Возможно, только мое воображение замечает в каменном взгляде Путина неясную тревогу, а в улыбке Си Цзиньпина – высокомерие долгих столетий Китая. Но именно Путин вскоре после своей инаугурации в 2000 году предупредил, что через несколько десятков лет, если ничего не делать, русские жители Дальнего Востока будут говорить по-китайски. Осознавая огромное неравенство между населением России в этом регионе и растущими миллионами к югу от Амура, государственные чиновники, ученые и генералы произносили леденящие кровь предупреждения. Один ведущий экономист писал: Китай двигается к мировому господству и в конечном итоге завладеет ресурсами Сибири. Демографы часто повторяли, что Китай имеет огромные территориальные претензии к России и всячески стимулирует проникновение своих граждан на российскую территорию, создавая базис для своего законного присутствия. Какой-то крупный синолог заявлял, что Китай видит в России ослабевшего военного противника. Ходили слухи, что по подземным переходам под границей на север уже переправились миллионы китайцев, а один высокопоставленный генерал опасался, что к середине века вся Сибирь будет потеряна и Китай столкнется с Москвой у Урала.
Еще в 1990-е годы губернатор края раскритиковал Кремль за пренебрежение и начал предпринимать меры против китайских иммигрантов. Глава администрации Хабаровска, крупнейшего города на Амуре, заявил, что вслед за иммигрантами в край хлынули наркотики и преступность и что китайцы могут захватить весь регион.
У этих страхов есть тревожная основа. Тридцать лет до 1987 года между державами шла острая вражда, и даже сейчас китайцы не отказались официально от своих претензий на территории к северу от Амура, которые захватила императорская Россия. Меж тем дисбаланс населения в бассейне великой реки только рос. В трех российских регионах на Амуре проживает едва ли два миллиона человек, и это население сокращается. В лежащих напротив трех китайских провинциях живет почти 110 миллионов человек. Старый призрак «желтой угрозы» вернулся. Первые оценки китайской инфильтрации утверждали, что на российский Дальний Восток перебралось уже практически два миллиона китайцев; один видный экономист даже высказал предположение, что численно они превзошли русских.
Эти дикие оценки смягчились, но страх не ушел. Люди говорят, что нелегальных мигрантов не посчитать, и всплывает старое беспокойство: Москва далеко и их бросила. Несколько лет назад в Интернете появился и быстро распространился документальный фильм «Смертельный друг – Китай». Утверждалось, что китайские танки могут добраться до центра Хабаровска за полчаса. Любой мигрант может оказаться шпионом. Продавщица на рынке – хорошо одетая женщина, продающая сибирские меха – негромко говорит мне, что китайцы возвращаются и они повсюду. Она не может сказать, где именно, потому что они живут незаметно в ожидании.
Местные паникерские газеты подогревали такие слухи: что китайцы прячутся в лесах, в закрытых районах, куда не заглядывает даже вымогающая деньги полиция. И они всегда рассматриваются не как личности, а как единая масса. Образы насекомых и вредителей – муравьи, саранча. «Небольшие группы по сто тысяч человек», – гласила советская шутка, а параноидальные умы видят в них бездумных агентов китайского государственного контроля.
Но таких лесных деревень не обнаружено. Последние статистические данные о количестве китайцев, проживающих на Дальнем Востоке, говорят о скромных 30 000 человек. Сами китайцы не рвутся тут оставаться: плохая погода, хищная полиция, враждебный народ. Смешанные браки редки, хотя некоторые русские женщины заявляют, что предпочитают китайских мужчин – более трудолюбивых и трезвых по сравнению с соотечественниками. Самое главное – после падения курса рубля по отношению к юаню ухудшились возможности для бизнеса. В Благовещенске я практически не видел китайцев. До сих пор есть рестораны и туристические группы, соответствующие русским стереотипным представлениям о них («кричат, плюются, лезут без очереди»). Без дела стоят даже ряды изготовленных в Китае общественных велосипедов.
Сейчас некому помнить китайских переселенцев, которые с 1858 года просачивались на север через Амур – по иронии судьбы, на территорию, которую у них только что забрала Россия. Однако вскоре в городах, во многом созданных их собственными умениями, они составляли уже треть населения. Они текли по грязным улицам Сретенска, где только что приехавшая Аннет Микин, дивившаяся их блузам и заплетенным косичкам, приняла их за девушек. Метались туда-сюда через Амур в качестве сезонных рабочих. Работали на тяжелейших золотых приисках Зеи и строили длинные участки Транссибирской магистрали. Их джонки плыли через реку с жизненно необходимым зерном и товарами. От них зависел весь регион. Говорили, что ленивые русские горожане жили в домах, построенных китайцами и заполненных китайской прислугой, питались привозной китайской едой и потягивали китайский чай, а их жены щеголяли платьями, сшитыми китайцами.
Страх перед теми китайцами предвосхищал страхи более позднего времени, и точно так же их предприимчивость пытались обуздать. Они никогда не ассимилировались, как это делали корейцы. В некоторых районах они фактически обладали самоуправлением, с собственными замкнутыми союзами и даже судами. Один британский путешественник описал их на продуваемых улицах Хабаровска как «толпы слабых, обветренных сутулых мужчин, которые скукоживались» при приближении русских. Их обвиняли в бедствиях региона из-за импорта опиума и китайской водки. Писатель и исследователь Владимир Арсеньев, как и многие другие, рьяно выступал за защиту России от желтой опасности: китайское ростовщичество обращало в рабство коренные народы и даже казаков.
И все же китайцы были жизненной силой Амура, и более искушенные русские относились к ним с удивительной двойственностью. Их трескающаяся империя считалась руинами застойной деспотии, однако она была также руинами уникальной и вневременной культуры. Карл Маркс, номинальный отец будущего китайского коммунизма, представлял эту страну как герметически закрытую мумию, которая на свежем воздухе рассыплется в прах.
Затем в 1937–1938 годах Сталин уничтожил или депортировал почти все китайское население по подозрению в шпионаже в пользу Японии, и на полвека наступило долгое медленное забвение того, что они вообще существовали.
Нынешнее проникновение в экономику возрождает старые опасения. Китайцы остаются глубоко чуждыми людьми. Почти никто из местных русских не изучал их язык и не ездил далеко в Китай. И тем не менее те китайцы, которых они видят, – больше не обломки рухнувшей империи, а граждане грозного государства. Концентрация власти в Москве только подчеркивает тревогу, что восток страны куда-то уплывает. Хотя мало кто опасается внезапного вторжения, существует тревога – какой-то сдержанный фатализм, – что в неопределенном будущем Пекин преобразует свое экономическое владычество в политическое и российский Дальний Восток станет китайской провинцией.
Страх перед таким тайным поглощением может корениться в негласном опасении перед тем, как действует Китай. Даже в языках понятие границы немного отличается. Русское слово граница описывает это понятие так же определенно, как и в любом языке Запада, но несколько китайских иероглифов, означающих это понятие, могут означать более гибкую и открытую для изменений линию – словно напоминая об империи древнего Китая, излучающей «безграничность» во внешний второстепенный, подчиненный мир.
Мы с Глебом сидим в китайском ресторане. Клиентура и персонал тут русские, но невидимый владелец, по его словам, – китаец. У Глеба редкая рыжеватая бородка и кремнево-серые глаза. Мы едим практически в тишине. Однако я ощущаю, как он смотрит на меня, изучая поверх очков, словно что-то обсуждает. Когда наши палочки останавливаются, он говорит, что может показать мне достопримечательности этого района: все, что захочу. Я не могу сказать, одинок ли он.
Он ездит на старенькой машине «Сузуки», приспособленной в Японии для российского правостороннего движения; когда-то она стоила дорого. Лобовое стекло треснуло. Мы едем по широким улицам первоначальной застройки, где оштукатуренные фасады перемежаются с многоэтажками из серого кирпича. Дворец бракосочетаний выплеснул торжество на тротуар: невеста с голыми плечами стоит на холоде рядом с флегматичным женихом, им сигналят проезжающие машины. Глеб пытается дозвониться до Харбина по мобильнику – по его словам, надеясь заключить сделку. До Харбина едва ли наберется пятьсот километров, но связь постоянно обрывается. Мы двигаемся через кварталы отживших фабрик и бараков. Достопримечательности, которые показывает Глеб, – это коммерческие триумфы, его собственные. Он фрилансер и в качестве агента импортирует китайское оборудование. Двадцать лет назад он изучал в университете китайский язык, словно предвидя будущее.
– Поначалу с ними трудно иметь дело. Сделки всегда сложные. Да, честностью они не отличаются. – Я чувствую, что ему причиняет боль какое-то давнее мошенничество. – Но теперь китайцы ведут бизнес на расстоянии. Ты видишь только тех, кто на рынках.
Его телефон звонит, потом замолкает.
– Это Большой Брат, – шутит он. – Нас слушают.
Оруэлловский тиран добрался даже сюда. Телефон звонит снова. Это Харбин. Он говорит урывками, и я плохо понимаю. Иногда после звонка он желает поделиться каким-то понятием, которое я не могу уразуметь со своим русским, и он охотится за английским переводом с помощью приложения на своем телефоне. Его смех мрачно ироничен и часто так легок, что его почти не слышно. Он говорит:
– За эти годы я установил правильные контакты. Знаю всех. В Хэйхэ, Харбине, Хабаровске. – Трудно сказать, хвалит он себя или накачивает. – Я могу устроить все, что люди хотят. Все можно сделать! Есть в английском языке слово для такого человека?
– Думаю, предприниматель[63].
– Есть разные виды интеллекта, не так ли? Ум, мудрость… – Смешок полушепотом. – Но что толку в мудрости? Значение имеют практические умения. В России у нас есть слово для таких, как я. Мы говорим: он