ств и остудить разговор, крича: «Анекдот! Анекдот!» Но слишком поздно. Электрик снова яростно лается с Сергеем. Игорь, который пьет только вино и не курит, смотрит на ласку и шепчет мне:
– Я могу распознать профессионального браконьера, когда увижу. – И позже я понимаю почему.
Раздоры исчезают только в сонной духоте бани, где я сижу между громадиной Александра и худыми бедрами электрика. В этой потной разрядке я пытаюсь поцарапать шовинизм ласки, упоминая про нарушенный Нерчинский договор; однако он отвечает, что в школе этому никогда не учили, он узнал об этом где-то в музее, это все знали, и это вообще не имеет значения. Вскоре Сергей с Александром поднимаются обратно в дом, чтобы пить до раннего утра, и на веранде в размышлениях остается только Игорь. Когда он снимает бейсболку, седоватая линия волос делает его старше, и я внезапно сожалею, что этот основательный человек с хмурыми глазами и молчаливой благожелательностью завтра расстается с нами. Словно извиняясь за вечернее буйство, он говорит:
– Знаете, мы люди простые. Наша жизнь никогда другой не была. Так уж нас воспитали.
Я спрашиваю, будет ли он дальше подниматься по Амгуни до своего дома. Нет, отвечает он, не будет, у него дела в Хабаровске. Внезапно Игорь спрашивает:
– Сколько стоит грамм икры в Англии?
Но я понятия не имею.
На миг он задумывается, стоит ли мне верить. Кто же не знает такой вещи? Потом его разочарование проходит.
– Много нашей икры идет через Китай, а они продают ее за границу. Но китайцы – лицемеры. Если у тебя есть деньги, они целуют тебя в задницу. А если нет, напрочь игнорируют.
– Вы продаете икру?
Вопрос опасный. Незарегистрированная торговля запрещена.
Ледяная улыбка гаснет.
– Да. Но это секрет. Беру в своей деревне – пятьсот килограммов. Иногда везу на машине, иногда на катере. Продаю между Хабаровском и Николаевском. Даже людям на Камчатку уходит. Вот где деньги. Не от рыбы, не от охоты. – Он подносит руку к губам. – Не говорите Александру.
Когда он уходит, я жду в темноте над рекой. Она неподвижна в своей лагуне, возможно, отуманена водкой, мимолетно напоминает Онон в Монголии – еще зеленый, чистый и молодой. Захожу в предбанник, где на диване лежат одеяла и подушка. Ласка уже спит на полу рядом, свернувшись на ковре из медвежьей шкуры.
В проникновенном отрывке из романа Андрея Макина «Время реки Амур» главный герой размышляет, что можно провести жизнь на далеком Амуре и не узнать, уродлив ты или красив, и не понять чувственную топографию тела другого человека. «Любовь тоже нелегко приживалась в этом суровом месте…»
На эту грустную мысль наводит вид Галины, разглагольствующей на следующее утро о своих цыплятах. Это смуглая женщина дикого вида с гривой косматых волос. Она говорит, что терпеть не может эти места. Она моложе своего мужа. Возможно, она некогда любила его – но не его деревенский рай. По ее словам, она скоро уедет назад на родину в Пензу, западнее Волги.
– Я вою каждый день. Забываю человеческий язык. У нас нет ни телевизора, ни телефона, ни радио. – Она смотрит на меня со странной ослепительной улыбкой. Серьги сверкают неповиновением. – Если бы ваша жена оказалась тут, она бы уехала через два дня. Я здесь одиннадцать лет.
Когда я возвращаюсь к бане, на ступеньках сидит Александр, держащийся за виски. Они с Сергеем пили до трех часов ночи. Сейчас время Паршивого Александра, и он не разговаривает. Пока он заканчивает завтракать, потом снимает похмелье по-русски, стопкой водки, проходит час, и мы ждем, пока трезвый как стеклышко Сергей готовит лодку.
Медленно возвращается Нормальный Александр. Мы сидим на скамейке у реки, где он изображает забрасывание удочки. Говорит, что дед научил его ловить рыбу еще в детстве, когда они вместе плавали по притокам, которые он помнит до сих пор. Его уважение к деду напоминает мне такое же отношение Батмонха; кажется, что те времена были очень давно.
– Мы с дедом и бабушкой были очень близки. Но он умер от сердечного приступа.
Успокоив себя сигаретным дымом, Александр переходит от похмелья к задумчивости.
– Отец тогда работал, и я его не видел. Во всяком случае, он никогда не проявлял ко мне особого интереса. Он женился в двадцать, и мне кажется, что это было рано. Я никогда не ощущал близости к нему. Только когда я закончил школу, он сказал: «Вот теперь я чувствую, что у меня есть сын». – В его голосе заметно грубое понимание, лишенное жалости к себе. – Мать в те дни занималась только мной, так что частично тут и ее вина. Сейчас она пьет. Мы с отцом ходим иногда на рыбалку, но говорим только о рыбе.
Я смотрю на него, пытаясь найти изменившееся выражение лица, но ничего не вижу. Однако становится понятной его бычья независимость. Его лицо блестит глянцем после стольких ветреных дней. Он говорит:
– Сейчас мои родители ищут отговорки, чтобы не видеть нас с женой. Делают вид, что заняты, хотя оба без работы. Когда я общаюсь с мамой по телефону, она просто шлет мне в WhatsApp глупые шутки… Я думаю, она уже опускается. Они никогда не видят наших детей. Если я пробую разбить барьер между нами, они просто говорят: «Давай не будем об этом…» – Его голос окрашивается удивлением. – Такое ощущение, что я старше своих родителей.
Рядом с местом впадения Амгуни в Амур берег обрывается крутым мысом. Почти восемь столетий назад здесь, на северных границах империи, построили храм китайской династии Юань, но он исчез, когда власть перешла к так называемым диким чжурчжэням, возможно, предкам народов, которые живут здесь сейчас. Затем при империи Мин в 1411 году экспедиция под руководством евнуха Ишихи – двадцать пять кораблей, тысяча человек – спустилась по Сунгари на север до Амура, сделав чжурчжэней вассалами с помощью подарков местным вождям. Ишиха поставил храм, посвященный богине милосердия. Обнаруженная мемориальная плита с надписью на китайском, монгольском и чжурчжэньском языках восхваляет благотворную мощь империи Мин. По краю плиты выбита буддийская мантра «Ом мани падме хум», выдыхающая древнее заклинание на четырех языках.
Когда влияние Мин поколебалось, дикие чжурчжэни разрушили храм Ишихи. Однако в 1432 году стареющий флотоводец вернулся, привезя нового вождя для чжурчжэней (он был сыном старого и раньше жил заложником в Пекине). Он снова построил храм на мысе, поставил новую памятную стелу, и воцарился условный мир. За три года амбиции династии Мин иссякли, святилище забросили, со временем здесь появились другие ритуалы, и шаманы заплясали между непостижимых камней.
Только в 1850-х годах сюда проникли русские, обнаружившие следы последнего храма. Географы немецкого происхождения Ричард Маак и Эрнст Равенштайн задокументировали остатки. Обе сохранившиеся стелы перевезли во Владивосток (сейчас они находятся в Приморском музее имени Арсеньева). Оставались следы трехметровой стены, фундамент порфировой колонны, а высоко вверху – чудом уцелевшая восьмиугольная колонна, возвышавшаяся на краю обрыва, подобно маяку.
С опаской я лезу наверх от миниатюрной бухты, где мы пришвартовали наш катер, мимо разбросанного по скалам поселка Тыр. Рядом со мной мыс обрывается в реку зубчатыми когтями скалы, где гнездятся чайки. Но я карабкаюсь в пустоту. В конце 1990-х археологи обнаружили на вершине фундамент столбов, поддерживавших крышу, и кирпичи, украшенные цветущей лозой. Среди них валялись фрагменты черепицы, навершие в виде дракона и бронзовый колокольчик. Затем всё место заасфальтировали и поставили 150-летнюю пушку – приземистую бомбарду с разбитым жерлом. Столб на вершине утеса был уничтожен больше века назад, задолго до того, как китайско-российская вражда 1960-х могла превратить его наличие глубоко внутри советской территории в политический вопрос[115]. Еще в 1945 году русские шовинисты уверяли, что Тыр построили их предки. Теперь я стою на краю пропасти, и здесь не осталось никаких руин. Западнее исполинская река извивается, дробится и снова соединяется под громадой гор, покрытых дымкой, а напротив свои изумрудные воды несет Амгунь. Слышны только далекий лай собак и кряканье диких уток.
Когда я возвращаюсь к бухте, Сергей разговаривает с каким-то сердитым местным жителем. Накануне полиция избила двух местных браконьеров, оставив их на всю ночь на палубе своего катера. Он считает, что это были не местные полицейские, а люди Путина. Я безжалостно думаю, что, возможно, они – единственная надежда на сохранение реки. Я осознаю, что путешествовал по своей собственной разделенной стране грез. Когда я на прощание пожимаю руки Игорю и Сергею, удивляюсь, как быстро укрепилась наша привязанность. Мой фотоаппарат заполнялся ею целыми днями. Обнимаю рыбаков, браконьеров, ульчей, полицейских, охотников. Теперь Александр заключает в братские объятия нас с Игорем и Сергеем, и они направляют свое суденышко обратно в Богородское и исчезают за прокошенным на воде следом.
Через час судно на подводных крыльях, первое этим летом, несет нас с Александром на восток по последнему крутому изгибу реки. Когда мы отходим от металлического причала с замызганным российским флагом, на глаза попадаются два склада леса, забитых березой и лиственницей. Затем шелест бурой из-за ила реки несет нас в Николаевск, последний порт на Амуре, где река, наконец, впадает в Тихий океан. «Метеор» быстр, чист и практически пуст. Впереди последние лесистые холмы переходят в лысеющие долины. Осталось пройти сотню километров. Вскоре мы лавируем между невидимыми рифами, ориентируясь по треугольникам на берегу. Тем временем небо над нами расширяется, а горизонт тянется темно-синей линией между отступающими берегами.
Невероятная тишина реки, сокращающееся население и девственные леса создают иллюзию какой-то первобытной Аркадии, отвращения от ужасного настоящего. Однако для местных жителей это означает запустение. Почти четыре столетия Амур был не только предметом мечтаний, но и вечно отложенных обещаний – особенно в середине девятнадцатого века, когда в России возникло масштабное обманчивое оживление. Как в семнадцатом веке казаков манили на юг слухи о долинах даурских рек, покрытых пшеницей и полными соболей лесами, чуть ли не набитых серебром и драгоценными камнями, так и воцарение Александра II в империи, тридцать лет проведшей в стагнации, вызвало всплеск опьяняющей надежды. На мгновение Россия повернулась спиной к Европе с ее старыми издевательствами и обнаружила перспективное будущее на востоке Сибири.