Хозяйка снаружи щупает печь: холодна, не греет. А Лапоть поучает:
— Сейчас эту вязанку сожжешь, и хватит. Завтра две вязаночки. А там топи вовсю. Будет твоя печь и гореть, и греть. Бывай здорова! Если что, позовешь…
Однажды ночью спящую после трудового дня станицу разбудил гудок «Лены». Ночь выдалась лунной, и посмотреть на ставший у лагеря пароход сбежались и солдаты, и казаки.
Дьяченко, предполагая, что на пароходе находится генерал-губернатор, построил на пристани роту, зауряд-есаул своих казаков, и оба они направились к лодке. Но тут капитан вспомнил о Лапте и решил представить его Муравьеву. Случай-то был исключительный!
— Лаптя ко мне! — крикнул он.
К удивлению Ряба-Кобылы, Михайло в строю не оказалось.
— Дрыхнет где-нибудь, — доложил, обежав строй, унтер-офицер.
— Ладно, утром разберемся, — сказал капитан, увидев, что на пароходе размахивают фонарем, приглашая его на борт.
Генерал-лейтенант Муравьев не спал. Он встретил капитана и зауряд-есаула на палубе и, не перебивая, выслушал рапорт того и другого.
— Завершайте намеченные работы, — сказал он капитану. — О возвращении батальона на зимние квартиры получите приказ.
Зауряд-есаул просил позволить казакам его сотни съездить осенью на Шилку, убрать хлеб.
— Под вашу ответственность, — разрешил генерал, — и только самому необходимому количеству людей. Мы спешим, — тут же сказал он. — Сейчас будем сниматься с якоря. Желаю успеха, господа.
Яков Васильевич собирался доложить губернатору о подвиге Михайлы Лаптя, но Муравьев торопился, да и Лаптя не оказалось в строю, и он промолчал.
А Михайло, услышав гудок парохода, спрятался в кустарнике и просидел там до тех пор, пока «Лена» не отошла. Все это время он со страхом прислушивался, не станут ли вновь выкликать его фамилию. «Уж генерал-то, — думал он, — знает, что я бежал из-под стражи». Михайло не ошибался, генерал-губернатор сам подписывал приказ о розыске беглого солдата Михайлы Лаптя.
Затаившись в кустах, Лапоть слышал, как пристала к берегу лодка батальонного командира, затих вдали шум паровой машины «Лены» и шлепки о воду плиц ее колес. Ряба-Кобыла распустил строй, солдаты разошлись, и Лапоть, отмахиваясь от комаров, направился в землянку.
— Кажется, обошлось, — сказал ему Кузьма. — Капитан тебя, дурня, больше не спрашивал.
Лапоть довольно засопел и забрался на нары.
С первого дня, поделив дома, казаки заняли их — и почти готовые, и те, что были возведены под крыши, и даже те срубы, которые еще рубились.
— Мешают, — жаловался Ряба-Кобыла Дьяченко. — Приходят солдаты утром, а там молодки еще спят, пеленки сушатся.
— Ничего, — успокаивал его капитан, — зато солдаты видят, что надо быстрей заканчивать станицу, люди-то ждут.
А тут сотник потребовал, чтобы строили ему дом, который еще не был начат, и станичное правление. Казачки, встречая Ряба-Кобылу, просили срубить им баньку.
— Хоть одну на всех, господин унтер-офицер. Мы ужо вас попарим. Наши молодки веничком вас постегают. Уважьте, господин унтер-офицер!
Постепенно станица приобретала обжитой вид. Задымили трубы, как где-нибудь в Усть-Стрелке или Цурухайтуе. Гудело в печах пламя, выпаривались они, обсыхали. И трогая их надежные бока, чувствовали казачки под ладонями живое тепло. Протопталась как-то сама собой дорога вдоль ряда домов. И если бы не пни повсюду, да не щепа и опилки, никто бы не сказал, что стоит Кумара всего-навсего первое лето.
А в первый дождливый день задымила и банька. Ряба-Кобыла и Кузьма Сидоров, желая угодить бабам, срубили баньку за день. А вот чтобы сложить в ней курную печь — каменку, потребовался камень. Камень был только на Змеиной сопке.
— Как хошь, — заявил унтеру Кузьма, — а на сопку я не ходок. Один раз побывал и хватит.
Тогда Ряба-Кобыла объявил казачкам:
— Ну, бабы, банька готова, а за камнем пусть съездят ваши мужики. А нам недосуг.
Казачки ночью прожужжали уши казакам про камень и баньку, и утром две подводы отправились к Змеиной сопке. Через час оттуда прибежал взволнованный казак и доложил зауряд-есаулу, что камень на сопке есть, но взять его никак нельзя.
— Однако правильно прозвали сопку Змеиной. Змей там видимо-невидимо. Подступиться не можем.
Зауряд-есаул накричал на казака и пошел к сопке сам, но и он вернулся, отплевываясь.
— Бесово место, лихоманка его дери. Змей там столько, что и не подступишься! — пожаловался он Дьяченко.
Капитан приказал унтеру вызвать охотников. Ряба-Кобыла привел к Дьяченко Михайлу. Лапоть попросил у капитана пороху и запал.
— Рвануть надо, и камень поколется, и гады разбегутся.
Через некоторое время на змеиной сопке громыхнул глухой взрыв, согнав скворцов с черемухи и перепугав ворон, а потом вернулись подводы с камнем.
И вот в самый дождь, когда приостановились все работы, истопили баню.
Первой отправилась мыться семья зауряд-есаула. Сам он важно шагал впереди со свежим березовым веником под мышкой. За ним, подоткнув юбку и накрыв голову от дождя деревянной шайкой, поспешала жена, а рядом, ухватив ее за подол слева и справа, мальчишки-погодки.
— Ну, слава те, господи, — умилялись казачки. — Вот и сотник париться пошел. Все как дома!
А мелкий дождь, несмотря на август, моросил по-осеннему. И когда через час зауряд-есаул босиком, засучив штанины с лампасами, с сапогами, переброшенными через плечо для сохранности — на дороге ведь грязь, а сапоги-то новые, — распаренный плелся из бани, один из казаков, не разобрав, что это сам сотник, пробежал мимо, не отдав честь, зауряд-есаул остановил его и, накричав, влепил оплеуху.
— И впрямь, все как в станице! — решили видевшие это казаки.
После дождей капитан Дьяченко, оставив главным печником поднаторевшего в этом деле Игната Тюменцева, взял с собой Михайлу Лаптя с казаком-коноводом и верхом отправился во вторую роту, к подпоручику Прещепенко. До Улус-Модонского кривуна считалось верст семьдесят. Добрались туда на следующий день перед вечером.
Подпоручика в лагере не оказалось. Встретившие батальонного командира линейцы и казаки рассказали, что на кривуне в лесу много волков. Они загрызли у переселенцев несколько овец и теленка.
— А сегодня растерзали какого-то человека. Вот ротный наш туда и ускакал вершим.
Капитан вместе с Лаптем и двумя местными казаками отправился на место происшествия. Прещепенко он встретил на полпути до второй части станицы. Станица на Улус-Модонском кривуне строилась двумя поселками по четыре дома каждый, отдаленными друг от друга версты на три.
Оказалось, что часа два назад солдаты, направлявшиеся во второй поселок, услышали отчаянный крик, взывавший о помощи. Они бросились на зов и увидели трех волков на дороге. Выстрелами солдаты разогнали стаю и нашли растерзанного человека.
— Хотите взглянуть? — предложил подпоручик. — На солдата не похож. Думали мы, что манегр, но одежда не та.
Возле могилы, которую в стороне от дороги торопливо рыли солдаты, лежало тело растерзанного. Михайло Лапоть вместе со всеми подошел к трупу и, приглядевшись, хотя уже начало темнеть, по лаптишкам да обрывкам рясы узнал в погибшем своего спутника старообрядческого попа. Так и не добрался он до реки Буреи. Из всех, кто был здесь, Михайло один что-то знал об этом человеке. Знал, но сказать не мог.
Так и зарыли в темноте под надсадный комариный писк бунтаря-попа, искавшего вольных мужиков; зарыли, как неопознанного безымянного бродягу.
Вечером в лагере второй роты казаки говорили про Бурею, совсем не зная, что туда стремился растерзанный волками человек. По рассказам их выходило, что и луга там хорошие, не в пример здешним, а главное — землица плодородная.
— А здесь разве плохое место? — спросил Дьяченко.
Казаки оживились, переглянулись.
— Ничего, место просторное, — сказал один.
— Да как сказать, чтобы вам дать понятие, — вздохнул другой, — просторное-то оно, просторное, худо, что луга далеко. Сено-то косим верст за пять. А скот туда через гору и лес не погонишь. Да вот и волки…
— Зверя тут много, ваше высокоблагородие.
— Так это хорошо, что зверя много. Будете охотиться.
— Однако, верно. Да когда охотиться? Нынче устраиваемся, а там служба пойдет. Вот и курьеров то в Усть-Зею, то обратно возим. А на Бурее сказывают — благодать.
Наутро капитан отправился с Прещепенко во второй поселок, что стоял на противоположном конце Улус-Модонского кривуна.
Ночью, рассказав о делах в роте, о том, что много времени отнимает сплав леса в Усть-Зейский пост, о других ротных заботах, подпоручик оставил капитана в своей палатке, а сам вышел с гитарой и долго сидел на пне, перебирая струны. Яков Васильевич засыпал, просыпался, а Прещепенко все наигрывал что-то печальное.
— Что это вам не спалось? — спросил капитан по дороге.
— Ох, не поверите, как надоела тайга! В город хочется, хоть плачь. Я второй год на Амуре без выезда. Чуть задумаюсь — и вижу Иркутск. Белые стены, зеленые крыши церквей, извозчики, вывески на французском. Толпа народа. Папирос иркутских хочу! Отличные папиросы тамошние купцы делают из турецкого табака. Только смотреть за ними, шельмами, надо, чтобы из маньчжурского не подсунули. С визитами бы походить… А вас разве не тянет в Иркутск?
Яков Васильевич ответил не сразу. Он тоже рвался в далекий сибирский город, но не из-за городских соблазнов, а из-за сына.
В полуроту добрались без приключений. Прещепенко словно подменили. Он с гордостью показывал построенные дома, плоты бревен, готовые к отправке в безлесную Усть-Зею, поленницы дров.
— И здесь тоже ничего не было, — говорил он, — а теперь хоть маленькая, да станица. Спросят когда-нибудь: «Кто построил станицу Бибикову?» А казаки скажут: «Линейные солдаты».
Линейцы, слушая ротного, улыбались.
— Забудут, — сказал кто-то.
— Может, и забудут, — согласился Дьяченко, — да мы-то будем знать, что наш 13-й линейный Сибирский баталь