Лыжи хороши, ничего не скажешь: богатые, по росту мужика, широкие, как хорошая доска.
Егор в знак благодарности отдал Улугу кулек муки. Отблагодарил за все сразу.
Заткнув деревяшки от чехлов с наконечниками за пояса так, что копья длинными палками волочились по снегу за лыжами, охотники шли по следу маленького черного медведя-муравьеда.
Подниматься в гору на голицах нужна особенная ловкость. Сменив свои стертые лыжи на новые, Егор легче взбегал на сопки. Шкура, подшитая под лыжу, не скользит и на самом крутом подъеме упирается крепко колкой шерстью в снег.
Возвратившись в деревню, охотники принесли соболей, пойманных сеткой с колокольцами.
Улугу запорол двух медведей.
— А Силин ушел далеко, — рассказывали сыновья Егору. — Нынче взял запас, нарты. Ружье у него хорошее.
— Егорка, — звал Улугушка, — пойдем и мы!
Он уверял, что вблизи моря за Амуром соболей очень много. Егор не хотел уходить так далеко от дома.
Улугу опять гостил у Савоськи, когда приехал Покпа, жаловался на сына, что напрасно ушел из дому. Савоська защищал Айдамбо. Гольды поспорили, потом выпили, помянули былое и решили втроем сходить на дальнюю охоту.
— Пусти с нами Ваську, — сказал Улугу, придя утром к Кузнецовым.
Егор узнал, что с Улугу пойдут Покпа и Савоська. «Люди-то они надежные, — подумал он, — случай редкий!» Егор желал, чтобы дети его приучались к тайге.
— Как же Савоська от торговли уйдет?
— Ничего. У кого меха будут, подождут.
— Тятя!.. — умоляюще молвил Васька, узнав, из-за чего приходил Улугу.
— Что же, ступай. Только соберись хорошенько.
Копья Егор сыну не дал. Он не очень верил в это оружие. Васька пошел на новых лыжах, с новеньким, купленным у Бердышова винчестером.
Долго смотрели отец с матерью, как Вася шел крупным шагом на лыжах через реку следом за нартой, запряженной собаками.
Сын уж подрастал. Ноги у него становились все длинней…
Впереди брел Покпа, пробивая снега, за ним Васька. За Васей — Улугу и Савоська.
Нарта и четверо охотников шли долго, становясь все меньше. Вот уж чуть заметные точки да черточка чернеют у подножья сопки, что огромным сугробом залегла за Амуром.
А за сопкой — хребты. Васе лезть на них… Материнское сердце болит. Подумать страшно, ведь слабое дитя, сосавшее ее грудь, пойдет через эти утесы.
А отцовское сердце надеется на сына, на его крепость, сноровку. Да и гольды не малые ребята, знали, кого брать с собой. Гнилого не позвали бы в такой далекий путь. Горд Кузнецов, что гольды признали его сына годным к охоте, взяли с собой.
Глава пятьдесят восьмая
Силин охотился в тайге в одиночку.
Однажды возвратился он под вечер в свой балаган и увидел, что там спиной к огню сидит гость — оборванный мужичонка лет сорока, длинноволосый, с бородкой клинышком. От его рубахи смердило потом и прелыми хвойными ветвями. Одежда его бедна, но ружье дорогое, неизвестной Тимохе системы.
Гость сварил похлебку, прибрался в балагане.
Силин поздоровался, гость поклонился ему. Тимоха достал из-под потолка мешок с хлебом и на поду от костра отогрел мерзлый каравай — тот стал пышный и горячий, такой точно, каким унесла его Фекла из печи на мороз в ночь перед мужниной дорогой.
Охотники сели обедать. Гость оказался из переселенческой деревушки с морского побережья.
— Далеко же тебя занесло! — удивился Силин. — А как вас по имени-отчеству?
— Михаил Порфирьич!
«Что-то мне лицо его словно бы знакомо!» — подумал Тимоха.
Мужичок рассказывал, как привезли крестьян на берег моря и как они мучились, боялись моря, все на Амур хотели уйти, но теперь привыкли, построились, расчистили пашни.
После обеда мужик чинил дыры на куртке.
— А ты откуда? — спросил он и удивился, услыхавши, что Тимоха с Амура.
— А разве не далеко до моря? — спросил Силин.
— Далеко! Суток четырнадцать надо плестись, верст триста будет.
— И к нам не ближе.
— Побывать бы на Амуре!..
Тимоха натопил воды из снега, помыл кипятком посуду.
— Нам бы к морю дойти!..
Тимоха и Михаил ночевали вместе. Утром они пошли в разные стороны, а вечером опять сошлись в балагане.
— Что же, — спросил Тимоха у Михаила, — у вас уж дальше пошел океан, берега не видать?
— Одна вода, — ответил охотник.
Михаил натопил снега в котелке и вымылся до пояса, выстирал рубаху.
Силина занимал этот человек. Был он такой же мужик, как и сам Тимоха, — невелик ростом, рыхлый и мягкий на вид, коротконогий, но видно, что скороход и хозяйственный. Дошел он пешком до Тихого океана, теперь зимами промышлял под Сихотэ-Алинем.
— Пришли мы на море, волна рушит берег, шумит, ветер воет, нет никого, только чайки летают. Лес стоит — лиственница. Я думаю: «Дай погляжу с горы. Раз есть гора, то получу себе удовольствие». Залез на сопку, посмотрел вниз, там сопки залегли в море мысами, как будто кто разные сапоги в ряд выставил. Придет в год раз казенный пароход из Владивостока. Семенов с Сахалина морскую капусту в Китай возит, товар привезет. Шхуны приходят… Больше норвежские и американские.
Про норвежцев Тимоха слышал впервые.
— Жили староверы, как звери, от людей прятались, нас сторонились. Они тоже переселенцы… Охотники…
Михаил расспрашивал про Амур. Он слыхал, что на Амуре — житница, хорошие земли.
— Как же ты через хребет перелез? — спрашивал Михаил.
— Головой, — отвечал Силин.
Михаил подолгу глядел на синие хребты Сихотэ-Алиня и пики, как бы искал, где удобнее перелезть через перевал.
— Вон место низкое… — показывал Силин. — А мы все к морю идем, у нас слышно, что у моря самая охота в лесах.
Под вечер тайга зашумела. Подул сырой морской ветер.
— Моряк идет, — сказал Михаил и закрыл вход в балаган парусом.
Мужик накидал снаружи снега, чтобы палатку не унесло.
— Моряк подует — сразу осопатит, — говорил он. — Надо снега нагрести…
Охотники долго рассказывали друг другу сказки, подкладывали дрова в костер. Поздно вечером легли спать в мешки, и Тимоха сказал:
— У меня братан, Вавила Силин, хотел за мной идти, но не ушел, струсил. Я ему писал письма.
Михаил молчал.
— Вот я смотрю на вас, — вдруг переходя на «вы», сказал Тимоха, — и думаю: словно где-то мы встречались.
Через некоторое время Михаил спросил:
— А Вавила не Оханского ли уезда?
— Оханского, — обрадовался Тимоха.
— Так я тоже Оханского…
— Силин Вавила…
— Я тоже Силин, — отвечал Михаил.
Оказалось, что Вавила и Михаил — родня, из соседних деревень. Тимоха узнал, что оханские переселенцы вышли следом за ним и Кузнецовыми, но их отправили по Уссури на берег моря, где и основали они в одной из бухт селение Оханские Новинки.
— Получается, что мы с тобой родня! — сказал Тимоха.
— А мы сразу за вами ушли. Это у нас прошел слух, что Силины пошли на Амур.
Михаил слыхал про переселение Кузнецовых, знаком оказался ему и Барабанов.
— Федька-то! Он все не хотел в своей деревне жить, к нам на кладбище в церкву хотел в сторожа наниматься. Как же, знаю! Теперь торговец стал богатый, говоришь?
— Быстро же вы окоренились! Видать, на море место богаче. Торговля, видно…
— Не-ет… Вот на Амуре у вас, сказывают, куда лучше.
Утром, взяв свое многозарядное ружье, Михаил, переваливаясь с лыжи на лыжу, ушел.
Накануне потихло, был снегопад, но поутру опять задуло.
Вокруг качалась, шумела и сыпала со своих ветвей потоки снега вековая тайга.
Тимоха вспомнил Ваньку Тигра и его насмешки, что у Силиных нет силы, что род Силиных изник. Нет, еще и у Силиных есть сила!
Тимоха подумал, что надо будет когда-нибудь добраться до моря, увидеть океан, побывать у братана. Поглядеть, как Силины живут на море, посмотреть и на Михайлову заимку, оханских-то новоселов! А Михаилу надо побывать на Амуре. Вот Егор подивится!.. Земляка в тайге встретил. Да еще своего сродственника! Но, пожалуй, никто не поверит и будут смеяться. Иван узнает, скажет: «Выдумки! Куда, мол, тебе!»
Глава пятьдесят девятая
Утро.
Охотники зашли далеко. За лиственницами синей волной залег хребет. Три солнца поднялись высоко, но не разгорались, мороз слепил их.
Савоська, Улугу и Покпа мохнатые, в шкурах и белом инее, собаки в курже, лес, побелевший от лютого мороза.
Васька шел на лыжах, держась за палку, прикрепленную к нартам.
Охотники поднялись на хребет. Чуть намеченные голубым, где-то проступали горы. Долина была во мгле, как в дыму. Поблизости в клубах, тумана чернела вершина елки. Три огненных шара плыли над громадной молочной мглой.
Васька зажмурил глаза, чтобы куржа стаяла с ресниц и можно было лучше видеть. Но ресницы смерзлись, и пришлось сдирать ледяшки с болью.
Путь нартам — лыжню — прокладывают все по очереди, и Ваське приходится. Идти по целинным снегам трудно, но как ни вязли ноги, как ни трудно Ваське, а испарины на теле нет.
— Бежишь — не потеешь и не устаешь. Самый сильный мороз, — бормочет Савоська.
День был короток.
На привале Улугушка протянул Ваське чашку с жиром.
— Рыбий жир! Пей!
Васька выпил.
— Хорошо кушай, а то помираешь, — заметил Покпа. — Хорошо кушаешь — мороз не страшен.
И вот теперь Васька не по бердышовским рассказам знал, каково на дальнем промысле. Он сам умеет разводить костер. Когда бревна сгорят, надо отгрести угли и головешки и на месте черного огнища наложить хвойных ветвей и на них стелиться.
Утром Савоська достал из мешка ворох жирной юколы и набил котомку.
— По дороге собак кормить, когда им скучно, когда устанут. Вот наша старая ночевка, — кивнул он вниз.
Там, у ключа, на дне глубокой пади, торчали из снега колья от шалаша, похожие на обгоревшие тонкие стволы.
На привале съели по куску юколы и по лепешке.
Пересекли долину и по гребням отрогов стали подыматься на большой хребет. Лес редел, стали появляться гольцы. Близились крутые каменные гребни. Солнце клонилось в красную мглу, и тайга, обдутая в вершинах ветрами, от инея и от снега принимала на голые стволы цвет заката.