В углу мальчики делили перочинным ножом буханку черного хлеба, половину соленой кеты и круг сизой колбасы.
Павка продал сегодня столько газет, что на заработок мог один купить себе всю эту рыбу, всю колбасу и весь хлеб! Он сжал кулаки. Но Исайка дунул на огарок и, позвав кого-то из мальчиков, вышел из склада.
— Эй, портовик! — крикнул кто-то из темноты. — Подходи, жуй.
Павка ощупью нашел мальчиков. Кто-то сунул ему в руку кусок скользкой кеты и ломоть хлеба. Все молча жевали.
— Исайка-то, небось, в кино пошел, — сказал кто-то в темноте.
— Ну да, в кино, — протянул другой, прожевывая хлеб. — В кино он после пойдет, сначала в кафе — пирожные с кремом жрать.
— Купец! — простуженным, хриплым басом добавил третий. — Капиталист! Хозяин!
Рыба была до того соленая, что соль, казалось, хрустит на зубах. Но Павка был голоден, и съел все без остатка.
Каждый день Павка приходил утром на пристань и получал от Исайки газеты. Он старался распродать их до полудня. Один раз покупатель дал бойкому газетчику больше, чем полагается, и не потребовал сдачи. Тогда Павка зашел в чайную на базаре и заказал себе сборную селянку. Селянка стоила довольно дорого, у Павки еле хватило денег. Но зато что это была за селянка! Павка съел ее с ломтем хлеба — и был сыт на весь день! После селянки Павка заказал себе порцию чаю. Половой принес большой чайник с кипятком, маленький — с крепким чаем, и Павка напился чаю до изнеможения. Кругом шумели и разговаривали люди. Павка прислушивался к разговорам. Рассказывали о том, что на железнодорожных путях за вокзалом стоит «вагон смерти». Ни один человек, попавший туда, живым не выходит. По ночам за вокзалом, слышатся выстрелы и крики. Это расстреливают пленников «вагона смерти».
Рассказывали, что калмыковцы однажды по ошибке приняли за большевика крупного амурского рыбопромышленника. Они отвели его в «вагон смерти» и ночью расстреляли из пулемета. После спохватились, да было поздно.
Пожилой мужчина с острой бородкой и повязанной зеленым шерстяным шарфом шеей тихим голосом рассказывал соседу:
— А в тайге, говорят, объявился отряд какого-то Косорота. Храбрости, говорят, человек необычайной. Пустил под откос японский бронепоезд. Да какой бронепоезд — первейший! «Славу императорской армии».
Рассказчик подозрительно и испуганно оглянулся вокруг — не подслушивает ли его какой-нибудь калмыковский солдат. Ведь за такие рассказы недолго и самому попасть в «вагон смерти».
А Павка не понимал, как Косорот мог очутиться в тайге. Ведь он вместе с Петром» ушел на «Грозе» по Амуру, и с тех пор о нем ничего не было слышно.
«Может, высадились, — подумал Павка, — а «Гроза» на реке стоит, ждет. Сюркуф ведь тоже так воевал: на море и на суше. Корабль его в море ждал.
Так Павка прожил несколько дней. Глашу он не видел.
«Пойти, навестить, что ли? Пожалуй, опять дразниться будет, — не пойду, — раздумывал Павка. — Пойду, пусть дразнится», решил он и однажды пошел в Рыбий переулок. Он поеживался от холода и пронизывающего насквозь ветра. Ветер стучал в ставни домов, завывал дико в трубах и начисто подметал улицы. Павка дошел до реки. Широкий Амур потемнел и стал свинцового цвета. По реке ходили горбатые зловещие волны.
Дом, где теперь жила Глаша, шумел и жужжал, словно потревоженный улей. Павка вошел в черный, похожий на дыру вонючий коридор. Обитатели дома раскрыли настежь двери своих похожих на берлоги комнат. Повсюду пищали ребята, сушились пеленки, чадили керосинки. Пахло пригорелым молоком, вареной соленой рыбой, человеческим потом. Из-под ног у Павки выскочил большой черный кот и, отчаянно замяукав, метнулся в сторону. В другой комнате несколько мужчин пили водку и на табурете играли в карты. В раскрытую дверь Павка услышал, что игроки переговаривались какими-то странными, похожими на условный язык словами:
— Ваш туз не пляшет! Двадцать одно!
В другой комнате пьяный бородач орал:
— Расшибу! Изувечу!
В конце темного коридора жила хозяйка Глаши, Матрена Филатьевна. Павка осторожно стукнул в дверь. Что-то зашуршало за дверью, и знакомый голос — тоненький Глашин голосок — спросил:
— Кто там?
— Это я, Глашка, — ответил Павка.
— Заходи, Павка, никого нет.
Павка вошел в комнату. На высокой постели с горой подушек в розовых наволочках сидело двое ребят. Им было года по три, по четыре. Они перестали играть и вытаращили глаза на Павку. На столе стоял огромный медный самовар. В углу с полу и до потолка было развешано столько икон, сколько Павка не видел за всю свою жизнь. Под потолком болтался на шнуре розовый бумажный абажур. На стене висела картинка: франт курит длинную папиросу, под франтом огромными золотыми буквами написано:
Лучше ничего не надо,
Кроме папиросы «Ада».
— Хозяйка торговать ушла, а хозяин в пивной, — сказала за спиной у Павки Глаша. — А пока я за молоком бегала, мальцы коробку спичек достали да чуть друг друга не пожгли.
Павка обернулся и поглядел на Глашу. Она была еще бледнее, чем раньше. Глаза у нее больше не блестели. Под правым глазом был большой фиолетовый синяк.
«Ну и ну, — подумал Павка. — Видно, несладко тебе живется».
В первый раз в жизни он видел задиристую Глашку тихой и присмиревшей.
— Глашка, — сказал с постели младенец, — дай молока.
Глаша подошла к столу, налила из кувшина в чашку молока и подала младенцу.
Другой завопил:
— И мне-е, Глашка-а!!..
Глаша и второму налила молока.
— Что ж ты делаешь здесь? — спросил Павка.
— Да вот за ребятами смотрю, молоком, чаем пою, — сказала Глаша. — Дрова таскаю, печку топлю, полы мою, картошку чищу, рыбу, варю обед. Хозяйка придет с рынка — обедать садимся. А потом чай пьем — с сахаром.
— Дай, Глашка, сахару-у! — завопил младенец
— Нету сахара.
— Да-ай, дура-а-а! — заблажил младенец.. Глаша достала из сахарницы кусок сахару и положила на кровать.
— И мне-е! — завопил другой.
И тому пришлось дать кусок сахару.
— Ты где спишь-то? — спросил Павка.
— А я на полу. А хозяйка с хозяином на кровати — храпя-ят... А соседи водку пьют, ножиками режутся, дерутся в кровь... Ребят только будят. Они заревут, а я укачиваю... баю-бай, баю-бай... Ой, до чего они вредные, Павка!..
— Хозяйка тебя не бьет? — спросил в упор Павка, глядя на фиолетовый Глашин синяк.
— Не смеет, — сказала Глаша. — Я ее ножом зарежу, если посмеет...
Она старалась не глядеть в глаза. Павка понял, что хозяйка ее бьет.
— А я газетами торгую, — сказал Павка. — Деньги зарабатываю.
— Ты сыт? — спросила Глаша.
— До того сыт, до того сыт, что прямо невмоготу, — соврал Павка. — А ты?
— И я теперь сытая, — ответила Глаша таким голосом, что Павка понял: она говорит неправду. — Ты иди, Павка, — как бы хозяйка не пришла.
— Тебе ничего не надо? — спросил Павка.
— Ничего.
— Зайти к тебе?
— Как хочешь. Хочешь — заходи, не хочешь — не заходи.
— Я могу часто заходить.
— Не очень нуждаюсь, — сказала Глаша. В голосе ее послышались слезы.
— Да, — сказал Павка. — Про твоего братишку говорят, что он в тайге воюет.
— Где? — спросила Глаша. — Кто тебе говорил?
— Где — не знаю, а говорили в чайной.
Павка попрощался и вышел в темный коридор.
— Ваш туз не пляшет! Двадцать одно, — сказал опять кто-то в комнате, где играли в карты.
«Определенно пароль. Как у Сюркуфа», решил Павка.
— Расшибу-у! — кричал за тонкой перегородкой пьяный. — Изувечу!
— Да уймись ты, пьяница, — упрашивал женский голос. — Ну, приляг, что ли...
— Всех перебью! — кричал пьяница.
Павка вышел на улицу.
— Ишь ты, присмирела, — сказал он вслух. — Даже не дразнится. Видно, хозяйка ее лупит, как Сидорову козу. Ну и ну!
Ему стало жалко Глашу. Такая была отчаянная, а теперь не узнать. Видно, совсем забили девчонку. Он вздохнул и пошел в пожарную часть. Пожарники познакомились с Павкой, заставляли его играть на гитаре и петь; когда Павка пел, они очень смеялись и позволяли ему ночевать в тепле — возле лошадей, на конюшне.
Однажды, распродав все газеты, Павка подсчитал деньги. Оставалось как раз на рыбную селянку. Павка пошел на рынок в чайную. На рынке он увидел толпу. Толпа кричала и шумела. Павка пробрался в передний ряд и увидел, что все смотрят на фокусника — молодого веселого парня в перешитом матросском бушлате. Фокусник водил на веревке большого, коричневого, лохматого медведя.
— А ну, Мишка, — сказал фокусник медведю, — покажи, как солдат на парад идет?
Мишка, встав на задние лапы, важно прошелся по кругу.
— А ну, Миша, — сказал парень весело, — покажи, как пьяница из кабака домой идет, как жены боится, как бочком пробирается...
И Мишка очень похоже показал, как пьяница, пошатываясь, выходит из кабака, идет по улице и боком, на цыпочках, пробирается домой. Медведь презабавно отворачивал в сторону свою лохматую морду и даже закрывал глаза, изображая испуг.
— Ну и медведь! — закричали в толпе. — Где ты такого откопал?
— Вместе родились, вместе женились, вместе чай-кофий пьем, вместе в тиатр пойдем, — затараторил фокусник. — Мишка смирный, не кусает, только счастье вынимает, — продолжал он и надел медведю на шею ящик на толстом кожаном ремне. — А ну, поддержите коммерцию, дайте заработать морякам с разбитого корабля. Раскупайте счастье самое отличное, счастье самое приличное...
«Да ведь это Митроша!» чуть не вскрикнул Павка.
Фокусник стоял спиной к Павке. Он хлопнул по ящику рукой, и Мишка вытащил маленький розовый конвертик. Парень взял у медведя конверт и протянул торговцу, стоявшему в первом ряду с несколькими парами брюк на плече.
— Покупай.
Торговец полез в карман за деньгами и заплатил за розовый конвертик.
— Вслух читай, всему народу счастье объявляй! — сказал фокусник, и счастливец прочитал вслух, запинаясь: