— Что вы?!
— Нет, нет. Не перебивайте! Я чувствую, что вы сердитесь на меня. А за что — не пойму. Может быть, я не права — не спорю… Но жизнь есть жизнь. — Валентина Антоновна пожала плечами, словно утверждая за собой право судить о жизни шире, чем они.
Варенька подошла к матери, обняла ее сзади и заговорила со слезами в голосе:
— Мамочка! Ну зачем ты так? Что мы без тебя будем делать? Ведь ты же наш ангел…
Михаил ерошил волосы, тер виски, ловил какую-то важную, но все время ускользающую мысль.
— У меня неприятности, понимаете? — медленно проговорил он, думая о том, что жена и теща не все знают о его неладах по работе.
Валентина Антоновна гладила, едва приметно похлопывая, руку Вареньки. Когда заговорил зять, она кивнула.
— Я, наверно, устаю от всего, — тихо добавил Михаил. Валентина Антоновна еще раз качнула головой и спокойно закончила:
— Поговорили и будет. Не обижайтесь на меня, Михаил Петрович. Чего между своими не бывает! Лишь бы вы, молодые, не ссорились. Главное, чтоб семья была крепкая. Так-то оно лучше, спокойнее.
«Главное, чтоб семья была крепкая…» — мысленно повторил Михаил слова тещи и невольно подумал: «У Вари тоже с языка не сходит это: «Главное, чтобы семья была крепкая…» И я тоже так считаю. Но почему, почему она не понимает…»
И вдруг простая, до смешного простая догадка словно пронзила Михаила.
Она хочет приучить его сдувать пушинки со старших по чину. Ведь не случайно все их семейные недоразумения происходили после его служебных неприятностей. Раньше он как-то не задумывался над этим. Считал, что даже в хорошей семье неизбежны случайные недоразумения.
«Как она изменилась!» — подумал Михаил о жене. — А ведь после женитьбы прошло всего два года. Где то чудесное время, когда они с Варей так хорошо понимали друг друга?»
…Ощутив потребность двигаться, Михаил поднялся, зашагал по комнате.
В груди закипело чувство глухой злости на жену, которая озабочена только одним — любой ценой сохранить благополучие семьи и шаг за шагом добивается от него сделки с собственной совестью; на себя — за то, что не замечал этого раньше. Злость мешала сосредоточиться, толкала Михаила из угла в угол. Придется еще раз обо всем поговорить с Варей.
Это будет, наверно, долгий и тяжелый разговор. Недостатки в характере — не сук на дереве, сразу не обрубишь.
Хватит ли у Михаила сил? Должно хватить. Он чувствовал, что вместе с сомнениями к нему приходит большое чувство ответственности за судьбу, за взгляды близкого человека.
Михаил вошел в комнату к женщинам.
Валентина Антоновна, нацепив очки, читала «Работницу», а Варя занималась вышивкой.
Лениво, будто сонно тикали ходики: тик-тик, тик-тик. Они отсчитывали свои минуты и часы. И нет им никакого дела, какие это минуты — сердечной радости или глубокой, загнанной в потайные уголки души горести.
Варя обернулась на скрип дверей, увидела, что Михаил надевает фуражку, и с удивлением спросила:
— Ты далеко?
— Душно… Под окном покурю.
Улица опахнула Михаила ликующей свежестью, обдала свинцовым блеском луж, серебристым сиянием тополей.
Рабочий поселок, из конца в конец вытканный электрическими огнями, притих, словно оберегая людские тайны. Тишина казалась значительной, и было в ней что-то томительно-грустное, — такое, от чего замирает сердце и хочется идти в эту тишину, чтобы насладиться покоем и теплым, чуть прогорклым за день воздухом…
Никакое большое счастье не может обойтись без этой колдовской тишины, без мерцания звезд и таинственного полушепота…
И у него все это было. И он когда-то называл счастьем только это. Просверкнуло, засияло ненадолго обманным светом и тут же притухло. Так бывает на море. Набежит теплая, с крутым пенистым гребнем волна, окатит на берегу гальки, и те засверкают вдруг, словно драгоценные каменья. Схлынет волна, и гальки, высушенные знойным ветром, тускнеют, превращаются в обыкновенные бесцветные камешки…
Михаил курил папиросу за папиросой и думал о Варе. Она считает, что можно прожить тихо, мирно, чтобы тебя никто не тревожил и ты чтоб никого не задевал.
Нет, не только в этом счастье. Оно выверяется чем-то бо́льшим.
Где-то далеко, словно тоскуя, прокричал паровоз. Ему басисто откликнулся заводской гудок.
Из-за дальних крыш, будто исподтишка, выплыла черная туча. Ухватила своими щупальцами луну, словно желая утянуть ее за собой. Луна высветила одну сторону тучи, все ее причудливые изгибы. Несколько минут мрачное и нежно-серебристое боролись в безмолвной тишине, потом луна освободилась, засияла спокойно и бледно, пока не накатилась новая туча.
СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ(Рассказ „правильного человека“)
Мне нравится общественная работа. В прошлом году я был в составе курсового комсомольского бюро и, на мой взгляд, потрудился с большой пользой. Но кому-то не понравилось мое нетерпимое отношение к морально неустойчивым товарищам, и нынче в бюро меня не избрали. А на работу менее значительную я принципиально не дал согласия.
Что и говорить — обидно. Тем более, что Степан Чепуренко, виновник всей этой истории, вышел сухим из воды.
Я вовсе не хочу сказать, что комитет комсомола отнесся к моей объяснительной записке с каким-то злым умыслом. Я думаю, что товарищи просто не разобрались в существе дела. Они Чепуренко знают только с внешней стороны: третий год он получает первые призы в беге на короткие дистанции, а нынче к тому же будет играть в республиканском шахматном чемпионате.
Чепуренко, действительно, неплохой бегун. Но меня удивляет близорукость общественности: никому нет дела до его морального облика.
Ведь стоит хотя бы немного понаблюдать за этим человеком, чтобы увидеть, как он нескромен, заносчив, хвастлив.
Как-то решали мы примеры на дифференцирование. Последний попался на редкость трудный, и преподаватель сам довел его до конца. Степан не согласился с предложенным решением.
— Можно короче, — без зазрения совести заявил он всеми уважаемому Павлу Федоровичу, кандидату физико-математических наук.
Целую неделю Степан пыжился, делая разные хитроумные вычисления, — и все напрасно. В конце концов сам признался, что другого решения нет.
В другой раз он заключил с кем-то пари, что выйдет на первое место по конькам. А сам сроду в конькобежных соревнованиях не участвовал. Разумеется, наскоком первые места не завоевывают, и Степан проиграл пари: он занял только третье место. Хорошо еще, что тренировался он во время каникул, поэтому и не отстал в учебе.
Но самое отвратительное в Степане — его отношение к людям. Ему ничего не стоит оскорбить даже друга. На первом курсе мы с ним жили в одной комнате и кооперировались в приготовлении пищи. Аппетиты у нас разные, я с первых же дней обратил на это внимание и решил составлять на каждый день баланс: сколько каждый истратит и съест. В конце месяца я показал Степану свои записи и предложил доплатить разницу. У меня было все точно подсчитано. Со Степана полагалось, как сейчас помню, два рубля восемьдесят три копейки. Он даже не посмотрел на мои подсчеты, протянул полсотни. Я попросил: «Проверь, Степан…» А он ни с того ни с сего обозвал меня скверным словом, сказав, что отныне будет обедать и ужинать в столовой.
Чепуренко дружил с Леной Костинской, очень серьезной, хорошей девушкой. У нее светлые, гладко зачесанные назад волосы, высокий открытый лоб и серые строгие глаза.
Первое время всем казалось, что у них редкая любовь. Где один, там обязательно ищи другого. Их видели вместе не только на лекциях или концертах, но даже в продуктовом магазине. Прошел какой-нибудь год, и на курсе стали замечать, что любовь у них пошла на разлад. В последнее время Лена не один раз отходила от Чепуренко со слезами на глазах.
Было ясно, как день: она страдала. Но странно, что товарищи оставались равнодушными к ее слезам — никто не хотел помочь. Напротив, высказывали мнение, что Лена сама виновата. Подумайте только: Лена!
Я, разумеется, не мог с этим согласиться. Кому-кому, а уж мне-то хорошо известно, как складывались их отношения, потому что я всегда считал своим долгом интересоваться не только общественной, но и личной жизнью студенчества. Лена в меру своих сил влияла на Степана. Воплощая в себе лучшие человеческие качества — дисциплинированность, трудолюбие, — она не могла поступать иначе. Но каких усилий ей это стоило!
Помню такой случай.
Собрались мы на квартире у Северьянова встречать Новый год. Несмотря на мои возражения, купили вина. Сначала, правда, все шло хорошо. После двух или трех тостов стали петь. Я давно замечал, что у Чепуренко плохой слух. Что ж, если тебе медведь на ухо наступил, — сиди и молчи. Или, на худой конец, мурлыкай себе под нос, чтоб никто не слышал. А он, наоборот, старался орать изо всех сил.
— Перестань, пожалуйста, надоел! — сказала Лена.
Степан искоса поглядел на нее и вызывающе ответил:
— Душа поет.
И так противно прижал руку к сердцу.
Лена строго одернула его:
— Не паясничай!
Согласитесь, замечание было резонным.
Но что Степану до резонов? Он упрям, как осел. Тогда Лена пересела на другой конец стола. Степан помрачнел, как Отелло.
Когда начались танцы, Степан, этот новоявленный Отелло, показал себя во всей красе. Чего только не выделывал Чепуренко! Под вальс плясал «русского», под польку — выбивал чечетку. А потом начал по очереди поднимать ребят к потолку. Сила у него, прямо надо сказать, дьявольская.
Он и ко мне подошел.
— Хочешь, — говорит, — одной рукой подброшу?
Я, конечно, не позволил издеваться над собой.
— Только попробуй! — решительно воспротивился я. — Могу ведь и Аполлинарию Захаровну позвать.
Это его сразу остепенило. Аполлинария Захаровна, хозяйка квартиры, женщина строгих правил, а мы с ней в хороших отношениях.
Бедная Лена была в отчаянье. Она выбежала из квартиры. Когда я нашел ее, она, заплаканная, сидела на ступеньке чердачной лестницы.