Назавтра, сразу же после экзамена, я пришел в бюро и стал ждать. Я не опасался, что Степан помешает разговору. Один из наших однокурсников только что получил известие о смерти матери, и Степан увел его на верхний этаж. Там они забились в угол и, кажется, надолго: в горе теряется ощущение времени.
У меня был заранее набросан план разговора. Но Степан внес в него непредвиденное осложнение: он сдал сегодня свой экзамен на «отлично». Получи он «посредственно» — я знал бы, с чего начать.
Без четверти три вошла Олейникова. Остановилась на пороге:
— Вы уже принимаете?
Я указал рукой на стул:
— Проходите, садитесь вот сюда. Как сдали экзамен?
— Ничего.
— Какие вопросы попались в билете?
— Вы для этого меня позвали?
«У Степана научилась. Это его манера вести разговор», — подумал я.
— Не только, — терпеливо заметил я, не подавая, однако, вида, что меня начинают коробить ее ответы. — Вам хватает времени на подготовку?
— Даже остается. — Олейникова, как ни в чем не бывало, посмотрела мне в глаза: — Степан говорит, что я перестала быть зубрилкой.
— Чепуренко?
Она кивнула.
Тогда я пошел в атаку и высказал свое мнение о Степане. Причем не считал себя вправе что-либо утаить. Кончив, я встал из-за стола и, чтобы дать Олейниковой время все хорошенько взвесить, не спеша прошелся по комнате. Остановился у окна, стал разглядывать городской пейзаж. Вдруг хлопнула дверь.
Я обернулся и, признаться, был немало удивлен, потому что Наташи в комнате не было. Жаль, я не успел сказать ей всего, что наметил. Ни вечером, ни на следующий день я не видел их вдвоем. «Разошлись, как в море корабли», — с глубоким внутренним удовлетворением говорил я себе.
Случайно столкнулся в коридоре лицом к лицу со Степаном.
— Постой, мне надо поговорить с тобой!
Степан ухватился своей лапой за мое плечо. Я с трудом вырвался и дал ему понять, что нам не о чем разговаривать. Совесть моя была спокойна.
Но накануне следующего экзамена я опять увидел их рядом: они стояли в подъезде и целовались.
Это на меня подействовало угнетающе и, придя домой, я написал объяснительную записку в комитет комсомола. В ней я коротко рассказал обо всем и предложил привлечь Степана Чепуренко к комсомольской ответственности. Кто же знал, что оно так обернется… Я думаю, что теперь мне следует обратиться непосредственно в горком комсомола. Пора положить конец этой скверной истории.
ЧЕРЕЗ ЗАБОР
Сгорбившись и шаркая галошами по сухому асфальту, Геннадий Чикиланов брел широкой улицей вдоль дощатого забора, сквозь щели которого мелькала кирпичная стена недостроенного дома. Мимо ползли неуклюжие трамваи. Торопились пешеходы. Гудели сирены авто.
Геннадия раздражало все: и уличный шум, и шершавые доски забора, и яркий полуденный свет. В голове стоял противный звон: когда Геннадий выходил из института, дверь хлопнула с такой силой, что стекла едва не посыпались на пол.
На скуластом, гладко выбритом лице Чикиланова, в чуть раскосых карих глазах тлела усталость.
…В памяти всплывают обрывки разговора с профессором Сиваковым:
— Я не вижу в вашем дипломе ничего, кроме типовых расчетов… Судя по тому, что мне говорил Павел Трофимович, я ожидал от вас большего. Вы не хотите отступить от проверенных схем. А по мне, уже лучше спотыкаться, чем ехать на чужой спине… Поразмыслите об этом на досуге.
«На чужой спине…» — скривился Чикиланов. Им овладело смешанное чувство жалости к себе и досады на Сивакова.
С первого курса думал Геннадий об аспирантуре. Бывало, вечерами, вместо того чтобы мчаться сломя голову на танцы или в кино, он перелопачивал технические журналы и учебники, не считался со временем, жертвовал мелкими студенческими утехами. И только на четвертом курсе, когда неожиданно для себя Геннадий полюбил застенчивую, немного восторженную Валю Бровкину, он изменил некоторым своим привычкам, хотя занимался по-прежнему много.
Многим ребятам он казался сухарем, и это было так. Геннадий знал: все его жертвы с лихвой окупятся в будущем, как только достигнет цели. А цель от курса к курсу становилась ближе.
И вдруг явился этот Сиваков. Он начал с того, что заставил переделать всю вводную часть диплома, а теперь вот забраковал и первую главу.
К тому же Чикиланов сегодня узнал, что из двух мест в аспирантуре оставили одно. Сиваков, конечно, свой выбор остановит на Вале. Еще вчера Геннадий вместе с Валей радовался, что Сиваков заговорил с ней о научной работе. Валя тихонько ерошила волосы Геннадию и ворковала:
— Скоро Сиваков и тебя спросит: «Желаете в аспирантуру?» А ты ему: «Видите ли, Николай Семенович, в принципе у меня нет возражений. Но я хотел бы прежде посоветоваться с невестой».
Вот и посоветовался!..
Откуда-то из проулка вынырнул Павка Залужный. Тиснув Геннадию руку, пошел рядом. Невысокий ростом и широкий в кости, он обладал удивительно легкой походкой, точно не он двигался по земле, а она сама носила его. Чикиланов бросил на Павку хмурый взгляд. Тот весело прищурился и выразительно покрутил указательным пальцем над головой.
— Все там витаешь, в сферах? — спросил и будто на время забыл о Чикиланове. Лицо Павки приняло сосредоточенное выражение.
— Говорят, ты уже кончил свою диссертацию? — спросил он немного погодя и снова прищурился.
— Брось ты глупые насмешки, — со злостью оборвал однокурсника Чикиланов.
Павка был неприятен Геннадию. Все на курсе знали, что Залужный вздыхает по Вале и, когда Геннадия нет поблизости, ходит за ней по пятам.
Некоторое время шли молча.
— Вчера ходил к Сивакову, — заговорил Павка, словно беседуя с самим собой. — Старик вроде доволен. Велел только изменить режимы… Спорить с ним трудно. Я было заупрямился, а он сразу: «Наука, мол, не только на упрямстве держится». Я все-таки хочу еще раз посоветоваться с инженерами.
«И этот в науку метит», — с неприязнью подумал Чикиланов. Обломок кирпича, который попался ему под ноги, с силой отлетел в сторону и, ударившись о чугунную решетку ограды, оставил на ней оранжевый след.
Геннадий отрывисто произнес:
— В науку нашему брату не так просто попасть.
— Для кого как, — неопределенно заметил Павка. — Иному в нее забраться, как в чужой сад: ногу через забор перекинет — разве штаны порвет да совесть оставит на той стороне — и вот уже пишет диссертацию о коксовании сгущенного молока.
Павка достал сигарету, не замедляя шагов, закурил.
— Будь моя власть, я принимал бы в аспирантуру только с завода, — добавил он после двух-трех затяжек.
— Как будто Ньютон работал на заводе, — возразил Чикиланов. — На человека надо смотреть, а не в трудовую книжку. Завод! По нему крупной рысью надо бегать. Какой-нибудь Иван Иванович только и будет знать, что спрашивать план. Три шкуры спустит. Хорошенькое удовольствие — заниматься в такой обстановке наукой!..
— Ну, мне сюда, — Павка кивнул в сторону двухэтажного бревенчатого дома, — да будет усыпан розами твой путь!
На перекрестке Геннадий свернул на бульвар. Здесь было сыро, зато не людно. По дорожке скользнул пожухлый лист клена и как будто нехотя притулился к стволу тополя.
Навстречу медленно шла пара — девушка в ярком зеленом пальто и парень в коротком плаще с потертой полевой сумкой в руке. Парень что-то рассказывал, а девушка слушала его, чуть склонив голову. Проходя мимо, Геннадий увидел в его глазах столько нежности, что ему стало неловко, словно он подсмотрел чужую тайну.
Скорей бы увидеть Валю, рассказать ей все. Вместе придумали бы что-нибудь… Геннадий прибавил шагу.
…Дверь открыла Валя, Она была в фартуке, и руки у нее были но локоть в муке:
— Проходи сразу на кухню, будем пельмени делать.
— Я, Валюша, предпочитаю их есть, — без тени улыбки сказал Геннадий, снимая галоши.
— Не выйдет, — сказала Валя, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости. Но строгости не получилось: она радовалась неожиданному приходу Геннадия.
Девушка привычным движением поправила прическу и запачкала мукой свои русые волосы. Геннадий хотел было стряхнуть муку, но передумал: так Валя казалась ему милее. В ее глазах он увидел выражение такой же нежности, какую подсмотрел в глазах незнакомой девушки.
Рядом с Валей ему всегда хорошо. И сейчас неудача с дипломом не казалась такой непоправимой, как полчаса назад. Когда начали лепить пельмени, он передал Вале мнение Сивакова о своем дипломе и неприятную новость о сокращениях в аспирантуре.
— Как же так, — встревожилась Валя. — Может, стоило поспорить?
— Попробуй-ка, — махнул рукой Геннадий, — тогда бы он вовсе прогнал. Такие старики не терпят возражений.
— Вот уж неправда!
— Что-то не клеятся у меня пельмени, — проговорил вдруг Геннадий и поднялся. Валя тоже отложила ложечку с фаршем и подошла к нему.
— Глупо как-то все складывается! — вырвалось у Геннадия. — Ты останешься в аспирантуре, а меня ушлют к черту на кулички. Ведь не оставят же меня ассистентом при тебе!
— А ты бы согласился? — спросила Валя не то сочувственно, не то укоризненно.
— А что? Я теперь и на это согласен.
— Гена!.. Ты говоришь чепуху, и сам это прекрасно понимаешь. Думаешь, если тебя пошлют куда-нибудь в другой город, я останусь в аспирантуре?
— Неужели так легко откажешься? — недоверчиво, с деланной шутливостью спросил Геннадий.
— Легко!.. Бессовестный!
Геннадий увидел ее сердитый взгляд и поспешно поправился:
— Ну, конечно, Валюша, мы оба говорим чепуху.
Неожиданно привлек к себе Валю и, не давая ей опомниться, стал целовать.
А по дороге в общежитие грустно думал о том, что Валя еще совсем не знает жизни.
Несколько дней Геннадий не выходил из общежития, ломая голову в поисках решения. В проект электродного цеха не удавалось внести существенных изменений. Снова бросился листать иностранные журналы. Там было много интересных мыслей и схем. Но как их используешь? Сиваков наверняка просматривает все издания. Нет, это не выход.