Даже Глеб не может рассчитать, какое влияние может оказать такая артерия. Он скептически относится к любому прогрессу здесь. Он полагался на китайский бизнес, а тот забуксовал. Я чувствую, что трудностей у него все больше. Возможно, последний звонок тоже ничего не дал, потому что его обычный энтузиазм сменился бурным раздражением.
– Здесь, на Дальнем Востоке, никакой надежды у нас нет. Будущего нет! Даже китайцы, которые сюда инвестировали, начинают об этом жалеть.
– Кажется, их и недолюбливают, – говорю я.
– Да. Гостиница «Азия», самая большая в Благовещенске, принадлежит одному китайцу, который ездит на «Бентли», а китайская бизнес-леди купила наш завод по изготовлению кваса. Но сейчас у них дела хуже. – Он излучает блеск злорадства. – Где вообще есть будущее? В западной России, может? В Москве? – Его пальцы проскальзывают по рулю. – Не думаю. Я хороший русский, но я не хочу здесь жить. Не хочу, чтобы мои дети жили здесь. Мы живем в тюрьме.
Он замолкает. Какое-то время он не понимает, где мы находимся – местность безлика. Потом говорит: «Думаю, что ферма здесь», и мы сворачиваем на заросшую дорожку. Нет ни знаков, ни людей. Внезапно мы двигаемся по коридору из руин. По обеим сторонам ряды деревянных арок, которые ничего не обрамляют, исчезая в глуши. Когда-то навесы на них укрывали грядки с овощами и соей, но сейчас мы видим только сорняки по пояс.
– Сдались, – выдыхает Глеб. – Исчезли.
В конце – высокие ворота и заброшенный двор. К воротам подходят два неопрятных китайских сторожа с грубыми лицами, крича в ответ на наши вопросы, хотя их лица в метре от наших. Они ухмыляются.
– Здесь всё кончается, – говорят они. Словно их тут бросили или они забыли убраться. – Когда кто-нибудь вернется? Мы не знаем. Думаем, никогда.
Мы понуро уезжаем. Глеб не знает, насколько типичным является это потерпевшее неудачу предприятие. Он лишь говорит:
– Китайцы приходят туда, где есть деньги.
Я давно потерял представление, где мы находимся. В ярком солнечном свете среди болот извиваются притоки Амура. Бревенчатые поселки кажутся спящими. Но у Глеба всегда есть цель. Мы сворачиваем в тихую деревушку, где у слияния двух рек сидят рыболовы. Он говорит:
– Это мой дом.
Мы подъезжаем к группе домиков за высоким забором. Они выглядят стандартными, но более новыми по сравнению с большинством, карнизы и наличники украшены тонкой резьбой и выкрашены в яркий голубой и белый цвет. При нажатии кнопки двери раздвигаются, и мы оказываемся на территории, полыхающей цветами. За ними грядки клубники, малинник, кабачки, тыква, лук, салат, виноград. Глеб нажимает на другую кнопку. Двигается очередная стенка. «Мой гараж!» Он огромен. Мы выходим и идем мимо загонов с фыркающими гусями и индейками, черными курами, мимо клеток с перепелами. Он говорит, что все тут делает сам. Изготавливает вино, собирает мед. В центре парочка нарисованных амуров ведет в полноценную сауну. Печь наполнена камнями, она по-русски окатывает паром полок, вызывая истому от жары. Думаю, что тут он развлекает своих друзей, сибаритствуя на выходных: в мокрой потной эйфории дневное напряжение ослабевает, знакомства налаживаются, можно придумывать (и выпытывать) планы и схемы.
Праздничная экскурсия продолжается в доме. Он топит котел гранулами, произведенными на разрушенном водочном заводе, рядом свалены удобрения на основе угля. Под ковриком в спальне сына открывается люк в погреб, набитый банками помидоров и огурцов.
Его сын, тихий мальчик лет четырнадцати, сидит за столом и делает домашнее задание. Матери нет, и, возможно, ребенок не жаждет общаться с нами. Я вижу, что он изучает иероглифы – в соответствии с желаниями отца.
– Ну и как? – спрашиваю я.
– Так себе, – отвечает он. – Немного скучно.
– Скучно! – Глеб нас услышал. – За китайским языком будущее. Привыкай.
Мальчик застенчиво мне улыбается. Он кажется моложе своего возраста. Его приятельница – домашняя мышь: крохотное создание с коричневыми полосками, бегающее по его ладони. Думаю, что ребенок находит в ней утешение. В приступе молчаливого доверия он переносит мышь на мою ладонь, но она нервничает и писает туда, и мальчик нежно забирает ее обратно – почти со слезами, словно зверек его опозорил.
Такой дом и сад, полный птиц, могут оказаться раем для ребенка. На подоконнике греется рыжий кот, не обращающий на мышь никакого внимания, а электронные гаджеты Глеба уживаются со стенами и потолком из обтесанной сосны, как было в избах столетия назад. Эта близость с деревом привносит в его комнаты какую-то деревенскую спелость и выдержанность – словно из коллективной памяти России. По словам Глеба, сосна содержит меньше смолы, чем береза. Поэтому столярные изделия из нее более гладкие, и ему нравится запах. Стены украшают только заключенные в рамки вышивки его жены – бок о бок бабочки и православные святые, – сработанные долгими зимами.
Я снова задумываюсь, почему он показывает мне все это. Иногда я замечаю, что он смотрит на меня, ожидая похвалы.
– Есть у вас в Англии такие дома?
А когда предлагает домашний морковный или тыквенный сок:
– Есть такие напитки в Англии?
Потом неожиданно печально говорит:
– Знаете, все эти овощи, эту птицу мы больше не можем продавать. Ни у кого нет денег. Даже хозяйство это стоит вдвое меньше, чем раньше.
Словно для исправления ситуации, он целый день пытался дозвониться до каких-то людей в Хэйхэ. Их лица нечитаемо смотрятся на снимке из его айфона: китайский бизнесмен средних лет с женой. По его словам, они торгуют китайским антиквариатом, собранным со всего Харбина. В 1945 году при советских бомбардировках отступавшие японцы бросали сокровища, которые награбили в старых гробницах, так что драгоценная керамика разошлась по домам крестьян всего региона. Он говорит, что его партнеры покупают ее за бесценок, а потом ее можно отправить через Гонконг.
– Просто пломбируют их, – он пропускает воображаемую вазу. – Никаких проблем.
Он спрашивает, интересно ли это мне и не знаю ли я кого-нибудь в Лондоне… И так уж оказывается, что я знаю. Вот так Глеб и работает, думаю я. Он налаживает отношения. Никогда не знаешь, кто может оказаться полезным.
Теперь он становится настойчивее. Когда я поеду в Хэйхэ, как планируется, я должен встретиться с его партнерами. Он организует. Потом я сфотографирую керамику. Покажу людям в Лондоне. Его партнеры хорошо известны в этой сфере. Он протягивает мне тяжелую двухсотлетнюю хрустальную вазу, которую ему подарили. Что-то в стандартных нарисованных журавлях кажется мне фальшивым.
Но сейчас Глеб думает, как я буду выживать в Китае. Китай может быть жестоким. Он не знает района, куда я надеюсь попасть, это слишком далеко. Даже если мне не помешает полиция, одинокого иностранца обманут или ограбят. Мне не стоит ехать. Но если я настаиваю, он найдет китайца, который будет сопровождать меня по реке – хотя бы часть пути. Он знает людей в Хэйхэ. В конце концов, он смекалистый. Может, у меня есть шансы. Однако серые глаза, оценивающие меня поверх очков, обеспокоены. Если со мной что-то случится, то я не вернусь в Лондон с известиями о его керамике. И в его взгляде я вижу мягкую сдержанную заботу. Может, он даже немного мне нравится, как и я ему.
На следующее утро, за день до отъезда в Китай, я запираюсь в своем номере, чтобы освежить язык, который плохо выучил больше тридцати лет назад и с тех пор редко говорил на нем. Мои записи и учебники китайского, смявшиеся в рюкзаке, вываливаются, как древние рукописи; они исписаны красной ручкой моего учителя и заляпаны кольцевыми следами кофейных чашек. За окном между зданий на берегу виден кусочек Амура, а дальше под закрытым тучами небом лежит Хэйхэ. Зазор между ними пересекает российский патрульный катер.
В комнате слышны лишь мои собственные звуки. Возвращаюсь к импровизированному столу. Какое облегчение – забыть о сложностях русской грамматики, двух видах глагола, требовательных падежах существительных и длинных словах. Китайский язык, в котором нет глагольных времен, родов, даже единственного и множественного числа, внезапно кажется ослепительно простым. Я передвигаю столик к свету окна и отблескам Амура, и мое оживление усиливается. Слова растекаются. Иногда у меня ощущение, что я не вспоминаю, а учу язык заново. Я предвижу, как напор мандарина[70] заменяет русский. Смена языка ощущается как смена личности. Звуки и конструкции диктуют эмоции. Новые понятия возникают, старые отмирают. У меня создается иллюзия, что на китайском я становлюсь агрессивнее, а мой голос опускается на октаву. Возможно, мне это понадобится. Понятия не имею, какие диалекты окажутся у меня на пути. Но я слышу, как китайский возвращается, и представляю, что все будет хорошо.
Однако идут часы, и эти радостные воспоминания коченеют. Незнакомые конструкции начинают давить. Некоторые слова я начисто забыл. Возможно, прошло слишком много времени. Благословенные западные заимствования (в русском их много) практически отсутствуют. Китайский язык – тоновый, то есть его слова меняют значение в зависимости от высоты звука, и в моей памяти такой язык превращается в эхо нестройных гонгов. Вспоминаю, что мне было проще говорить, чем понимать: прямая противоположность тому, чего бы мне хотелось. Внезапно мне не хватает пластичной красоты русского языка.
К вечеру проявляется самоустроенная деменция. Когда я спускаюсь в ресторан гостиницы, я по ошибке спрашиваю про туалет на китайском, потом заказываю еду по-русски и разговариваю с растерянной официанткой на безумной смеси двух языков. Плохое знание того и другого часто подвешивает меня посередине фразы. Я понятия не имею, что дальше вылетит у меня изо рта.
Я выхожу на улицу, когда над берегом сгущаются сумерки. Воздух холоден. Ансамбль женщин в деревенских юбках распевает народные песни под аккордеон пожилого казака, который увешан медалями еще гуще, чем Алексей. Однако в полутьме набережной слушать практически некому. Через реку в Хэйхэ зажигаются огни и включается музыка. Я ощущаю пульсирующую там жизнь. Россияне больше не говорят о нем как о театре, созданном, чтобы дурачить или издеваться над ними; теперь это город, разбогатевший на продаже им всякого хлама. Я смотрю на него с щекочащим любопытством: я не могу ничего прогнозировать. Говорят, что весь китайский Амур так же ощетинился в обороне, как и российский. Однако по Хэйхэ этого не скажешь. Он светится, как луна-парк, и колонны отраженного неона дрожат в воде, доходя до моих ног.