– Да, всегда. – Его голос отстраняется, словно речь о чем-то давно прошедшем. – Отец работал в комсомоле, молодежной коммунистической организации. Работал в Крыму (там я и родился) и в Узбекистане. Но никто особо не верил.
Он удивленно смеется. Капюшон с его бритой головы соскользнул.
– А вы? – спрашиваю я.
– Я долго работал на Славу в Китае. Меня всегда привлекал Восток. Много путешествовал – всегда в одиночку, как и вы. Потом однажды я приехал в провинцию Сычуань – там, где она граничит с Тибетом. Если пойдете на запад от Чэнду, далеко, то доберетесь до горного перевала, и там очень красиво. Помню, что, когда я проходил, мне показалось, что я перехожу от одного сознания к другому… и что-то со мной произошло…
Он разглаживает кусок мятой бумаги и набрасывает для меня: Чэнду – Кандин – Литун – Даочэн. Он пишет это так, словно это святая земля. Я должен попасть туда, прежде чем умереть.
– Повсюду монастыри. Это был измененный мир. Я ощущал, что люди живут по-другому, по другим законам. Там есть гора с тремя вершинами, ее называют Ядин, – он наносит ее на бумагу, – я обошел ее вокруг с тибетскими паломниками, и была какая-то чистота. Но ничего мистического. Люди там очень жесткие, очень прямые. Я не мог говорить ни с ними, ни с монахами. Я все еще не совсем понимаю… Мне было тридцать пять, не юноша. Я не понимаю, как это изменило меня. И это только начало. Прошли годы, прежде чем я оглянулся и понял… – Он встает и идет к своей кровати у дальней стены. В голосе появляется какой-то учительский авторитет. – Но меня привлекла не реинкарнация и не что-то таинственное. Привлекли моральные принципы: те ценности, которым стоит доверять.
Я кладу одеяло на испачканный матрас, но заснуть не могу. Единственный свет исходит от компьютера Славы. Он настраивает для меня свой мобильник, и я выхожу на улицу при свете звезд и звоню жене. Она следит за моим путешествием по карте. «Ты в месте под названием Цугол?» – спрашивает она. Тревога в голосе слышна даже при такой неустойчивой связи. Она говорит, что я нахожусь в самом центре грандиозных российско-китайских военных учений. Это во всех газетах: крупнейшее такое событие за сорок лет, 300 тысяч солдат… Когда она это говорит, я слышу, как тяжелая техника проезжает мимо стен монастыря.
Пытаюсь уснуть. Однако такое ощущение, что Дорчже пробирается ощупью курить каждый час; а один раз Слава начинает долго заниматься йогой, так что я просыпаюсь и вижу его огромный перевернутый торс рядом с моей кроватью; ноги у него там, где должна находиться голова, или переплетаются позади к полу. Гораздо позднее мой сон прерывают армейские грузовики, двигающиеся сплошной колонной. Их оранжевые огни мигают в окнах без штор, и, когда я просыпаюсь через пару часов, они все еще проходят мимо.
Все напряжение на идеальном лице монаха разгладилось. Он становится доброй куклой. «Вы путешествовали по Монголии? Знаете, что там поклоняются Чингисхану. Это потому, что они очень бедные, и им больше нечего делать…» Затем снова раздражающее хихиканье. Вчера я недооценил его. Сегодня я ищу в его словах эзотерическую мудрость.
На рассвете он ведет нас по святилищам монастыря; вдали слышна стрельба. Главный храм поднимается над нами тремя этажами киновари и золота. Многоярусные крыши в мирной симметрии загнутых кверху карнизов со свисающими по углам крохотными колокольчиками плывут над его крылатыми колоннами, облицованными многоцветным камнем. По стенам сияют диски из тусклого золота, призванные отпугивать демонов.
Монах говорит, что храм сгорел дотла в 1991 году, а потом был скрупулезно восстановлен. Он вытаскивает из одежды айфон и показывает фотографию, датированную 1890 годом. Выцветший монохромный снимок изображает лам, выстроившихся плотными рядами в праздник Белого слона. Верующие заполняют даже боковые лестницы.
Сквозь сияние малиновых колонн и радужных драпировок мы проходим к белому алтарю с пластмассовыми цветами. Сияющая золотая фигура – не Будда, а почитаемый учитель Цонкапа[27], статуя которого множество раз повторяется на окружающих полках – больше тысячи маленьких фигурок. Монах произносит: «Когда вы поклоняетесь здесь, то чем больше его изображений, тем больше пользы вам!» Я с недоверием думаю про себя, что звуки его хихиканья звучат как-то пронзительно. Смотрю на его непроницаемое лицо. Но, может быть, эти звуки означают что-то еще. Возможно, они непереводимы. Рядом с алтарем негромко поет одинокий лама с лицом цвета красного дерева, а монах проходит дальше.
Он говорит, что 108 драгоценных рукописных свитков монастыря, некогда считавшихся утерянными, восстановлены – за исключением первого. Дмитрий за моей спиной шепчет:
– На самом деле он у меня в библиотеке в Агинском. Я никогда ему об этом не говорил. – Он смакует эту тайную конкуренцию. – Но подозреваю, что он знает.
Теперь монах сопровождает нас к последнему храму, посвященному Майтрее – будде будущего, который однажды откроет эпоху процветания. Двери ведут к стоящему колоссу с золотым торсом. Обнаженное тело усыпано драгоценностями. Удлиненные пальцы тянутся к лицу, словно для нанесения макияжа, но на самом деле соприкасаются в священном знаке единства. В шести метрах над нами – увенчанный тиарой из полудрагоценных камней сияющий эллипс лица, как у монаха, и мечтательный взгляд направлен куда-то далеко.
– Он придет через пять тысяч лет после первого Будды, – без улыбки говорит Дмитрий. – То есть через 2500 лет.
Он не может удержаться и не добавить:
– У нас в Агинском статуя больше.
Теперь уже Слава шепчет мне:
– Не думаю, что исторический Будда существовал.
Но монах декламирует:
– Его царство придет после страшной войны, когда закончится правление нашего будды. Это будет время упадка! Люди превратятся в карликов и станут стрелять друг в друга, – он изображает ребенка, стреляющего из водяного пистолета. – Хи-хи. Затем придет Майтрея, возвышающийся над нами – вот почему он изображен таким высоким, – и начнется новое правление…
Пока он это говорит, стрельба снаружи усиливается, словно предсказываемый им катаклизм уже начался. Мы выходим и видим, как вся долина к востоку от нас окутана дымом. Несколько жителей села собрались, чтобы поглазеть. Дорчже в испуге уже направился обратно в Агинское, однако монах говорит, что водитель какой-то старой «Тойоты» доставит нас до следующего городка. Он смотрит на меня с непроницаемым спокойствием.
– Если услышат, как ты говоришь по-английски, – хихикает он, – окажешься в тюрьме.
Мы забиваемся в машину. Водитель выглядит крепким и компетентным. В небе чертит дугу реактивный истребитель. Когда мы уезжаем, монах просовывает голову в окно:
– За какую футбольную команду болеете? – спрашивает он. – Мне нравится «Арсенал»…
Спускаемся к реке. Другого пути нет. Впереди беспрерывно грохочет артиллерия. Окна «Тойоты» так запотели, что пассажиры должны быть практически не видны, а с переднего сиденья меня заслоняет громадная фигура Славы. Не успеваем мы добраться до Онона, как натыкаемся на блокпост, и у меня обрывается дыхание. Однако мы разворачиваемся и пересекаем реку по другому мосту. Из ниже лежащей долины курится дым, но мы едем по склону выше. На гребне рядом стоят две самоходки без экипажа. Когда мы натыкаемся на военные лагеря, они безлюдны. Плотными рядами стоят русские палатки, рядом грузовики. Чуть дальше бивуак китайцев. Простирающиеся на сотни метров солдатские палатки – всего лишь навесы из грубого брезента, натянутого на деревянный каркас. Ни одного часового не видно. Сообщали, что эту зону патрулируют пятьсот всадников из военной полиции, но мы не видим никого.
Когда мы выбираемся из этого подобия преисподней, я предполагаю, что это не столько военные учения, сколько политическое предупреждение Западу. Слава и Дмитрий тактично молчат. Китайский вклад тут кажется не более, чем символическим: всего 3200 солдат под своими хлипкими навесами. Есть даже формальный контингент из Монголии. Однако вскоре низкий гул в долине стихает, воздух проясняется, и мы – на свободе – движемся на запад в сторону Агинского.
Обнаженным нервом вернулось волнение от одиночества. Теперь нет товарищеского плеча – ни тяжелой уверенности Славы, ни вежливости Дмитрия. Мы расстались на железнодорожной станции Могойтуй – под памятником в виде танка Т-34 с надписью «Сталин», – быстро обнявшись на прощание. Они нашли мне шофера по имени Владик, и теперь с этим порывистым молодым человеком мы катимся на одряхлевшей «Ладе», направляясь к виадуку Транссибирской магистрали. Мы виляем по какому-то грязному проулку, затем протискиваемся между опорами железнодорожной эстакады (все бока владиковой «Лады» уже помяты) – а над нами лязгает локомотив, тянущий семьдесят вагонов на юг, в Китай. Я прислушиваюсь к их шуму над головой с мальчишеским изумлением. Эта ветка через Маньчжурию, пересекающая северный Китай, была закончена в 1902 году, когда Россия заставила немощную Поднебесную передать себе короткий 1500-километровый путь до Владивостока: дорогу, чреватую будущими проблемами.
Какое-то время железнодорожные пути идут параллельно дороге, а затем мы едем в одиночестве по залитой солнцем местности, где луга желтеют в преддверии осени. Это северо-западная граница Даурии, степи которой текут на юг к сезонным озерам и воздушным путям миграции миллионов перелетных птиц. Владик ведет машину так, словно он зол на весь мир. Время от времени под дорогой проскальзывает какой-нибудь приток Онона. Деревеньки в этой земле, которую когда-то называли житницей Амура, невелики и разбросаны редко. Однако кое-где склоны долины устланы убранной кукурузой, а сено на пастбищах уже свернуто в промокшие рулоны. Владик говорит, что оно, наверное, рано сгниет – с неба лило все лето.
Скотоводческие бурятские земли остались за спиной; там, где Онон встречается с катящейся с запада Ингодой, он теряет свое название и становится Шилкой. Здесь, на более русской территории, это уже не «священная мать», а «батюшка» – в знак привязанности и уважения, и под именем Шилка река течет 550 километров на восток, где сливается с Аргунью у китайской границы. Там она наконец становится Амуром.