– С чего бы мне хотеть туда? – Он показывает рукой на деревья. – Вот мой город.
К вечеру скалы побледнели – вместо гранита появился известняк; по северному берегу смыкаются купола невысоких безлесных холмов. Наш путь заканчивается в поселке Усть-Карск, где какой-то паренек вбивает в землю железные штыри, чтобы закрепить судно, которое завтра пойдет обратно. Капитан кричит мне: «До свиданья, Лондон!» и показывает на тускло освещенное в сумерках кафе.
В сердце каждой сибирской деревни, будь то в простенькой столовой или гостинице, есть кто-то – как правило, грубый матриарх – обладающий запасом сведений и советов об этом месте. И вот Ирина – шумная, светловолосая и доброжелательная – смотрит на меня с минутным изумлением, а потом говорит, что никакого хостела здесь нет, но место с кроватями она знает. Ее заведение выглядит слишком большим для имеющейся клиентуры: отталкивающая пустота, которую пересекают немногочисленные завсегдатаи, чтобы купить водки. Однако рядом со мной собирается толпа молодых: они удивляются, кричат приветствия, задают вопросы, просят выпить. Здесь какой-то плут, объявляющий себя моим лучшим другом, гигант с детским лицом и бутылкой водки, долговязый энтузиаст, невидимый под своей изъеденной молью ушанке, прихрамывающий хулиган и молчаливый длиннолицый парень, который тише остальных. Их интересует, что тут может делать западный человек – первый в их жизни. Я американец? Золотоискатель? Шпион? Может быть, я потерялся. Они сами хотят уехать отсюда. Работа у них либо бесперспективна, либо ее вообще нет. Они требуют адрес моей электронной почты (хотя никогда мне не напишут) и пристают с просьбой прислать им книги. Отпускают меня только тогда, когда на дряхлом фургоне появляется девочка-тинейджер – дочка владелицы кафе; она увозит меня.
Мы трясемся по разбитой дороге – по ощущениям, несколько километров. Свет наших фар прыгает над лужами после недавнего дождя. Другого освещения нет. У здания в запущенном саду нас ждет тихая женщина с ключом, и я оказываюсь в спальне с тремя железными кроватями. Мне никто не объяснил, чей это дом, а я слишком устал, чтобы спрашивать. Как только женщина уходит, я сворачиваюсь под потрепанным одеялом и вслушиваюсь в тишину. Окно без занавесок обрамляет прямоугольник тьмы с подвешенным серпиком месяца. Чувствую одиночество места, где нахожусь, а вместе с тем и ощущение легкости, словно сбросил кожу, и погружаюсь в сон.
Однако около полуночи я просыпаюсь, услышав тяжелые шаги в коридоре. Когда я выглядываю, женщина с ключом суетится у дверей другой комнаты, а в коридоре, где висит единственная лампочка, лицом ко мне, расставив ноги в сапогах, стоит офицер пограничных войск. Лицо скрыто под фуражкой. Несколько мгновений он молчит, и в эти секунды я с болезненным узнаванием предвижу, что мое путешествие подошло к концу. Конечно, думаю я, оно всегда было несбыточной мечтой. Я гляжу на него с горьким пониманием. Женщина показывает ему комнату рядом с моей. Я думаю, что завтра он сопроводит меня обратно в Сретенск, где Медузу уже не послушают, и меня отправят в Читу, а, может быть, и в Англию. Интересно, как меня выследили. Возможно, о моем появлении сообщил кто-то из молодежи в кафе – из тех людей, что клянчили у меня книги и адрес электронной почты. Я подозреваю того, молчаливого.
Все это проносится у меня в голове в те секунды, пока пограничник не снимает фуражку. Теперь я вижу пожилого взлохмаченного человека с несчастными глазами. Кажется, он немного пьян. Военная форма безнадежно помята.
Он говорит: «Можно чашку чая?»
Он просто всего лишь такой же гость, как и я. Женщина смотрит на меня с немыми извинениями: «Не возражаете?» Он ощупью пробирается в свою комнату, а я отправляюсь пройтись по умирающему саду, заливаясь беззвучным смехом. Дует холодный ветер. Половина собак Усть-Карска соревнуется в немелодичных завываниях, а в реке сияет молодой месяц. Пограничник всю ночь смотрит видавший виды телевизор, а на рассвете, сутулясь, уходит по лужам в надетой набекрень фуражке.
Теперь я понимаю, что спал в пристройке к деревенской библиотеке. В соседней комнате вижу потрепанные книги, составленные в отдельные ряды. Библиотекарша возвращается, и мы садимся завтракать черным хлебом с вишневым вареньем. По ее словам, здесь больше двух тысяч томов – вся русская классика. На стене висит фотография Солженицына. Она гордится англоязычными книгами в русском переводе: Вальтер Скотт, Марк Твен, завалявшийся экземпляр «Наследников» Уильяма Голдинга и полное собрание Диккенса, изданное в Москве в 1960 году. Интересуюсь, кто вообще приходит сюда, чтобы проглядывать ее ухоженные полки и маленькие каталоги. «В основном пенсионеры, – отвечает она, – но иногда заглянет какой-нибудь школьник». Я хожу мимо стеллажей, удивляясь, что такие книги вообще есть в этом захолустье. Естественно, они сохранились с советских времен, и с тех пор к ним почти ничего не добавлялось.
– Тогда были хорошие времена, – говорит она.
Дальше река меня не понесет. Китайская граница всего в восьмидесяти километрах по прямой. Природный заповедник защищает девственные леса Шилки от вырубки китайцами и делает Амур самой длинной рекой без плотин в Восточном полушарии.
Нахожу человека, который отвезет меня по горной дороге на север к Транссибирской магистрали, которая далеко на востоке сходится с рекой. На его ненадежной гибридной машине – двигатель «Рено» в российском кузове – мы выезжаем из Усть-Карска по затопленной колее. Здесь все еще есть золотоносные породы, и купола новой церкви отбрасывают золотые отблески на бесцветную деревню. Мы карабкаемся в осеннее море бронзы, которое непрерывно катится на фоне неба. Глубоко под нами поблескивают и исчезают вздувшиеся воды Кары – притока Шилки. Дорога превратилась в грязь. Пару раз далеко внизу мы видим ветхие постройки, из которых все еще торчит золотодобывающее оборудование, опущенное в поток.
Некогда разбросанные по этой долине тюрьмы с оградами и хибары заключенных уже сгнили, однако на протяжении девятнадцатого века здесь на приисках, принадлежавших царю, работало несколько тысяч заключенных. Сроки были безнадежно огромными, и даже после их окончания люди оставались в ссылке, так что каждое десятилетие из одной только этой долины в Сибирь отправлялось до четырех тысяч бывших каторжников. Другие не ждали так долго. Как и в более масштабных и жестоких сталинских лагерях, крик кукушки, возвещавший начало весны, соблазнял людей на отчаянный побег. Но на Каре они бежали в безлюдную глушь, и мало кому из присоединившихся к «армии генерала Кукушки» удалось выжить.
Теперь уже много километров мы не видим никаких построек, за исключением памятника красным партизанам, погибшим во время революции: одинокая колонна в лесных долинах. Через два часа мы переезжаем через гребень Шилкинского массива, за которым начинается другой водный бассейн. На вершине перевала ряд березок размахивает вотивными кусками ткани. Водитель лезет в пакет, который держит для этой цели, и бросает в сторону деревьев несколько копеек, бормоча молитву о безопасности нашей поездки. Я интересуюсь, принадлежит ли это место какому-нибудь духу, как в Бурятии, но водитель не знает. Над его приборной панелью качается православный крест. У этого места нет названия, которое он мог бы назвать, нет управляющего святого или духа. Он молится богу.
Мы спускаемся через лесные массивы, где качаются папоротники и пурпурный подлесок, и к полудню, вырвавшись из искривления времени, выбираемся на единственную дорогу, которая пересекает Сибирь. Десять лет назад последний оставшийся участок в 2800 километров от Читы до Владивостока был гравийной трассой; она сотрясала кости, купалась в грязи и выгибалась под воздействием вечной мерзлоты. Она, в свою очередь, заменила старинный тракт, который видел, как каторжники в цепях волочили ноги, направляясь на восток – иногда с трогательно тянущимися следом их семьями; видел он и конные кареты, телеги и сани путников, часто терпевшие крушение. Сейчас новая автодорога «Амур» – скромная двухполосная артерия – практически пуста. Вижу только армейскую технику и несколько закрытых грузовиков. Водитель говорит, что они везут контрабанду и наркотики из Китая. Но он стал угрюм. Он сердится на свою жену за что-то, мне непонятное. Через какое-то время мы видим медленных гигантов Транссибирской магистрали, идущей севернее нас. На первой же работающей станции мы съедаем изрядную порцию колбасы с картошкой, и я наконец сажусь на поезд, направляющийся в город Сковородино.
По всей Восточной Сибири железнодорожная линия и автодорога идут тандемом, а Амур следует южнее. Внутри поезда мало что изменилось по сравнению с моими поездками двадцать лет назад[46]: те же скользкие полки, запертые окна, запах мочи и характерные движения высоких вагонов, подпрыгивающих мягко и убаюкивающе. Простыни и полотенца, однако, раздает уже не драконоподобная проводница из моих воспоминаний, а молодая улыбающаяся девушка в очках в розовой оправе. В моем купе едут три молодых солдатика, мечтающих закончить службу на Сахалине и устроиться на гражданке. Они говорят, что на Сахалине трудно, зимой снег в рост человека, и бродят медведи. Одного знакомого солдата медведь заломал до смерти. Они выглядят худощавыми и хрупкими, их мягкие руки покрыты татуировками.
Поезд начинает глухо и ритмично пыхтеть. Однопролётные мосты проносят нас над потоками после недавнего дождя. В сентябрьских сумерках однообразная тайга плывет за нашим окном с дремотной скоростью в пятьдесят километров в час. Несколько вырубленных пастбищ и огородов кажутся временными пятнами в этом колоссальном лесу, составляющем пятую часть всех лесов на планете. Долгое время мы едем рядом с рекой Урюм, но она течет на запад, тогда как мы карабкаемся в противоположную сторону. Невысокие хребты упираются в рельсы стенами деревьев, где ничего не шевелится. Уже после рассвета мы доберемся до Сковородино и пересечем границу между собственно Сибирью и российским Дальним Востоком.