Когда Владислав Сергеевич прощался, он снова встретился с Эмилией взглядом, обещавшим по-прежнему многое…
Ревность, милостивые государи, есть не что иное, как эгоистическое чувство собственничества. Об этом еще с конца прошлого века начали говорить эмансипированные барышни-просветительницы, состоящие в различных женских кружках и организациях. Дескать, ревность не является чувством, производным от любви, и любовь без ревности вполне возможна. Сама же ревность есть явление нездоровое и даже патологическое, от которого необходимо избавляться, а ежели это не получается, то его необходимо лечить. Как это, к примеру, делают во Французской Республике, где уже появилась специальная лечебница для ревнивых, каковых излечивают, как утверждают французские специалисты, с большим успехом.
Что ревность может быть всепоглощающей и лютой – это бесспорное мнение. Пример шекспировского Отелло служит несомненным и ярким тому доказательством…
Поначалу Вершинин не ревновал Эмилию. Ни к маркизу, ни к князю Асатиани, ни к этому развратному мальчишке Яше, сыну сахарозаводчика Терещенко. Рудольф с Эмилией даже посмеивались над престарелым маркизом де Гильи, когда она рассказывала Вершинину о разных склонностях старого распутника и его желаниях, которые он, не стесняясь, буквально выпрашивал у Эмилии.
А когда Рудольф Залманович нашел у Эмилии парочку любовных писем, неожиданно все разом поменялось. Оказалось, что, помимо прочего, на что Вершинин давал разрешение, у нее имеются романы и на стороне, для души, так сказать.
Вершинин возревновал. Впал в несказанную ярость. Потрясая любовными письмами перед самым носом Эмилии, он разразился грубой бранью, обозвал ее самыми последними словами, а потом, полностью потеряв над собой контроль, избил ее до крови, вынудив даже просить о пощаде.
Казалось бы, что после случившегося Эмилия должна была возненавидеть своего мучителя и, улучив момент, сбежать от него. Но ни того ни другого не произошло. Напротив, Эмилия стала посматривать на Вершинина снизу вверх, признав его, как собачонка, за своего хозяина, и беспрекословно исполняла все его прихоти.
А микроб ревности, поселившийся в душе Рудольфа Залмановича, разросся до невероятных размеров. Его размолвки с Эмилией сделались частыми и нередко заканчивались безумно-страстными примирениями, что еще более сближало их.
Между тем фортуна перестала им улыбаться. Маркиз де Гильи, завершив в России какие-то свои дела, уехал во Францию, не предоставив Эмилии никаких материальных компенсаций. Сам же Вершинин, вняв словам судебного пристава Щелкунова, поменял последние франки маркиза на рубли и рассчитался с этим несносным Матевосяном. К тому же разъедающая душу ревность заставила Вершинина перестать «сдавать в аренду» Эмилию молодым сладострастникам и престарелым вожделенцам. Теперь едва ли не каждый день по возвращении домой у Рудольфа с Эмилией происходили яростные скандальные споры, во время которых они осыпали друг друга оскорбительными упреками и обвинениями.
Проходили дни, недели. Нужда усугублялась. Они задолжали всем: квартирному хозяину, портнихе, модистке, бакалейщику. Иначе – стали перебиваться с пуговки на петельку…
Однажды Рудольф Залманович попросил Эмилию съездить к отцу и попросить денег у него.
– Он отец, он не откажет, – уговаривал Вершинин свою юную любовницу, которая поначалу отнекивалась. Однако «нужда да голод прогонят на холод», и Эмилия решилась. Упала отцу в ножки. Поплакалась. Дескать, еще малость, и она помрет с голоду прямо на мостовой. Ну, а отец – он и есть отец, несмотря на причиненные дочерью обиды и страдания, отправился в потаенное место, пошарил в загашнике и вынул восемьдесят шесть рублей. Последнее, что у него оставалось.
– Это все, что есть, – промолвил он, протягивая деньги дочери.
Эмилия денежку приняла и, буркнув: «И на том спасибо», упорхнула, чтобы более никогда не возвращаться.
Иные граждане прожили бы на восемьдесят шесть рублей безбедно месяца полтора, а может, и два, ежели бы отнеслись к деньгам бережно и расчетливо. Живут же люди на оклад в сорок рублей и менее, и ничего, даже семьи кормят. Но что такое восемьдесят шесть рублей для таких персонажей, как Рудольф Вершинин и Эмилия Бланк? Да почти ничего. На один зубок! Менее чем через неделю деньги вновь закончились, и опять остро возник вопрос, где и как их раздобыть. И снова взаимные упреки и оскорбления, усугубляющиеся еще и тем, что любовники практически перестали выходить из своей квартиры на Ильинке без особой к тому нужды. Объяснялось это тем, что всюду, куда бы они ни отправлялись, Рудольфу Залмановичу казалось, что Эмилия постоянно улыбается и строит глазки людям более молодым, нежели чем он.
К неизбывному чувству ревности прибавилось еще и липкое чувство страха. Рудольфу Вершинину все время казалось, что вот раздастся звонок в дверь и в квартиру вместе с судебным приставом войдут полицейские, которые сначала опишут, а затем отберут последнее, что у него осталось. А самого его заарестуют и отведут в следственную тюрьму, куда его посадят в одну камеру вместе с насильниками, грабителями и убийцами. Посему даже в их редкие выходы из дома Рудольф Залманович по возвращению первым делом подозрительно осматривал углы дома, арки и близлежащие кусты, опасаясь, что там в засаде прячутся полицейские агенты, которые набросятся на него, скрутят и наденут на руки оковы.
Нервическое состояние Вершинина негативно сказывалось на отношениях с Эмилией, хотя и так ругань и споры имели место едва ли не каждый божий день.
И вот наступил роковой час, когда был потрачен последний рубль.
– Это все ты! – в припадке отчаяния воскликнул Рудольф Залманович и едва не ткнул в лицо Эмилии вытянутым указательным пальцем. – Ты выпотрошила мои карманы и довела меня до банкротства! Из-за тебя меня скоро посадят в тюрьму за долги! Все, с меня достаточно, – стал натягивать на себя рубашку и брюки Вершинин. – Я ухожу!
– Нет! – кинулась ему в ноги Эмилия и, зарыдав, стала стягивать с него брюки. – Останься, умоляю тебя!
В эту ночь она осыпала его такими ласками, каковых он, несмотря на его опытность, еще не ведал. Ибо неистовая страсть, смешанная с отчаянием, делают поразительные вещи.
Через день собралась уходить уже Эмилия, заявив:
– Хватит с меня этой нищенской жизни. Лучше заниматься поиском клиентов на бульварах, недели влачить столь жалкое существование с человеком, неспособным обеспечить даже себя…
Уже Вершинин бросился ей в ноги, обнимал колени и слезно упрашивал не бросать его и остаться с ним. Вновь все закончилось животной страстью с такими неистовыми ласками, словно настал последний день их жизни…
Глава 7Старый знакомый Воловцова
Инфлюэнца долго не отпускала Ивана Воловцова, нещадно изнурив его и вымотав так, что ежели бы подул сильный ветер, то следователя по особо важным делам унесло бы, как осенний листок, к чертовой бабушке или даже куда подалее. Наконец на шестой день болезни температура спала, и голова начала хоть что-то соображать. Появился аппетит, а вместе с ним и кое-какие силы, дабы начать двигаться. Ломать Ивана Федоровича перестало, но ощущение, что почти всю полную неделю на нем пахали или возили мешки, нещадно понукая и избивая плетьми, продолжало оставаться.
В понедельник утром двадцать пятого января к Воловцову снова пришел старый лекарь и опять простукивал его костяшкой согнутого указательного пальца и прослушивал легкие с помощью доисторического деревянного стетоскопа. По истечении без малого получаса, проделав с выздоравливающим больным все необходимые манипуляции, лекарь удовлетворенно хмыкнул и торжественно изрек:
– Сегодня и завтра еще побудьте дома, дабы ликвидировать остаточные явления инфлюэнцы, а в среду можно будет и на службу пожаловать. Только одевайтесь потеплее, ноги держите в сухости и не пейте холодного, – наставительно добавил лекарь. – А еще избегайте скопления людей. Чай, теперь уже ученые стали…
– Это да, – соглашаясь, кивнул старому эскулапу Иван Федорович и клятвенно пообещал ему все его рекомендации выполнять беспрекословно. Каковые оба последующих дня исполнял неукоснительно и точно, чтобы поскорее сбросить с себя последствия инфлюэнцы и приступить к исправлению служебных обязанностей.
А в среду двадцать седьмого января, побывав с четверть часа в кабинете у своего непосредственного начальника статского советника Радченко и оформив в канцелярии Департамента уголовных дел необходимые бумаги, отправился на Бутырский вокзал и сел в поезд, ехавший в славный уездный город Дмитров.
В Дмитрове Воловцов был несколько раз и последний не так давно – в октябре прошлого года. Тогда ему, еще следователю по важнейшим делам, было поручено вести следствие по делу, которое в Департаменте уголовных дел Московской судебной палаты называлось «Убийство коммивояжера». Дело было запутанным и на первый взгляд казалось неразрешимым. Но Иван Федорович справился с ним просто блестяще! Впрочем, иного от него никто и не ожидал…
Как и год назад, Воловцова на вокзале никто не встречал. Иван Федорович дошел до привокзальной площади, взял извозчика и на вопрос: «Куда изволите вас отвезти?» четко и ясно ответил:
– Кремль. Полицейская управа…
Город Дмитров является ни много ни мало родным братом Москвы. Правда, на семь лет младше, поскольку Москва-град основан в тысяча сто сорок седьмом году, а Дмитров – в тысяча сто пятьдесят четвертом. И отец-основатель у обоих городов один: князь Юрий Долгорукий. Да только ныне далеко городу Дмитрову до Москвы. Как юному корнету до убеленного сединами генерала от кавалерии.
С прошлого года город Дмитров абсолютно не изменился. Как, верно, с позапрошлого и еще ранее. В уездных городах десятками лет (хорошо это или плохо, другой вопрос) может ничего не меняться. Ежели, конечно, не случится какой-либо неприятственный казус вроде пожара. Примерно такого, каковой случился в Первопрестольной в тысяча восемьсот двенадцатом году, когда более половины города выгорело напрочь. Но покуда град Дмитров бог миловал. Куда ни брось взгляд – те же дома с мезонинами, по большей части деревянные, но немало и наполовину каменных, с ки