Я в море уронил;
С моим кольцом я счастье
Земное погубил…
Внезапно послышался скрежет днища о гальку, толчок — и баржа резко встала. Подпоручик чуть не выронил гитару. Размахивая кулаком, он побежал к рулевому.
— Болван! — заорал он. — Где твои глаза?
Кормчий виновато разводил руками. Юнкер Михнев скомандовал грести назад. Гребцы смешались, кто греб назад, кто вперед. Но вот все дружно навалились на весла, пытаясь сдвинуть баржу кормой с мели. Корма двинулась и медленно пошла по течению.
— Хорошо! — крикнул Прещепенко. — Дружней!
Но тут и корма, развернувшись, села на мель. Следующая баржа, не успев отклониться в сторону, налетела на корму севшего судна и обломала на нем рулевое весло. От толчка подпоручик выронил гитару и в сердцах ударил рулевого. Тот бестолково ворочал ручкой сломанного весла.
Виновники поломки бросили им канат. Его закрепили на корме, но все попытки сняться с мели с помощью буксира окончились ничем.
— Все в воду! Все в воду, канальи! — кричал Прещепенко, бегая по палубе.
Нехотя снимая сапоги, солдаты переваливались через борт и почти по грудь погружались в холодную воду. Михнев бегал вдоль борта и показывал, где кому встать.
— Раскачивай! — скомандовал он. — Дружно, раз! Еще раз!
Развернувшись, медленно подходила к месту аварии баржа командира батальона. С нее тоже бросили канат. Михнев поймал и закрепил его. И вот уже гребцы двух барж пытаются помочь севшим на мель.
Игнат Тюменцев и Кузьма Сидоров сидели рядом, за одним веслом.
— А ну, Игнат, не жалей силенки, — приговаривал Кузьма, — а то придется с той баржи груз на себе таскать.
Наконец корма севшего на мель судна шевельнулась и медленно поползла. Линейцы в воде еще дружней продолжали раскачивать свою баржу.
— Ой, братцы, судорога у меня ногу тянет, — пожаловался один из солдат.
— Ничего, терпи, знай качай!
— Братцы, и вторую тянет. Утопну я.
— Ваше благородие, тут у него судорога…
В это время тронулся и пополз на глубину нос баржи.
— Пусть залазит! — разрешил подпоручик.
Солдат попытался вскарабкаться на борт, но сам не смог. Его подсадили соседи, на борту подхватил юнкер Михнев.
— Оттирай ноги-то, — сказал он. — Это бывает. Вода вон совсем еще студеная.
И вот баржа опять на глубине. Сменили рулевое весло. Сушиться гребцам некогда, надо наверстывать упущенное время. Снова взлетают вверх и падают в воду, окатывая борта брызгами, тяжелые весла. Подпоручик Прещепенко опять в добром настроении, раскурил трубку, взял гитару:
Кольцо души-девицы
Я в море уронил… —
поет он. А солдаты посмеиваются: «До моря далеко. Зато Амур — вот он. В Амур-то сподручнее ронять колечко. Эх ты, служба солдатская. А еще над «Шилкой» смеялись, братцы. Этак-то она нас и вправду догонит».
В полдень вдали, на высоком левом берегу, показались крест и стоящий у берега генеральский катер. Албазин… Здесь назначена была остановка на обед.
Пока варили похлебку, вытесывали и ставили столб с надписью «Албазин», Дьяченко пошел по прибрежному валу — бывшей стене укрепления. Поручик Венюков уже измерял его и набрасывал план старой крепости.
— Поработали служилые люди, — оживленно заговорил он, — длина каждой стены около сорока сажен, а толщина у основания четыре сажени. А вот на этом холме у них, по-видимому, стояла батарея. Отсюда хорошо было стрелять поверх стен. И, может быть, как раз с этого места посылал свои ядра прославленный пушкарь-албазинец Алешка Наседкин. И посмотрите, капитан, — Венюков раздвинул сапогом бурьян, — более чем полтора века прошло, а до сих пор виден след пожара.
Сквозь траву на самом деле проступала местами обожженная до кирпичного цвета земля.
Венюков и Дьяченко прошли до угла береговой стены. Здесь Венюков остановился и поднял палец, словно приглашая прислушаться:
— Тишина-то какая, капитан. Кузнечиков слышно, а представьте, что здесь творилось в 1686 году, когда началась новая пятимесячная осада.
Глядя на пологую, почти трехверстную излучину скалистого берега, на мирное течение Амура и словно задремавшие зеленые дали, открывающиеся с земляного вала вверх и вниз по реке, действительно трудно было представить схватки, не раз вспыхивавшие на этом тихом берегу, и Венюков сказал об этом:
— А я словно вижу, как скачет к южным воротам казачий отъезжий караул, он первым столкнулся с идущими по берегу маньчжурскими войсками. Потом, разглядев плывущие с низовий Амура бусы, заполненные солдатами, забили тревогу дозорные на восточной башне. Воевода Алексей Толбузин сам, наверно, забрался по березовой лестнице к дозорным и насчитал этих судов ровно сто пятьдесят. И тогда же, вот у этой южной стены, где мы сейчас стоим, с гиком, криками, улюлюканьем появились конники. А за ними шло много тысячное войско.
— Однако вы так это рисуете, будто при сем присутствовали! Сколько же подтянул сюда войск князь Лантань? — спросил Дьяченко.
— А сколько вы думаете? Затрудняетесь сказать? — чуть склоняясь к Дьяченко, спросил Венюков. — До пяти тысяч человек и сорок пушек! Больше шести солдат на одного албазинца, а на каждую пушку Алексея Толбузина — пять маньчжурских. Богдыхан Кан-си приказал Лантаню приступом взять Албазин и сразу же наступать на Нерчинск. Для этого наступления они пригнали три тысячи лошадей! Богдыхан замахивался чуть ли не на всю Восточную Сибирь.
К офицерам подошел подпоручик Прещепенко.
— Столб с названием поставлен, — сказал он, — но почему все так взволнованы? Расскажите хоть вы, что здесь было?
— Ну, подпоручик, я удивляюсь, — нахмурился Венюков. — Как можно отправляться на Амур и не поинтересоваться его историей! Что бы вы предприняли, например, если бы сейчас к этому берегу начала приставать флотилия маньчжурских войск, угрожая вам пушками и осыпая берег тучами «огненных» стрел? Как бы вы поступили?
— Шутите, — улыбнулся подпоручик.
— Албазинцам было не до шуток. Ведь именно так случилось в июле 1686 года. Когда первые бусы ткнулись носами в берег, со стороны крепости, может быть, с этого места, где мы стоим, грянул ружейный залп и грохнули пушки, а отряд Афанасия Бейтона бросился навстречу высаживавшимся врагам. Передовой десант маньчжур был смят, поколот пиками, побит прикладами тяжелых пищалей. Солдаты, бежавшие на бусы, в панике отталкивались веслами от берега, а днища их судов подминали тех, кто оказался за бортом. Бусы налетали друг на друга. Сам командующий пятитысячной ордой Лантань метался по палубе украшенного конскими хвостами и шелковыми полотнищами буса, размахивал сразу двумя мечами и в гневе отрубил голову какому-то подвернувшемуся сановнику. Так началась пятимесячная оборона Албазина… Извините, кажется, нас зовут.
По валу, от места стоянки, к ним бежал солдат.
— Приглашают на молебен, — запыхавшись, доложил он.
Рядом с катером Муравьева стоял катер графа Путятина. Плывший с набожным графом архимандрит Аввакум начал молебен. Офицеры сняли фуражки, чтя память русских героев.
После обеда и молебна — опять в путь.
В тот же день назначили место для станицы Бейтоновой. Дьяченко специально подошел к Венюкову, чтобы расспросить его поподробнее об Афанасии Бейтоне. Поручик на этот раз был хмур.
— Вы заметили на островах и по берегу кресты? — спросил он. И когда капитан подтвердил, Венюков сказал — Это память безвестным страдальцам прошлого года. Там могилы солдат вашего батальона, капитан. Граф Путятин, завидев кресты, поначалу останавливал свой катер и приглашал Аввакума прочесть молитву, но, как вы видели, крестов очень много, и от своей затеи граф скоро отказался. Вечная память жертвам неумелости тех, кто брался ими распоряжаться.
Дьяченко спросил все-таки о Бейтоне.
— Что ж, — без былого воодушевления ответил Венюков. — Афанасий Бейтон, безусловно, — достойный памяти человек. Я уже рассказывал, как он намеревался помешать высадке маньчжур у набережной стены. Он и позже не один раз пытался сбросить неприятеля в реку. А на пятый день боев Алексей Толбузин был тяжело ранен ядром в ногу и вскоре умер. Так что все остальное время крепостью командовал Бейтон. А ведь войско Лантаня к октябрю увеличилось до десяти тысяч человек.
— Вот Бейтонова названа верно! — сказал, остановившись рядом, Шишмарев. — Однако, господа, пора и в дорогу.
И снова плывут линейцы по течению Амура. Все так же тянутся рядом покрытые лесом берега, тальниковые острова, заросшие до самых вершин горы, и нигде не видно человеческого жилья.
— Вот птиц-то! — радуется и сожалеет, что нельзя поохотиться, Игнат, провожая взглядом непрерывно снующих над самой баржей уток.
Птиц по реке действительно много. Стоят на отмелях цапли, возле них толкутся кулики, чернеют перевернутыми шапками огромные гнезда на деревьях то ли аистов, то ли цапель. Качаются на волнах белые лебеди, кружат над водой коршуны, словно это край не людей, а птиц.
Лишь однажды, за всю дорогу, встретились каравану люди. Первыми их увидели с барж 14-го батальона. Чуть ли не посредине реки поднимался из воды сооруженный из жердей треножник. На вершине его сидел человек, а к треножнику спешила длинная долбленая лодка.
— Держать левее! — скомандовали с передней баржи. — Там мель!
Проплывая мимо, линейцы разглядывали на треножнике косматого рыбака-эвенка. Он с вершины шаткого сооружения наблюдал за снастью и, когда видел, что рыба зашла в связанную из травы сетку, подавал знак другим рыбакам, и те спешили взять улов.
До устья Зеи выбрали еще места для станиц Ольгиной, Кузнецовой, Аносовой, Кумарской, Казакевичевой и Бибиковой.
И вот наконец под вечер девятого дня пути показался Усть-Зейский пост — место, назначенное для поселения 14-го Сибирского батальона.
Катер генерала причалил к небольшой дощатой пристани, приподнятой над водой на козлах. Повыше пристани на площадке высокого берега стояла шеренга зимовавших здесь казаков. Оттуда навстречу Муравьеву спешил начальник поста есаул Травин. Он только что выровнял строй, приказал казакам глаз не сводить с начальства и пообещал: «Ну, ребятушки, кончились наши мытарства. И переболели мы, и наголодались, однако службу несли честно. Может, и награда нам какая будет. Сам его высокопревосходительство прибыл».