Майор Языков, командир 14-го линейного батальона, крякнул от неожиданности и пробормотал:
— Слушаюсь.
А генерал торопливо шагал дальше. Рядом со свитой подпрыгивала на неровностях луга присланная за ним повозка.
— Капитан Дьяченко, это вы распорядились поставить на четвертую роту подпоручика Козловского?
— Некого больше, ваше высокопревосходительство, — стал оправдываться Дьяченко, решив, что генерал сейчас обрушит гнев на голову юного подпоручика и на него самого в том числе.
— Дельный будет офицер. Он воспользовался подъемом воды и уже обогнал третью вашу роту, что до сих пор ждет казаков в Горбице. Часа через два четвертая рота будет здесь. Распорядитесь по прибытии выдать всем нижним чинам роты по чарке водки, за счет отставшей роты. Прикажите также подпоручику Козловскому задержать плоты здесь, до сбора казаков Усть-Стрелочной сотни, предназначенных к переселению. Вы же с двумя ротами пойдете со мной к устью Зеи. Можете быть свободны… Это что за лошади? — без перехода закричал генерал, тыча пальцем в бричку, как будто только что ее заметил.
— За вами присланы, ваше высокопревосходительство. Я распорядился. Из собственного табуна, — доложил войсковой старшина Хильковский.
— Ну так распорядитесь их немедленно убрать. Немедленно! — остановившись, так что на него чуть не налетел грузный Хильковский, крикнул Муравьев.
— Погоняй! — заорал Хильковский.
Лошади рванули в сторону от дороги, и пустая бричка покатила к станице.
Дьяченко, облегченно вздохнув, побежал к своему батальону. Гроза, которую он ожидал, на этот раз миновала.
Солдаты, пользуясь свободным часом, занимались делами, для которых не найдешь времени в дороге. Один подбивал отставшую подошву, другой пришивал пуговицы. Кузьма Сидоров выстирал портянки и сушил их у костра. Унтер-офицер Ряба-Кобыла точил о камень нож, собирался побриться. Кто перекладывал веши в ранце, кто чистил ружье. Только Игнат Тюменцев сидел на барже, свесив за борт ноги, и тренькал на балалайке.
Увидев командира батальона, Ряба-Кобыла гаркнул на Игната, и того как ветром сдуло с борта.
В девять часов утра показались наконец плоты четвертой роты. Дьяченко выслал им навстречу лодку с приказом причаливать к левому берегу, так как правый весь был занят, а к себе вызвал командира роты подпоручика Козловского.
— Повезло, — весело докладывал Козловский, — вода вдруг стала подниматься, и мы марш-марш вперед! Шли почти без остановок, день и ночь.
Лицо его осунулось за дорогу, глаза запали, но он был возбужден.
— А эта Шилка, господа, эти горы, леса, это стремительное течение — все так удивительно. Вы видели, наверно, как цвел багульник! Сопка за сопкой, и все розовые. Даже вода кажется розовой. А теперь вот зацвела черемуха. И надо же, местами лежит снег белыми пластами. Что там Ориноко или Рио-Негро, о которых так восторженно пишет Гумбольдт! Разве там подобное увидишь!
— Как нижние чины, все здоровы? — остановил офицера Дьяченко, невольно любуясь его юношеской восторженностью.
— Все, как один, господин капитан. Они так и отвечают, когда я с ними здороваюсь. Мы сегодня плывем дальше?
— Нет, вам придется задержаться, — разочаровал Козловского командир батальона и передал ему распоряжение генерала.
— Ах, жаль, — искренне огорчился подпоручик. — Так хочется на Амур. Хотя бы взглянуть на Восточный океан. Это же дорога в Америку, в Австралию, в Японию!
К беседующим офицерам подошел поручик Венюков. Он, видимо, слышал последние слова Козловского.
— Поразительно, господа, — сказал он, — сколько легенд наплели об Амуре. В Петербурге долго утверждали, что устье реки теряется в песках, и лишь недавно исследования Невельского опровергли это. Мы собираемся сплавляться по Амуру четвертый раз, а мне еще этой зимой твердили в Иркутске, что все амурские экспедиции — фарс, что Амур — дрянная болотистая река, в которой местами всего на три фута воды. И вот я только что произвел промеры. Глубина по фарватеру достигает четырех сажен. А ширина около двухсот саженей, и это у истоков!
— Что же вы ответили в Иркутске? — поинтересовался Дьяченко.
— Ну, ответить тогда я ничего не мог. Во-первых, потому что сам еще не видел Амура, а во-вторых, говоривший это был мой непосредственный начальник.
— Ну, если так, — улыбнулся Дьяченко, — то все ясно.
От Усть-Стрелки показалась толпа. Впереди ее трусили конные казаки, за ними, на этот раз на бричке, ехал генерал-губернатор.
— Готовься отваливать! — скомандовал Дьяченко, а сам с Венюковым, Козловским и юнкером Михневым, временно командовавшим второй ротой, направился навстречу генералу.
Уже через несколько минут они получили приказ о порядке следования по Амуру. Первыми отправлялись передовые отряды 14-го и 13-го батальонов и генеральский катер, за ними следовали суда с посланником и его свитой, далее плоты с имуществом 14-го батальона, артиллерией, и, наконец, в последующие дни отправятся переселенцы с их имуществом и скотом.
Прибыл в 13-й батальон и числившийся в нем командиром второй роты подпоручик Прещепенко. Это он вел в прошлом году баржу с мукой, да, сев на мель, там и зазимовал. В Усть-Стрелку он добрался всего несколько часов назад и сразу же был направлен генерал-губернатором в распоряжение Дьяченко.
— Ах, господа, вы даже не знаете, как я вам завидую, — сокрушался Козловский. — Вы поплывете подобно аргонавтам, а я остаюсь.
— Ну, чему вы завидуете, — перебил его Прещепенко. — Эка невидаль — Амур. Эх, а я рассчитывал задержаться в этой станице. Здесь, говорят, недурные казачки. Однако не повезло.
— Нет, нет, не шутите. Вы только представьте, что может открыться вон за той горой!
— Еще одна гора, а там еще. Уж вы поверьте мне, уж я-то на них насмотрелся, — выбивая кресалом искру, говорил Прещепенко.
— Позвольте, у меня линза, — предложил Козловский увеличительное стекло.
— О, это что-то новое.
Прещепенко недоверчиво подставил самодельную папиросу под линзу Козловского.
— Теперь затягивайтесь, видите: задымила! — искренне радуясь, что папироса у грубоватого подпоручика действительно раскурилась, говорил Козловский.
— Скажи-ка, и правда удобно, — похвалил Прещепенко.
— Это мне подарил господин Бестужев, подрядчик Первой Амурской компании. Мы с ним встречались на стоянке в Бянкино.
Заинтересовавшись линзой, к офицерам 13-го батальона подошел зауряд-есаул казачьего войска.
— Перфильев, — представился он, — еду с вами выбирать места для станиц. Позвольте и мне прикурить от вашего огонька, — и подставил свою трубку.
— Пожалуйста, пожалуйста, держите вот так в фокусе, — охотно согласился Козловский.
— Чудеса: без кресала, без огнива, а жжет, — удивился зауряд-есаул.
— Это что, — рассказывал Козловский, — когда я выпускался из корпуса, в Петербурге появились фосфорные спички. Это удивительное изобретение. Представьте, господа, тоненькие щепочки, на конце которых нанесен желтый фосфор. Достаточно эту химическую головку потереть обо что-нибудь, например, о подошву, и спичка тут же вспыхивает!
— И долго приходится тереть? — поинтересовался Прещепенко.
— Нет, нет, чиркнете раз, другой — и спичка воспламеняется.
— Ну, это вы бросьте, — не поверил Прещепенко. — Кресалом вон бьешь, бьешь, пока высечешь искру.
— Слово офицера, господин подпоручик, я сам пробовал.
— Дайте-ка еще ваше стеклышко, — попросил Прещепенко, — что-то у меня погасла папироса, видно, дома журятся.
— Я бы подарил вам ее, — с готовностью протягивая линзу, проговорил Козловский, — но, понимаете, не могу. Это — память о встрече с Бестужевым.
— С Бестужевым? — переспросил зауряд-есаул. — Не тот ли это Бестужев, что изготовляет прекрасные сидейки?
— Какие сидейки? — не понял Козловский.
— Да вот такие безрессорные коляски, — ответил Перфильев, показывая на бричку, на которой приехал Муравьев. — У нас их еще называют «бестужевками». Отличный мастер.
— Право, не знаю. Едва ли. Он, господа, — Козловский понизил голос, — участник декабрьского бунта. Брат писателя Бестужева-Марлинского.
— Ну, тогда он, — заулыбался в бороду зауряд-есаул. — Когда его высокопревосходительству в станице сказали, что сидейка изготовлена Бестужевым, он заинтересовался, спросил, каким Бестужевым — Николаем или Михаилом? Но у нас никто этого не знал. Однако его высокопревосходительство все равно решил на ней прокатиться. Он даже пошутил: «Надеюсь, никто не донесет, что генерал-губернатор катался на коляске, сделанной заговорщиком! На меня ведь уже писали доносы…»
Мимо беседовавших офицеров торопливым шагом прошел командир 14-го батальона майор Языков, за ним еле поспевали штабс-капитан, поручик и унтер-офицер.
— Разыскать! Немедленно разыскать! — сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, говорил майор. — И на первой же остановке всыпать каналье пятьдесят розог!
— Что случилось? — спросил Козловский у штабс-капитана.
— Бежал из-под стражи солдат. Ну, попадется, мерзавец, я сам с ним расправлюсь! Может, увидите, господа. Он приметный — здоровенный такой, конопатый. Зовут Михайло Лапоть.
В эту минуту горнисты заиграли тревогу. Все, кто был на берегу, бросились на баржи и плоты. На губернаторском катере поднялся спущенный до этого флаг. Офицеры тоже поспешили на свои суда. И сразу же с генеральского катера долетела команда: «Отваливай!» Ее подхватили офицеры на баржах и баркасах.
Четвертый сплав начинал свой путь по Амуру.
Вот одна за другой снялись с места баржи 14-го батальона. Видно было, как на первой барже майор Языков все еще выговаривает штабс-капитану. «Не нашли солдата, — подумал оставшийся на берегу Козловский. — Ну, куда он денется, чудак, только заработает розог да штрафной батальон. И зачем бежать, зачем бежать, когда впереди столько интересного!»
Отдохнувшие после нелегкого пути по Шилке солдаты дружно налегли на весла. Течение подхватило баржи, и они быстро прошли мимо генеральского катера. Муравьев опять стоял под флагом, на этот раз без шинели и шапки. Вышел на палубу своего катера и посол адмирал Евфимий Васильевич Путятин, возведенный недавно за успешное заключение договора с Японией в графское достоинство. Он тоже стал на палубе у флага, по морской привычке расставив ноги, медлительный, грузный человек, с обветренным в дальних плаваниях лицом, с мутноватым старческим взглядом. Он чувствовал, что генерал-губернатор, несмотря на старание всячески подчеркнуть значение его, адмирала, особы, вплоть до того, что в Кяхте, у окон дома, где останавливался Путятин, с утра до поздней ночи гремел оркестр, не давая старику привычно соснуть после обеда, Муравьев все-таки был расстроен его приездом в Сибирь.