Однако этот приморский район остается у меня позади – Амур от него отворачивает. Зажатые между рекой и Японским морем горные хребты к северу понижаются, Амур входит в регион более холодного и сурового климата. По его берегам разбросаны редкие поселения местных народов: нанайцев, ульчей и нивхов, по слухам, поклоняющихся медведям. Осенью вверх по реке из Тихого океана идет лосось и гигантский осетр. Не знаю, как мне добраться до этих мест. Река трудна для плавания, отмели в ней постоянно меняются. Моряки боятся и ненавидят ее. В своем уединенном беге к Тихому океану она некогда несла мечты России об океанской торговле и могуществе, однако стоящий в устье Николаевск-на-Амуре, основанный в девятнадцатом веке как плацдарм для будущих завоеваний – всего лишь пятнышко на моей карте, как будто вся человеческая жизнь иссякает в колоссальном эстуарии реки.
Никто не знает, существовало ли некогда на месте Сикачи-Аляна святилище, кладбище или, может быть, город. Тропинка под ногами из оранжевой земли и черного камня, а поодаль – блеклый в тумане Амур. Несколько миллионов лет назад ныне потухший вулкан изверг лаву, которая стеной застыла на многие километры вдоль берега, а потом ее разрушал трескающийся лед реки. Можно подумать, что эти базальтовые громады были некогда частью крепостной стены или волноломом (первые исследователи считали, что здесь находился разрушенный город), однако они валяются в искрящейся бессвязности.
В березовом лесу выше находится небольшое село, наполовину русское, наполовину нанайское, и к моим карабканиям среди скал присоединяется апатичная экскурсоводша из непосещаемого музея. Через каждые несколько метров на какой-нибудь случайной поверхности появляется мрачно блестящая резьба. Некоторые из рисунков настолько малозаметны, что кажутся просто морщинами в камне: намек на спираль или зубчатые линии. Первые исследователи иногда могли определить наличие изображения только на ощупь. Однако другие рисунки шокируют словно ожившим камнем: грубые лица, присевшая птица, изображение лося с ребрами и рогами, очертания человека. Один раз я забираюсь в щель между валунами и натыкаюсь на сверкающую маску с оскаленными зубами.
Эти изображения в буквальном смысле неисчислимо стары. Они относятся к какой-то далекой неолитической древности – возможно, шесть тысячелетий назад, а потом эти камни накренил плывущий весной лед. Экскурсоводша показывает загадочную лодку – наклонную зубчатую линию, – которая, по ее словам, уносила мертвые души на небо. Один раз я натыкаюсь на рисунок более позднего времени, где два зверя с бычьими головами – возможно, ныне вымершие создания – скачут вместе по магматической породе, их ноги и хвосты чудесным образом неопаленные.
Но самый распространенный сюжет, повторяющийся раз за разом, – похожее на маску лицо со впалыми глазами и обезьяньей челюстью, окаймленное линиями. Иногда эти лица смотрят целиком со скалы, иногда остается только пара глаз или остатки ухмылки, словно фигуру снова поглотил камень. Но это не те глаза, которые видят, и не те рты, которые говорят. Они больше похожи на записанные идеи – вот только не известно, чего или кого. Их назначение и первобытное воздействие – исключительно предположения.
Некоторые из этих петроглифов, осевших в русле реки, в зависимости от времени года оказываются под водой и исчезают. Самый большой изображает задумчивого монстра, из наклонных глаз и бровей которого концентрическими линиями изливается выражение бездонной меланхолии. Когда уровень реки понижается, этот демиург является из воды, как ее воплощенный дух.
Возможно, потомками тех, кто создал эти изображения, являются нынешние нанайцы, говорящие на языке, близком к маньчжурскому. Высказываются предположения, что мотивы камней Сикачи-Аляна проявляются в декоративном искусстве нанайцев, даже в деревянных чертах идолов, от которых они отказались. Божественная змея из их фольклора – добрая и мудрая рептилия – заново открывается в нечетких змеях, вырезанных на валунах, а врезанные в камень птицы связываются с нанайским представлением, что души нерожденных – это птенцы на деревьях. Однако это не особо убедительно. Люди, которые так кропотливо выкалывали свои верования на камнях каменным рубилом и каменным молотком, возможно, жили до нанайцев и либо вымерли, либо растворились в других народах к недоумению этнографов, и я карабкаюсь вверх, воодушевленно озадаченный. Дождь едва накрапывает.
В селе негде переночевать. Почти половина жителей уехала в поисках работы. Однако один мужчина на старой «Ладе» отвозит меня на полузакрытую базу отдыха в нескольких километрах, где приветливая нанайка находит мне домик с одеялом, а потом уезжает. Здесь нечего есть, а мой неприкосновенный запас закончился. С наступлением темноты лес вокруг отозвался стуком дятлов. Во мраке шумит какой-то мелкий приток Амура, взволнованный дождем, и на рассвете между деревьями я вижу под круто падающими склонами серо-зеленый поток, прошитый белыми волнами.
Таксист везет меня за сто тридцать километров к северу, в Троицкое. Мы едем через полуосвещенные леса: березы толпятся вдоль покрытой подтаявшим льдом дороги с залатанными выбоинами. К западу среди песчаных отмелей растекается Амур. Иногда его долина расходится на восемь километров в ширину. Водитель – невысокий живчик с бритой головой. Он счастлив, что у него есть работа.
– Зимой с работой было безнадежно. Снег всё остановил.
Мы едим в похожем на пещеру придорожном кафе: борщ, колбаса, пельмени.
– А на кой черт тебе надо в Троицкое?
– Это центр нанайцев.
– А что с нанайцами? – Он помнит, что население города сократилось до 15 тысяч человек и коренных жителей наберется едва треть. – Они сейчас смешались с нами, русскими.
Конечно, это должно быть правдой. Из так называемых «малых народов», населяющих Сибирь и Дальний Восток, в долине Амура многочисленнее всего нанайцы. Однако их наберется едва 12 тысяч человек. В девятнадцатом веке, когда с севера и юга давили русские и китайцы, местные народы теряли лучшие места для рыбалки и охоты, становились разнорабочими и попадали в долговое рабство. Их поражали оспа, алкоголь и опиум. В советское время формальное создание их собственного района с центром в Троицком стало тестовой площадкой, где эти обедневшие люди, считавшиеся «бескультурными», могли перепрыгнуть через историю в чистый коммунизм Homo Sovieticus, человека советского. Как и для всех россиян, для них эта навязанная самоидентификация сейчас дискредитирована, и подавленная ею нанайская культура угасает, как и нанайский язык.
По мере приближения к Троицкому лес уступает место болотам с узкими протоками и летающими цаплями. Как и предупреждал таксист, город уныл: это объединение многоквартирных домов, коттеджей и лачуг; некоторые обветшали, некоторые нарядно смотрятся под кричащими пластиковыми крышами вдоль дорог, слишком просторных для местного населения. Между домов и вдоль улиц петляют трубы в серебристой изоляции, которые непрактично зарывать в промерзающую почву. На пустой площади – военный мемориал и выкрашенный золотой краской Ленин.
Единственный признак нанайцев – небольшой музей, где сдержанная смотрительница с раскосыми глазами и поднятыми скулами, характерными для ее народа, за несколько рублей протягивает мне билет в ее прошлое. Возможно, эта ее безмолвная застенчивость или предсказуемость экспонатов – вышитые платья, хрупкие на вид луки и гарпуны, рогатый головной убор шамана – оставляет у меня ощущение культуры не столько сохраненной, сколько плененной. Советская власть создала множество таких музеев, словно для того, чтобы очертить и положить предел обществу, отправив его под стекло: это не вернется, это место заняли мы.
По сообщениям, нанайцы до завоевания были добрыми людьми, мягко обращавшимися с женами и уважительно – со стариками. Они жили совместно, часто по сорок человек в большом жилище с окнами, занимались рыбной ловлей с помощью хрупких лодочек и сетей с пробковыми поплавками. Их вышивка и резные изделия очень красивы. Летом они носили рубашки из водонепроницаемой рыбьей кожи (они висят в музейных шкафах вместе с положенным ниже скребком для удаления чешуи), зимой ходили в одежде из собачьих или оленьих шкур, а в обувь из рыбьей кожи или из шкур вкладывали стельки из травы. Их мир был полон божеств (сам Амур был духом), воплощенных в деревянных идолах, которые сейчас несут ярлыки и лишены волшебной силы. С особым почтением нанайцы относились к медведям. В мифах и верованиях женщины вступали в связь с медведями и рожали от них детей.
Спускаюсь туда, где река раскинулась на полтора километра между галечными пляжами, оставленными отступившей водой. Я думаю, что следы коренной жизни остались, но не здесь, а дальше к северу, в более отделенных местах и на дальних притоках. На пустом доме узорчатой кирпичной кладкой выложен обманчивый советский лозунг «Миру – мир», а ниже струей из пульверизатора написано: «Толя любит Татьяну». Рядом распростертыми крыльями блестит православный крест, который двадцать лет назад поставили в память о жертвах политических репрессий. Он окружен цепями и зарос; написанные строки Анны Ахматовой оплакивают безымянных умерших.
В единственной гостинице нет мест, однако мой водитель задержался, тщетно надеясь на пассажиров до Хабаровска, и везет меня вдоль по реке Маноме до пустого гостевого дома. Я получаю ключ от соседа, который говорит, что отсутствующий хозяин тоже живет здесь и чтобы я оставил немного денег на кухонной полке перед отъездом. Поэтому я оказываюсь один в чужом доме. Это сплошное дерево и резьба – от хилой внешней лестницы до банды вырезанных гномов внизу. В полной мух кухне странно пахнет мешанина тушеного мяса и пирожков, однако имеется черный хлеб и яйца от роющихся в мусоре кур. Снаружи над грядками с ирисами вьются бабочки-парусники, а у пруда притулилась парочка гипсовых пеликанов.
Вечером иду вдоль Маномы, следом бежит какая-то кошка с разорванными ушами. Я помню, что весенний лес полон энцефалитными клещами, но слишком легкомыслен, чтобы повернуть назад. Манома рождает