Все, что они видят, моложе их самих. Тридцать лет назад тут был просто берег. Сейчас на вздымающемся постаменте фигура гигантской матери держит крылатого младенца, и случайный экскурсовод именует ее символом объединенного Хэйлунцзяна-Амура. Когда вы идете вниз по течению, деревья на набережной становятся гуще, появляются статуи фольклорных медведей и котов. Есть и аллегорические изображения: на качалке с надписью «Знание – сила» ребенок-зубрила с кучей книг перевешивает толстого олуха с пачкой сигарет.
За сторожевой башней, с которой солдаты наблюдают в бинокль за своими русскими коллегами, в поток ныряет остров Дахэйхэ. Он принадлежит Китаю, и два воздушных моста перепрыгивают через воду, обозначая претензии на него. Набережная снова возникает на его северном берегу, проходя под забором деревьев полтора километра до конца острова. В начале 1990-х Китай объявил Дахэйхэ зоной свободной торговли, где россияне могли торговать без виз, и из Благовещенска я мельком видел теснящиеся на горизонте здания его Международного торгового центра.
Но когда вы туда направляетесь, набережная превращается в пустыню. Единственный звук – приглушенное пение птиц. За рекой – низкий изломанный силуэт Благовещенска. Прохожу мимо своей гостиницы, блекло возвышающейся над водой, и бреду мимо цветников, окаймленных грабами, ивами и дубами. В конце острова огромная пустая автостоянка, а за ней безлюдный парк аттракционов с бездействующим колесом обозрения. Раскинувшиеся огромные стальные изгибы здания рынка заброшены. Я заглядываю через запертые двери в выпотрошенные галереи.
Когда курс рубля был высоким, здесь кишели тысячи русских. Спустя десять лет зону свободной торговли расширили до самого Хэйхэ. Китайцы стремились приспособиться к русским вкусам – с помощью водки местного производства, модной в Москве одежды, увеличенных размеров юбок, ремней и бюстгальтеров. Упорные «верблюды» приходили и уходили. Даже городские баки для мусора в результате ложно понимаемого гостеприимства соорудили в виде матрешек, и русские были недовольны, что эти бабушки-талисманы оказались вместилищем для мусора.
Теперь в новом, меньшем по размеру комплексе, от Международного торгового центра остались лишь несколько безутешных продавцов.
– Дела идут паршиво, – говорит один, молодой и беспокойный. – Место построили новое, а никто не идет.
Его прилавок завален вкладывающимися друг в друга фигурками.
– На самом деле их дешево выпускает китайская фабрика. Русским, конечно, не говорят… – Он небрежно показывает на ряды сувениров. – Мне не хватает русских, они покупали оптом… Особенно женщин не хватает.
– Женщины покупали больше, чем мужчины?
– Не, дело в их длинных ногах. – Он блудливо усмехается. – Это лучшее, что есть в русских. Длинные-длинные женские ноги…
Он слышал, что в России, в отличие от Китая, женщин больше, чем мужчин. Знает о межрасовых браках. Думает, что у русских женщин когда-то были деньги. Но когда он начинает говорить о них, его лицо омрачается.
– Русские не могут перестать пить.
Он начинает проверять активы на своем старом ноутбуке. Он не знает, сколько сможет продержаться в этом бизнесе. Обещанное будущее – с сибирским благосостоянием и чудесными ногами – угасает в его расстроенном голосе.
Русские никогда не отвечали взаимностью на гостеприимство Хэйхэ. Не могу припомнить в Благовещенске ни одного названия улицы или вывески на китайском. Даже китайские рестораны пишут себя кириллицей. Русская статуя, увековечивающая работу амурских «верблюдов», изображает молодого парня, шагающего с необъятными прямоугольными сумками. В Хэйхэ ответили аналогичной статуей, но их «верблюд» сидит на чемодане, держит мобильный телефон и очень устал.
Вечер. Небо темнеет до фиолетового цвета. В центре Хэйхэ на Русской улице за широкой аркой с надписью «Добро пожаловать» загораются огни. В магазинах продается российский янтарь, обработанный в Китае, ювелирные украшения по выгодным ценам, водка и российский шоколад. Однако российских клиентов нет, и так называемые русские рестораны после подачи закусок переходят к китайским блюдам.
За аркой Русская улица скользит в анонимность красных фонарей. Однако приезжавших раньше русских секс-туристов, привлеченных непривычностью китайских тел, уже не видно, и секс-шопы, возможно, давно закрылись. Только один раз занавеси из розовых бусин раздвигаются, открывая освещенную комнату, где невзрачная женщина взывает ко мне: «Анмо, анмо», но это не призыв к Амуру, а «массаж» по-китайски.
Далее улица снова становится тихой, и именно тут, в большом особняке из темного дерева, работают торговцы антиквариатом, о которых рассказывал Глеб. Если я привезу в Лондон фотографии их керамики, результат будет важен для него (возможно, в этом причина его дружелюбия), и сейчас дома один из братьев его агента с несколькими лощеными помощниками. Поднимаюсь по массивной деревянной лестнице в обшитый панелями коридор. Всё здесь увесистое, темное и блестящее. Все комнаты, выходящие в коридор, закрыты, но меня проводят в помещение, похожее на заброшенный зал заседаний. Здание оставляет ощущение колоссальной замурованной силы. Я сижу за лакированным столом, а проворные молодые люди приносят мне для фотографирования керамические изделия – по их словам, это Северный период империи Сун, тысяча лет назад. Они кладут предметы в мои руки, словно младенцев. Все они просто бесценны. Ваза, тарелка, курильница. Их глазурь прекрасна. Она смещается и светится в объективе моей камеры. Цвет вещей лежит где-то между опаловым и бирюзово-голубым.
Мимоходом я удивляюсь, как фотографии могут передать смысл этих предметов, не говоря уже об их ценности. Однако опытный глаз, похоже, иногда может кое-что сказать.
Спустя несколько месяцев, когда я показываю снимки эксперту в Лондоне, он объявляет изделия подделками.
Небольшой городок Айхуэй, бывший Айгун, расположенный в тридцати километрах южнее по берегу Хэйлунцзяна–Амура, – место подписания печально известного договора 1858 года, по которому Россия поглотила все китайские территории к северу от реки. Считается, что Айгун – место горькой национальной памяти – запрещен для иностранцев, но я сижу рядом с Ляном в провинциальном автобусе. Я помню, как тридцать лет назад такие автобусы набивали крестьяне, в проходах наплевано и лежал сигаретный пепел. Сейчас в деревенских семьях с ярко одетыми детьми стариков прошлого поколения можно узнать по потрепанным курткам и кепкам набекрень.
Мы едем по другой стране. Разбросанные хозяйства и огороды русского берега уступили место кукурузным полям, простирающимся сплошь до самого горизонта. Лян говорит, что, когда он был мальчишкой, на месте этих полей были леса. Среди безупречных рядов укрытых пластиком овощей стоят домики из оштукатуренного кирпича. Всё занято, всё возделывается. Только восточнее через каждые несколько миль река проявляет себя сторожевой бетонной вышкой в семь этажей.
По словам Ляна, он уже много лет не был в Айгуне, но он не помнит никаких полицейских пропускных пунктов. Он никогда не заезжал дальше, но мы беспечно планируем продвинуться еще на восемьсот километров до Тунцзяна, а дальше я отправлюсь один. У него нет ничего, кроме маленького коричневого несессера, и он выглядит довольным. В конце концов, это Золотая неделя и выходные дни.
На главной улице Айгуна нет зданий выше двух этажей. Она освещена замысловатыми висячими фонарями, а на тротуарах раскинулся мини-рынок. Откуда-то звучит ритмичная музыка. На боковые улочки между коваными воротами и заборами толпой высыпают гуси, а вдоль реки дорожка из корзин с цветами ожидает какую-нибудь свадьбу. Река течет полноводно и спокойно. Чуть выше к ней присоединилась Зея, мутная во время половодья, однако Амур сохраняет свой цвет хаки; никаких судов на нем нет.
На мысль о каком-то другом прошлом наводит только музей, поднимающийся в центре города – огромный, современный, непропорционально большой, возникающий за широкой дорожкой, неожиданно переполненной посетителями. С одной стороны – багряный храм венчает крутой бастион. С другой – завеса из висящих колокольчиков (их больше тысячи), которые звенят на слабом ветерке, словно хранят какую-то собственную память. Я слышал, что иностранцам вход запрещен, но продавщица смотрит в мой паспорт, который не может прочитать, и спрашивает только, не русский ли я[72].
Залы просторны и залиты мягким светом. Я хожу со всевозрастающим удивлением. Это не показ старинных артефактов, а наставительный исторический урок – «база патриотического воспитания», построенная в 2002 году, и посетители толпами проходят музей в полной тишине. Над витринами с ржавыми уздечками и мечами – тексты, заявляющие, что Хэйлунцзян-Амур принадлежит Китаю. Они подтверждают, что люди, жившие далеко к северу от реки, были данниками императора в Пекине, а висящие карты рисуют границы Китая глубоко внутри нынешней России, захватывая горы далеко за Амуром. Даже у самой северной точки реки некогда высоко на утесе стоял храм династии Мин, отмечавший военную экспедицию 1413 года.
В глазах китайцев эту северную границу подтвердил Нерчинский договор, с педантичным равенством подписанный в 1689 году. И вот я подхожу к сцене из восковых фигур в натуральную величину, изображающую его заключение. Они излучают доброжелательное согласие. Правда, маньчжурский посланник выше и величественнее русского коллеги, но дородный граф Федор Головин в развевающемся черном парике приветливо смотрит в ответ, и двое мужчин с учтивым дружелюбием аккуратно держат документ кончиками пальцев – каждый за свой край.
Естественно, ниоткуда не вытекает, что они спорили о территории, которая была родиной коренных народов. Висящие тексты уверяют, что она процветала при маньчжурской власти династии Цинь; модель Айгуна изображает просторный город с двойной оградой, воротами с наклонными подходами, рвами и сгрудившимися храмами.