По ночам мучила бессонница. Лицо пожелтело, под глазами появились синие круги. И неизбежные разговоры соседей по комнате, и звуки баяна за стеной, и даже тиканье старенького будильника болезненно отзывались в его душе.
Как-то днем в дверь заглянул Павка:
— Пойдем на воскресник!
Геннадий сидел за столом и в сотый раз набрасывал эскиз прокалочной печи. Он поднял голову:
— Пятый курс, кажется, освобожден?
— Ну так что? — в свою очередь спросил Павка и шагнул в комнату. — Мозги-то не вредно проветрить.
— Только не сейчас, — отмахнулся Геннадий.
Глубоко засунув руки в карманы, Павка начал вышагивать по комнате.
— Ты знаешь, — сказал он неожиданно, — Сиваков-то прав оказался: придется менять режимы. Зато я раскопал такое…
— А что именно? — заинтересовался Геннадий.
— Понимаешь, рабочие подсказали интересную идею. Закончу диплом — возьмусь за книжку. Надо обязательно обобщить. Материала — целая прорва…
— А получится?
— Посмотрим. Во всяком случае, в дипломе я пробую обосновать эту идею. Сиваков любит рисковых!
Едва за Павкой захлопнулась дверь, Геннадий схватил лист чистой бумаги и начал быстро набрасывать новый эскиз.
— Так… так… так… — он все сильнее нажимал на это «так» и в конце концов, когда голос окончательно окреп, ликующе и торжественно пристукнул ладонью по столу: это как раз то, что надо!
…Однажды во время преддипломной практики Геннадий не пошел на обед, а остался в цехе. Усевшись на деревянный ящик возле окна, принялся листать записную книжку. Он и не заметил, как около примостился Анатолий Федулин — белоголовый, краснолицый парень в замасленной вельветовой куртке. Он бросал нетерпеливые взгляды на Чикиланова и, когда тот захлопнул записную книжку, спросил:
— Можно с вами посоветоваться?
— Пожалуйста… — вежливо произнес Чикиланов, едва удержавшись от улыбки. Уж очень забавными показались и серьезное выражение лица Федулина и его оттопыренные уши.
— Я нынче вечернюю школу окончил, хочу поступать в ваш институт, — продолжал Федулин.
Разговорились. Федулин выспрашивал про институт подробно, и Чикиланов в конце концов полюбопытствовал:
— Вы что, на вечернее собираетесь?
— Нет, на заочное.
— А вытянете? Ведь самостоятельно очень трудно заниматься.
— Все от человека зависит, — возразил Федулин. — Иной, может, и не вытянет, а мне вот как надо в институт, — Федулин выразительно провел ладонью под подбородком.
— Десятилетки мало? — усмехнулся Чикиланов. — Если бы каждый рабочий…
Анатолий нахмурился, поднялся с места.
— А что — рабочий? — с вызовом произнес он, исподлобья глядя на собеседника. — Если бы я умел эти самые расчеты делать… Может, быстрее доказал кое-кому…
«Хвастунишка», — подумал Чикиланов и многозначительно посмотрел на часы. А Федулин, увлекшись, продолжал:
— Я свою печь вот как знаю! Камера у нее большущая, а прогрев плохой. По центру печи температура ниже, материал прокаливается хуже. Сколько потом электродов в брак идет из-за этого!
— В чем же дело?
— В том и дело, что ткнулся туда-сюда, а мне толкуют: «Посмотреть надо». Так и смотрят второй год. Вот…
Федулин нацарапал в записной книжке схему печи и коротко изложил суть предложения.
На другой же день Чикиланов забыл об этом разговоре. Какое ему дело до Федулина. А теперь…
Во всяком случае другого выхода нет. «Тем более, что Сиваков любит рисковых, — с усмешкой подумал Геннадий. — А может, получится. Чем черт не шутит»… И карандаш в его руке лихорадочно бегал по бумаге.
Правда, смущало, что идея принадлежала не ему, а какому-то Федулину. Но ведь Федулин вряд ли чего-нибудь добьется. В цехе его вроде никто и не слушает. Да и что такое замысел, не получивший обоснования? Пустой звук, абстракция.
С другой стороны, если на Федулина сослаться — что останется автору диплома? Технический расчет. А что такое технический расчет для Сивакова? Бухгалтерия. Нет, в дипломе будет и то и другое — и оригинальные мысли, и «бухгалтерия».
Аспирантура снова стала чем-то осязаемым. И вдруг Геннадий вспомнил: в аспирантуре-то всего одно место!
«Как мы его поделим? Если мой диплом понравится, то Сиваков предпочтет, конечно, мужчину. Валя огорчится. Но все-таки это лучше: если в институте останусь я, она по закону останется со мной. Ну, а если ее диплом понравится больше?..»
В этот день Геннадий не пошел к Вале. Шагал по комнате, надолго замирал у окна и думал, думал… Вечером, когда собрался народ и комната наполнилась веселым шумом, он вышел на улицу и до глубокой ночи бродил по самым тихим закоулкам.
— Нет, Вале, пожалуй не стоит говорить. Может оказаться, что ее диплом все-таки лучше. А тогда…
«Конечно, если она готова поехать со мной куда угодно, то может и аспирантуру уступить, тем более, что это — в наших общих интересах. Но такой вариант может предложить только она сама. Начни подобный разговор я, его можно расценить, как спекуляцию на чувстве. Вся загвоздка в том, что сама-то Валя вряд ли догадается. А что тогда?..»
С этого времени на все Валины расспросы о дипломе Геннадий отвечал односложно:
— Варьирую, Валюша!
Валюша настаивала на подробностях, но Геннадий отшучивался:
— Да разве тебе интересно?
Беспокойно всматриваясь в его лицо, Валя отвечала тоже в шутливой манере:
— Ты уже сейчас так со мной разговариваешь. Что же будет потом?..
В тоне ее голоса Геннадий улавливал нотки упрека.
А Валя с обидой думала о странной перемене в характере Геннадия: он стал таким скрытным. Как будто избегает встреч с ней, в последнее время стал заходить совсем редко.
Гордый — это в ее глазах было единственным объяснением поступков Геннадия.
Сиваков все более внимательно следил за Валиной работой. Он подолгу беседовал с ней во время консультаций, расспрашивал о производственной практике и, в свою очередь, много рассказывал о своих заграничных командировках.
Валя испытывала противоречивые чувства. Она ловила себя на мысли, что хорошо бы поработать с таким большим ученым, как Сиваков. И в то же время стоило только подумать об этом, как в ней росло чувство недовольства собой: ведь ясно же, что они с Геннадием должны поехать на один завод. Значит, об аспирантуре не может быть и речи. Однажды Валя набралась смелости и заявила Сивакову, что решила сначала поработать на заводе.
Она думала, что профессор огорчится и будет ее отговаривать. Но все вышло гораздо проще. Выслушав ее, Сиваков лишь сказал:
— Что ж, это вам не повредит.
Тем временем Геннадий работал очень напряженно и заметно подвигался вперед. Занимался то в чертежном зале, склонившись над ватманским листом, то в своей комнате, составляя пояснительную записку. Писал очень быстро и очень разборчиво. Буквы плотно укладывались в слова, слова в строчки. Через каждые тридцать две строки — новая чистая страница. Перевернув лист, какие-то секунды медлил и снова брался за перо. Один раз задержался на середине страницы. Взгляд уперся в последнее слово. Коротким жестом встряхнув авторучку, будто все его сомнения висели на кончике пера, он продолжал:
«…И ввиду этого я предлагаю свой, принципиально новый проект прокалочной печи, дающий большой экономический эффект как при сооружении этой новой печи, так и при ее эксплуатации…»
Когда в глазах зарябило, Геннадий устало откинулся на спинку стула, снял очки. Задумавшись, привычными движениями пальцев долго протирал стекла. «Сиваков теперь, кажется, здорово заинтересован моим дипломом. Закончить бы его, а там… «Наука — это трамвай, — вспомнил он наставления отца в последнюю встречу на каникулам, — успей вскочить на подножку, а там уж ты настоящий пассажир».
Отец, конечно, прав, но попробуй-ка выскажи такое Сивакову…
Он решил подышать свежим воздухом. В одном пиджаке вышел во двор общежития. Все вокруг было черным-черно: и тесный двор, и куча угля, и небо, и силуэты домов. Почти во всех окнах погас свет, и только один-единственный фонарь на столбе горел ослепительно ярко.
Геннадий невзначай зацепился ногой за проволоку и чуть не плюхнулся носом в угольную пыль. Нелепо взмахнув руками, он с трудом удержал равновесие. Сбоку, по стене дома, метнулась черная тень. Геннадию показалось, что за спиной кто-то прячется.
— Черт возьми! — выругался он, когда понял, что испугался собственной тени. — Заработался. И Федулин еще этот…
Утро того дня, когда Геннадий завязал шелковые тесемки дипломной папки и скатал трубкой чертежи, было для него едва ли не самым томительным. В этот же день должно было состояться и распределение студентов по местам будущей работы. На днях Валя сказала, что окончательно отказалась от аспирантуры. Молодец Валя!..
Трамвай быстро домчал Чикиланова до института. Чуть не вприпрыжку бежал он по асфальтовой дорожке к главному корпусу. В вестибюле встретил Залужного. Тот, верный себе, съязвил:
— Куда торопишься? В аспирантуру ты, кажется, опоздал, а на заводе всем хватит места.
Бросив критический взгляд на розовые тесемки дипломной папки Чикиланова, Павка переменил тон, доверительно добавил:
— Ты разве не знаешь, что Сиваков предпочитает голубой цвет?
— Болван! — зло бросил Чикиланов, невольно ускоряя шаги.
…Чуть склонив голову, словно тронутую изморозью, Сиваков листал диплом. Чикиланов настороженно следил за движениями узловатых пальцев, потом перевел взгляд на каслинское литье, в беспорядке расставленное на длинном столе. Прикоснулся к молотобойцу, ощутил на ладони прохладу металла.
Сиваков поднял голову, забарабанил пальцами по столу.
— Ну, как вы сами-то, довольны дипломом?
Вопрос был щекотливый, и Чикиланов не сразу нашелся, что ответить.
— Мне самому трудно судить. — Он прилично улыбнулся и мягко прибавил. — Откровенно говоря, жаль, что работа закончена. Для меня теперь научное творчество… — Геннадий уже собирался перекинуть мостик от безбрежного понятия «творчество» к более определенному слову «аспирантура», но профессор прервал: