Глава 7Река Черного Дракона
Где-то посередине, где поток темнеет, а глубина увеличивается, река становится китайской. Батюшка Амур превращается в Хэйлунцзян, Реку Черного Дракона, и снова меняет пол. Текущая вода в Китае с древних пор является женщиной, как горы являются мужчиной, и великие артерии Центрального Китая – Янцзы и Хуанхэ – воспринимаются как сила, порождающая жизнь. К этим рекам относятся с вневременным благоговением. В философии конфуцианства и даосизма вода была естественным моральным благом; ее поток, какую бы опасность он ни нес, воплощал правильную жизнь, и управление стихией оказывалось жизненно важным для национальной гармонии. Если реки бунтовали, то это был признак, что Небо отзывает у императора мандат на правление и его трон шатается.
Хэйлунцзян, как и все великие реки Китая, течет с запада на восток – по той оси, что все еще глубоко укоренена в китайском мышлении, и такая географическая особенность может указывать на принадлежность реки Китаю: ведь самые могучие реки России текут на север. И все же Хэйлунцзян находится далеко от сердца Китая. Его драконий характер прорывался периодическими наводнениями, однако этот гнев бушевал где-то в глуши, никогда не касаясь центра империи. Истоки рек Янцзы и Хуанхэ обсуждали так, словно они могут открыть секретный источник китайской жизни; но затерянный в монгольских болотах Хэйлунцзян не давал таких надежд. Это место было преисполнено ненадежности. Оттуда могли вторгнуться враги.
Города вдоль реки молоды. Предшественник Хэйхэ, укрепленное торговое поселение, было срыто русскими войсками в 1900 году. Тридцать лет назад Хэйхэ был простой деревней. Но вот я выхожу на пристань, где китайцы перегружают свои товары на отрешенных русских носильщиков, и эти русские стоят на таможне в очереди – сгрудившись, как стадо. Китайским пограничникам понадобилось сорок минут, чтобы разобраться с моей визой, озадаченно передавая ее вверх по инстанции, прежде чем выбитый из колеи хмурый тип поставил на ней штамп: «Тут проходят только русские».
Мой автобус выезжает на широкие чистые бульвары среди небоскребов, увенчанных работающими кранами. Набережная выполнена из того же гранита, что и благовещенская, но кажется еще более необъятной; кроны молодых деревьев протянулись на целые километры. Сейчас начало октября и начало Золотой недели, посвященной основанию Китайской Народной Республики в 1949 году, так что на проспектах с фонарями на восемь ламп полощутся алые флаги. Гигантский шар, увенчанный летящей лошадью, символизирует момент, когда Хэйхэ был главным торговым городом Китая, а декоративная стрижка растений в виде русских кукол и луковичных куполов – жест приветствия (и надежды на торговлю) для тех, кто живет за рекой. На самом деле это бамбуковые рамы, поддерживающие плавно подстриженные миниатюрные кустики с нанесенными красной краской рисунками. Во всем ухоженность и безукоризненность. Купола и башни, сиявшие над рекой миражом Европы, оказываются объектами социальной инфраструктуры. Готический собор – это общественный тренажерный зал, а строящийся барочный дворец станет центром отдыха для пенсионеров. Исчезли подержанные японские автомобили Благовещенска с неудобным правым рулем. Под большими многоквартирными домами, где в сапогах на платформах прогуливаются нарядные молодые женщины, я вижу ряды новеньких «Субару», «Лексусов» и «Тойот», а также «Лендроверов» с тонированными стеклами.
Ближе к центру улицы заполняются людьми и машинами, и я иду пешком. Самый разгар Золотой недели. «Тойоты» и «Ренджроверы» застревают в пробках среди тележек с мотором и грузовиков и вовсю сигналят; на пешеходной улице Вэньхуа – главной артерии города – гвалт торговли превращается в яростную какофонию. За узкими фасадами магазинов скрываются залитые светом дворцы, о которых трубит сиплый перекрестный огонь динамиков. Кто-то рассыпает свои товары по прилавкам вдоль тротуаров – они завалены дешевой одеждой, посудой, электроникой, есть даже домашние черепашки и золотые рыбки. Половина одежды несет ярлыки «New York», «Benetton», «Yankee» или «Gucci» (но «Москва» никогда не встретится). Есть даже Kentucky Fried Chicken. Продавцы устанавливают собственные звуковые системы; повсюду какие-то личности настойчиво предлагают рестораны, суя подарочные купоны и брошюры. Они считают, что я русский. С наступлением ночи шумиха и суматоха только усиливаются. Неоновые вывески в зубчатом лабиринте китайских иероглифов вспыхивают синтетическими цветами, а ритмичная музыка, столь соблазнительная из-за реки, превращается в оглушительный рев. Для детей время развлекаться. Пристегнутые страховочным ремнем, они прыгают на уличных батутах и управляют пластиковыми танками и спортивными машинами, пробираясь сквозь толпу.
Меж тем на подвешенных экранах в магазинах – государственный прием в Пекине, военный парад на площади Тяньаньмэнь, хроника о военных учениях, с которыми я разминулся месяц назад. И повсюду попытки расположить к себе русских. Кириллица добавляется к иероглифам на дорожных знаках, она мирится с орфографическими ошибками на витринах магазинов, струится неоновыми потоками над ними, иногда из акустических систем доносится русский язык. На перекрестках стоят кустарниковые псевдо-скульптуры – матрешки и шпили православных церквей с вечнозелеными крестами.
Но русских я не вижу. Расположенное напротив памятника Пушкину кафе, где когда-то собирались российские торговцы, превратилось в склад дешевого стекла. Поднимаюсь по лестнице ближайшего книжного магазина во внезапную тишину. Лестница увешана фотографиями русских писателей и балерин и упирается в вонючий туалет. Я не могу отыскать русских книг и на плохом китайском спрашиваю продавщицу, где они. Она отвечает, что их нет. С тех пор, как они были, прошли годы.
На улицах начинается ярмарочное веселье. Ансамбли барабанов, рожков и цимбал маршируют между группами машущих веерами танцоров в малиновом и зеленом. Некоторые носят темные очки и шляпы с тульями и загнутыми кверху полями. В Бразилии такое веселье может означать карнавал, в Индии – религиозный праздник, но здесь, в Хэйхэ, это Золотая неделя. Какой-то улыбающийся старик идет не в ногу с другими, щеголяя в маньчжурской одежде, расшитой драконами, и в маленькой круглой шапочке, словно радуясь прошлому, в котором ему отказывали. Спокойствие Благовещенска осталось только воспоминанием. Однако из толпы ко мне со смехом подходят две молодые русские женщины – копна светлых волос и голубые глаза.
– Мы поспорили, что вы не русский.
– И почему?
Их смех звенит хором:
– Потому что выглядите счастливым!
В этой жесткой суматохе коммерции они, кажется, принадлежат к другому миру, поближе к тому миру, который я считаю знакомым, миру, который я не могу отбросить. Сейчас они говорят:
– Разве это не ужасно? Мы ненавидим это. Только деньги-деньги-деньги. Что вы думаете?
Я притворно гримасничаю:
– А я очарован.
Ощущаю мимолетное подозрение, что энергия, которую они ненавидят, может однажды поглотить их, но сейчас я согреваюсь их смехом, их беспечной красотой, пока мы двигаемся между танцорами.
Глеб держит слово. Через какие-то связи в Хэйхэ он договорился с одним безработным китайцем, который будет сопровождать меня – если мне понравится – первые несколько сотен километров вдоль Амура-Хэйлунцзяна. Он сказал, что в результате меня не обманут и не обидят. Я заплачу этому человеку.
В своей гостинице – шумной громаде в центре Хэйхэ – я жду встречи с Ляном. Боюсь, что он окажется болтливым гидом или даже сотрудником разведки. Однако при появлении в холле он выглядит нескладно – в линялых джинсах и потертой куртке. Под плоской кепкой я вижу совиное лицо, которое отражает мою улыбку с каким-то меланхоличным спокойствием. Мы оба смущаемся, не понимая, кто кому задает вопросы. Разумеется, он считает мое путешествие странным. Он говорит, что дальше поселка Айхуэй (бывший Айгун) реку не знает; это километров тридцать. Его семейство приехало во время большой миграции 1960-х из провинции Цзилинь, расположенной далеко к югу от Хэйлунцзяна. Там было десять человек. Он стягивает кепку с лысеющей головы; лоб пересекает одинокая морщина, словно шрам от ножа. Он был в Хэйхэ печатником, потом плотником, даже пробовал быть гидом по городу, но денег на это уже не было. Возможно, именно с того времени в его речи появляется несуразный русский язык, в то время как я отвечаю на плохом китайском. Звучим мы, полагаю, ужасно. Он говорит, что был в России только один раз; с женой в составе целой группы ездили в Новосибирск. «На нас напали. Банда мафии. Но мы отбились», – он улыбается смелой китайской улыбкой с неровными зубами. Он мне инстинктивно нравится, и я ощущаю, что ему приносит облегчение мой внешний вид: такой же слегка неряшливый, как и у него. Мы договариваемся отправиться в путь через два дня.
Хэйлунцзян – прозрачный и коричневатый – течет под городской набережной. Офисы и квартиры поблизости затихают из-за Золотой недели, и на окраине прибрежного парка старики играют в карты под деревьями. Несколько студентов-художников над пристанью рисуют пейзаж маслом. Прохожие, собравшиеся вокруг мольбертов, комментируют, но студенты научились их игнорировать. «Это люди не нашего сорта, – говорит одна из них. Она высокая, тонкая и носит футболку с надписью «Все мы звезды». – Вы знаете, что Хэйхэ – очень маленький. Мы ощущаем себя изолированными. Не с кем поговорить. И мы будем тут в колледже четыре года. – Она из богатого города Чжэнчжоу на Желтой реке[71]. – Хочу вернуться». Она рисует только часть пейзажа – воду и деревья, – убирая все постройки.
Люди, от которых она отрекается, прогуливаются по полуденной набережной. Женщины в цветастых платьях или брюках, мужчины в черных куртках и фуражках. Их короткие компактные тела легко можно приписать деревенским предкам; они всего в одном поколении от бедности – плод иммиграции из более густонаселенных южных провинций: Шаньдун, Цзилинь, Ляонин. В молодом городе выходит подышать воздухом старшее поколение – опираясь на руку сына или дочери. На их лицах отпечатки более горьких времен, так что даже сейчас, возможно, блестящие бульвары со скульптурами и прогулочными лодками остаются для них немного чудесами.