — с презрением воскликнул Улугу. — Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
— Спокойно не живется?
— Нет!
— На русских и русским же жалуешься, — молвил Федя.
Улугу не ответил.
Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
— У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? — вдруг с обидой обратился Улугу к деду.
— Бог на небе живет!
— Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.
— Бог-то все слышит, — с угрозой отвечал дед Кондрат.
— Конесно, бог один.
— Бубном чертей гонять, а не богу молиться, — сказал Федя.
— Все равно! Колокол тоже помогает, — подхватил Силин. — У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит — и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.
Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь.
— Все равно русский пришел — худо! — решительно молвил он и повалился на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.
Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.
В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.
В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.
Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку…
Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. «Это наша мошка, — думал он, — зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских».
Колокол гремит — Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно…
Гольд остался в Уральском ночевать.
— Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.
— Ах ты, камский зверь! — сказал дедушка.