— А баба сама выплыла! — удивлялись солдаты.
Агафья переодела бабу, накормила щами. Та оказалась каторжной. Ее брал в «женки» лоцман сплава. В бурю он был пьян и утонул.
— Ну и живи у нас, — говорила Агафья, — никто тебя не хватится. Из такой купели выбарахтаться — можно срок сбросить. Перекрещенная теперь.
Пообедав, баба стала искоса оглядывать одежду, в которую ее переодели. Старое, выцветшее платье понравилось ей. Оно было куда лучше коричневого в крапинку, которое еще вчера изорвал на ней пьяный лоцман. Бабу звали Ольгой. Она рябая, широколицая, на вид крепкая.
— Еще одна уральская будет… Найдем тебе работу.
— Я каторжная. Как хватятся меня…
— Никто тебя не хватится. Утонула — и все!
— Одним гибель, а другим воля, — сказал Федор. Он пришел и выпил водки.
— Куда я без паспорта?..
— Живи! Угодишь хозяйке — исхлопочем паспорт, — сказал Федор и подмигнул.
Взор Ольги прояснился.
Барабанов дал ей водки. Она выпила, закрыла лицо руками и истерически зарыдала.
Агафья утешала ее. Та жаловалась в голос на загубленную жизнь:
— Я проклятая! Проклятая! Нет, нет мне счастья! Окаянная я!..
Пришла старуха Кузнецова.
— Какая ты проклятая, доченька, — утешала она.
Ольга билась у нее на плече.
Река стихла, и только замутненные валы напоминали о ночном шторме.
Волны бились в глинистые обрывы.
Из-за туч взошло солнце. Черная баржа лежала напротив селения на белоснежном песке. Дальше по реке, на косах, видны были разметанные бурей суда.
— А седьмая-то как стояла, так и стоит на якоре, — толковали на берегу спасенные. Часть из них оказалась каторжанами, остальные — солдатами.
Река несла обломки судов, бочки, ящики. Ночной шторм разбил целый караван.
Приехал гольд с Пивана и рассказал, что на той стороне к берегу выкатило утопленников. Гольду велели ехать к попу.
Посредине Амура на узкой косе у разбитой баржи толпился народ.
— Муку, соль — все погубили, — с горечью восклицали в толпе.
Пьяные полицейские офицеры, разместившись на тюках, играли в карты и пили коньяк.
— Они довольны! Теперь разбогатеют, остатки продадут. Всё буря покроет.
— Горсти соли у казны не допросишься, — говорили крестьяне, — а мешки в Амур пошли. Эх, лоцмана!..
Один из офицеров, широколицый, с рыжими усами, бесцветный, худенький и тщедушный, наблюдая за разгрузкой, прохаживался по косе. Он держался надменно.
Одноглазый Покпа, хитро посмеиваясь, посоветовал завернуть барже корму, чтобы удобней было разгружать. Солдаты и каторжане, люди на реке неопытные, последовали его совету.
Баржа осела. Кто-то крикнул, чтобы не шевелили судна, но народ не слышал. Все налегли на заостренные бревна. Обшивка треснула.
— Да не троньте ее! — резко крикнул Максимов.
Доска от обшивки ударила в лодку со спасенными товарами. Ящики понесло по воде.
Доски рвались, трещали. Кого-то зашибло. С баржи бултыхались в воду мешки, ящики, тюки. Грузы понесло по реке. Довольный Покпа спешил за тюком мануфактуры.
…Офицеры обедали в избе у Кузнецовых. Набралось много разного народа. Все были возбуждены, каждому хотелось что-нибудь сказать начальству.
— Лоцманов нет хороших.
— Не знают, а берутся.
После обеда уцелевшим судам приказано было отваливать. По берегу ходили вооруженные солдаты и загоняли всех спасенных на баркасы.
Полицейские заметили и задержали Ольгу. Она покорно ждала, когда ее поведут.
— Отпусти ее, барин, пусть у нас живет, — просила Агафья полицейского офицера с рыжеватыми усами.
— Заплати, тогда отпустим, — холодно сказал тот.
— Что уж ты, барин? — удивилась Агафья.
— Двадцать пять рублей! — строго ответил полицейский.
Егор, стоявший тут же и слыхавший разговор, обмер.
Получив за Ольгу деньги, офицер спокойно положил их в бумажник и пошел, пошатываясь, к лодкам.
На косе у барж чернела толпа людей.
— Век за тебя станем бога молить, — говорил Егору рослый худой солдат. — Как это ты не побоялся идти в такую погоду?
Егор не стал отвечать.
— Чем тебя поблагодарить?
— Ничего не надо…
Унтер сказал, можно дать Егору штуку казенного сукна с разбитого судна.
— Надо!.. Надо! — подхватила толпа.
Но Кузнецов ничего не стал брать.
— За людскую-то жизнь!.. — ответил он.
Лодка его отвалила. Он снял шапку и поклонился отъезжающим.
Федор Барабанов утром поехал проведать своих бродяжек на покосе. Не доезжая до горла озера, он увидел дымящийся костер. Какие-то люди растягивали на солнце куски мануфактуры.
— Далеко от деревни? Что за место? — кричали они.
— Мылки! — ответил Федор.
— А-а!.. Я и смотрю, словно Мылки, — отозвались с берега.
Барабанов подъехал. Оказалось, что у входа в озеро разбило купеческий баркас.
— Так и развалило на две части, — жаловался хозяин баркаса, читинский купец Хлыновский, остролицый, горбоносый мужик в поддевке. — Намылила мне эта Мылка! — с горечью восклицал он. — И что теперь делать — не знаю! Товар жалко бросить, и ни к чему он мне. Ныло, ныло мое сердце эти дни, чуял я…
Барабанов привез купца к себе.
— Вот-вот должен быть пароход снизу, — говорил он. — По телеграфу передавали, что дрова грузить будет. И можешь ехать вверх хоть до самого Сретенска. Видишь, караван разбило. Экспедиция тут у нас в деревне живет, тоже этот пароход ожидает. Вверх пойдет.
— Милый ты мой! — радовался купец.
Хлыновского умиляло и то, что он жив остался, и что попал в русскую деревню, и что пароход на подходе, и что попал он не к прохвосту, не к лавочнику, а к простому и сердечному мужичку-землепашцу.
Федор, обычно расторопный, суетливый и разговорчивый, сейчас вдруг ощутил, как приятно бывает помолчать, когда знаешь, что и мошна не пуста и амбар набит, а другой человек, да еще порядочный, из кожи лезет перед тобой.
«Эк его буря перепугала!.. Слава тебе господи, что послал штормину!»
Не хотелось Хлыновскому считать деньги при посторонних, но делать было нечего. Опасаясь, что мокрые билеты испортятся, он открыл сумку и разложил бумажки по избе.
— Все целы. Слава богу! Ладно — нынче на казачьем Амуре товар брали хорошо. А сколько еще оставалось! Ах ты! Все погибло! А куда остатки девать, просто не знаю. Не оставаться же из-за них.
— Тут своих купцов много, — отозвалась Агафья, помогая купцу раскладывать деньги на печи.
— Да где же купцы? Хотя бы им продать.
— Нет никого, — отвечал Федор. — Все в разъезде.
— Ох, господи! Я бы чуть не даром отдал.
Барабаниха твердо и упрямо поглядывала на Хлыновского, как на крепость, которую решила взять приступом.
Уцелевшие товары перевезли к Барабановым.
Утром на реке раздался гудок. Хлыновский вскочил с постели.
— Ну что же мне делать? — испуганно воскликнул он. — Милый ты мой, Федор Кузьмич, возьми этот товар себе. Дай хоть сто рублей, чтобы не даром.
Пароход шел не в ту сторону, куда сплавлялся разбитый баркас, а вверх; чтобы доехать домой, купцу обязательно надо было продать остатки товаров.
— Сто рублей? Да у меня и сорока не наберется. Откуда у нас такие деньги?
— Ах, мужик, мужик!.. И тут-то ты, Расея-матушка, живешь беззаботно.
Пароход пристал к острову там, где чернели обломки погибшей баржи и стояла палатка с караульными. Максимов с солдатами выехал туда на баркасе. Экспедиция покидала Уральское. Все крестьяне провожали ее, стоя на берегу. Пароход взял баркас на буксир. Максимов стоял у мачты.
Кузнецовские бабы махали ему с крыльца платками.
— Куда этот товар! Мокрый, прелый, вон и гнильца есть, — говорила Агафья мужу так, чтобы Хлыновский слышал.
— Где?
— А вот это что?
— Скоро пойдет, видать. На палубе дров мало… Они у меня на протоке дрова будут брать, — говорил Федор.
— Ну, давай хоть восемьдесят рублей, — просил купец. — Сбегай займи где-нибудь.
Хлыновский отдал все товары за полсотни.
Федор отвез купца на пароход. Хлыновский обнимал и целовал мужика.
— Ты мой спаситель! Знал бы ты, что я передумал, пока баркас-то мой мотало! Я уж загадал: все отдать, лишь бы живым остаться. Ты простой мужик, и тебе счастье, может, будет, пригодится товар-то мой… Даром ведь я тебе отдал.
Федор помалкивал. Он не мог смотреть на купца без ухмылки.
Простившись с мужиком и взойдя на палубу, Хлыновский почувствовал себя в безопасности. И вдруг он пожалел, что смалодушничал и все бросил, желая поскорей выбраться с несчастного берега и уехать домой. Он поднялся наверх и посмотрел вслед лодке Федора.
«Эх, зря, зря я этак-то!.. Ведь там товару рублей на пятьсот. И товар-то хороший!»
— Ну, слава богу, — говорила Ольга-каторжанка, когда последние суда каравана ушли вниз. — Уехали! Теперь вольная.
— Какая же ты вольная? — отрезала ей Агафья. — За тебя деньги плачены.
Федор, видя испуг в глазах Ольги, сказал:
— Не бойся. У меня не пропадешь. У меня трое каторжан робят. Выбирай себе любого. Потрафишь хозяйке, хоть всех трех бери в мужья.
Ольга хотя не собиралась жить с ними, но слова Федора запомнила. В этот день она несколько раз взглядывала на себя в зеркало. Вечером сходила в баню.
А Федор узнал, что рыжеватый полицейский офицер, который получил деньги за Ольгу-каторжанку, был тот самый новый становой Телятев, которого Оломов недавно назначил на этот стан.
— Вовремя ты ему отвалила двадцать пять рублей, — говорил он жене.
— Ну и тварюга будет у нас становым, — отозвался Егор, присутствовавший при этом.
— Езди спасай людей, — засмеялся Барабанов, — а ими будут торговать другие! А разве от меня вред? Вот я трем своим бродяжкам виды на жительство исхлопочу. За что их в каторгу погнали? За пустяки: Агафона — за подати, деда Якова — за богохульство, Авраамия — за «красного петуха»…