– Канада, – говорит Александр. – Медведи.
– Никогда не видал ни одного.
– Ну, если увидите тут медведя, просто стойте во весь рост. Делайте себя больше.
– Для вас это нормально. Вы бы медведя до смерти напугали. Я бы залез на дерево.
– Медведи лазают по деревьям.
Конечно, я надеюсь увидеть медведя. Александр иногда видел их следы, один раз – следы тигра.
– Вы никогда не увидите ни тигров, ни волков, – смеется он, – но они вас видят.
Я вспоминаю вой волков в Монголии, подозванных в сумерках охотником Монго, и как они потом незаметно ушли. Александр любит такие вещи. Иногда под вечер после выпивки его речь становится более быстрой и беспорядочной. Он излагает легенды, которые, должно быть, вошли в народный фольклор: как во время Гражданской войны белые армии исчезли через туннели под Хабаровском, как последний царь бежал в Англию к двоюродному брату Георгу V, как русская армия обстреляла остров на Уссури, отданный китайцам, и затопила его. Но он всегда добавляет своим жизнерадостным рычанием:
– Но я думаю, это все хрень. – И добавляет: – Тебе придется привыкнуть к этому. Бывает, что ругаюсь. Само собой выскакивает…
Он не может не нравиться. Мы чокаемся пивными кружками и надеемся на будущее. Но он говорит:
– Я могу быть мерзким. Иногда я думаю, что нас двое. Есть Нормальный Александр, как сейчас, а потом появляется Паршивый Александр. У паршивого бывает хреновое настроение, особенно после выпивки. Просто игнорируйте его. Он поменяется.
Вдали от города среди лесистых холмов раскинулось старое кладбище Комсомольска. Ступени из утрамбованной земли поднимаются и спускаются по склонам, заросшим березой, – среди черных надгробий и зарева искусственных цветов. В туманном солнечном свете, кроме нас, никого. На холмах слышны кукушки. Плотность могил под березами и липами, иллюзия живых цветов и взгляды выгравированных на черном камне лиц вызывают ощущение замкнутого общества, куда мы вторглись незаконно. У многих могил есть металлические столы и стулья, и пришедшие могут пообщаться друг с другом и умершими.
Мы подходим к территории, которая пышнее прочих. Здесь выпирают платформы из сияющего мрамора, а на возвышающихся сверху стелах выгравированы фигуры в полный рост. Все они молоды и небрежно хамоваты. На их надгробиях изображены ангелы. Жизнь этих людей была короткой – это могилы главарей мафии, которая процветала в хаотичные ельцинские девяностые, когда бандиты стали теневыми правителями на Дальнем Востоке. В частности, их вотчиной был Комсомольск. Здесь могилы убитого Александра Волкова и Сергея Лепешкина, повесившегося в камере на собственных шнурках в возрасте 29 лет. Они стоят в мешковатых брюках и кожаных куртках, засунув руки в карманы, словно эти руки ничего не совершили. К ним прилагаются православные кресты с тремя перекладинами, гравированные восходы, коленопреклоненные ангелы и железные розы. Кто-то положил конфеты.
Александр читает даты без эмоций.
– Когда я был школьником, они контролировали все. У всех нас была возможность присоединиться к какой-нибудь банде, многие так и делали. Школьники работали по мелочам, какие-то поручения выполняли, но недолго. – Он кисло смеется. – Только один из моих товарищей пытался всерьез стать бандитом. Они вдвоем с другим парнем избили какого-то пьяного, думая, что это добавит им славы. Он хотел стать важной шишкой в мафии, но его не взяли. Живет сейчас с мамой и носит розовые рубашки.
Мы проходим мимо других могил; в основном этим убитым в разборках бандитам под сорок, хотя одному всего двадцать. Пристально смотрящие лица не улыбаются. Эпитафии не претендуют на покаяние, здесь только сожаление. «Братья! Как печально хоронить друзей. Лучше посидеть и поговорить…» Они просят, чтобы им простили грехи и они попали в рай.
– В конце концов банды сошлись между собой, – говорит Александр. – Хабаровская мафия отложилась от комсомольской, они перестреляли друг друга и сильно ослабли. Я помню, смотрел мультфильм в кафе по телевизору, когда в квартале от меня начали стрелять. Двое парней в масках с АК-47 вышли из фургона и расстреляли какого-то криминального авторитета с охранником. Естественно, их никто не арестовал. Но все это мешало иностранным инвестициям, так что Путин прислал ФСБ и придавил их.
Самым могущественным и одиозным из них, крестным отцом всего российского Дальнего Востока, был Евгений Васин по кличке Джем. Его империя вымогательства и протекционизма охватывала все предприятия – от казино до судоперевозок. В годы постсоветской анархии его правление в Комсомольске создавало иллюзию успешного покровительства, и город казался безопасным и хорошо организованным. Однако Джем полжизни провел в лагерях и распространил криминальную субкультуру на внешний мир. В 2001 году в возрасте 49 лет он умер в тюрьме от сердечного приступа, что породило слухи о более темных причинах смерти. На его похоронах собралось более двух тысяч человек – элита экс-советского преступного мира, и он занял свое место среди этой запоминающейся аристократии: «Япончик» Иваньков (убит на семидесятом году жизни), Дед Хасан (убит снайпером в 2013 году), «Сильвестр» Трофимов[104] (взорван в «Мерседесе» в 1994), сбежавший за границу киллер Александр Солоник (задушен в 1997), бывший борец из Грузии Отари Квантришвили (застрелен в 1994).
Могила Джема – самая роскошная на кладбище. Выгравированная лазером Дева Мария скорбит рядом с крестом, а сентиментальная эпитафия изливает печаль потери под экстравагантными крылатыми ангелами. Однако на могильном камне мы видим мальчика-переростка в мятом жилете и свободно завязанном галстуке. Он выглядит неуклюжим и простым: хулиган с детской площадки.
Три года после смерти Джема за кладбищем присматривали его приспешники. Говорят, что вместе с ним закопали золото. Но мы возвращаемся в одиночестве по мерцающим березовым дорожкам, где под ногами лежат прошлогодние листья и пластиковые цветы, и не слышим ничего, кроме резких криков ворон.
– Даже сейчас, – говорит Александр, – если у тебя есть собственная квартира или машина, пожилые думают, что ты принадлежишь к какой-то мафии.
Мы находим такси до города. У водителя худое изможденное лицо; одну руку покрывает паутина татуировки.
– Это означает, что он грабил квартиры, – шепчет Александр. Таксист выглядит достаточно старым, чтобы работать на Джема. – Эти татуировки – как почетный знак и предупреждение для всех, кто имеет с тобой дело. Целый язык. Тату на плечах означают босса, а каждый купол собора на спине – одна судимость.
Таксист петляет между выбоинами и колеями. Он жалуется, что страной управляют дураки и преступники.
Ближе к реке, рядом с болотистым парком раскинулся мемориальный комплекс погибшим в Великую Отечественную войну. Семь гигантских лиц из гранитных плит словно только что вынырнули из мощеной площади. На этот образ скульптора натолкнула запись в письме офицера вермахта, который восхищался тем, что русские держатся, как каменные глыбы. Сжатые рты и непреклонные глаза в огромных блоках сохраняют неприкрытое упорство камня.
Площадь – излюбленное место подростков-скейтбордистов в спортивных футболках с надписями «Misfit» и «I love NY». Они кружат и рушатся на брусчатку. Но каменные лица, глядящие с общим отчуждением, кажутся замурованными в своем собственном времени. Они за рамками возраста даже дедов этих тинейджеров.
– Настоящие ветераны, должно быть, это ненавидят, – говорю я.
– Едва ли кто из них остался, – буркает Александр.
Он говорит, что прежнее советское восхваление войны постепенно угасает. Танковый музей поблизости превратили в футбольное поле.
– Мы, конечно, все это учили в школе, но ничего из этого не помогает в нынешней жизни. Все устарело, а что-то оказалось хренью. Хочу, чтобы мои дети выросли лучше приспособленными к современной жизни и независимыми.
Мне не совсем понятно, и я говорю:
– Возможно, теперь это проще, чем прежде.
Мы слышим вопли скейтбордистов и стук их досок.
– Становится все хуже. В половине случаев ты не замечаешь, и пропаганда впитывается в тебя. Когда я работал на канадцев на Чукотке, я понял, что начинаю возмущаться и злиться на них, и мне стало любопытно почему. Я никогда не смотрю наше телевидение – оно скучное, – но на Чукотке больше было нечего делать. Я понял, что мне промыли мозги просмотром и я начинаю не любить тех, кто живет на Западе. – Он улыбается мне, словно я не один из них. – Так что я продиагностировал себя и вернулся к норме.
В другом баре того вечера, где мы сидим за столом, блестящим от пролитого пива, его бодрость меркнет при мыслях о будущем. Он то выходит курить, то возвращается. Он многое ненавидит. Ненавидит местные власти, отжившую свое школьную систему, угрозы для природы, коммунизм, феминизм и, конечно, китайцев. Но прежде всего Москву.
– Все мы поначалу голосовали за Путина, – говорит он. – Но теперь люди видят, что происходит. Мы снова превращаемся в Советский Союз. Все принадлежит нескольким людям. Это главная беда нашей страны. Ею всегда правят неподходящие люди. Даже в революцию во власть попало много уродов и отребья. И мне иногда кажется, что ублюдки из нынешней власти просто хотят захапать все, что могут, пока не разрушат страну, а потом куда-нибудь смоются.
Время идет, количество выпивки увеличивается, его бейсболка сползает, а взгляд, блуждающий по мне, теряет концентрацию. Речь переходит на весь дурацкий мир, и я слышу, как сам добавляю что-то, пока мы, наконец, не решаем вернуться в мою гостиницу.
– А эти гребаные китайцы, как тараканы. Везде залезают, что попало едят. – Громадная фигура идущего рядом Александра становится угрожающей. – Во всем, что они делают, они притворяются слабаками, а потом трахают тебя. Мне кажется, они хотят нас захватить. Я бы вычистил этих ублюдков.
Я говорю, что практически не видел китайцев в Комсомольске, только несколько узбеков, все еще носящих свои