— Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратя-я-я-ятся! — дорёвывает последний строки псалма бас, и в круг света вступает мужчина огромного роста, весь в черном, косматый, до самых глаз заросший густой бородищей.
Сжимая в руке суковатую палку с прикрученным алюминиевой проволокой позеленевшим медным крестом, незнакомец встает перед Бабаем, смотрит на него сверху вниз, гулко пристукивает посохом и заканчивает псалом на невероятно низкой ноте:
— А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…
Глава пятая
— Еще один шизик. — Хал плюхается на пол возле Ника, профессора и Эн. — Слаб на башку народ, блин.
Цирк постепенно успокаивается. Люди укладываются, шикают на детей, Бабай возвращается к костру, заваливается на лежанку, закрывает глаза.
Возле вновь прибывшего хлопочут женщины, в основном пожилые — о чем-то спрашивают его тихими голосами, а он, задрав бороду, неразборчиво гудит в ответ колокольным басом. Ник следит за пришельцем, прикрыв глаза, и уже готовится соскользнуть в сонный омут, как вдруг бородач поднимается во весь свой немалый рост, выставив руку с посохом так, что крест оказывается высоко вверху, и провозглашает на весь Цирк:
— Господь послал рабам своим испытание! Помолимся, братья и сестры, как деды и прадеды наши молились. Отче наш, Иже еси на небесах…
И удивительное дело — никто не кричит на него, как на других шизиков, никто не выражает неудовольствие, что, мол, нельзя шуметь ночью, люди ведь спят — и все такое… Со смешанным чувством удивления и досады Ник наблюдает, как старухи вокруг пришельца начинают опускаться на колени, как взлетают руки с собранными в троеперстие пальцами. Многоголосый хор плывет над ареной:
— Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли-и-и…
Все новые и новые люди поднимаются со своих мест, присоединяясь к горстке молящихся. Голоса умножаются, взлетают под самый купол:
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго-о-о…
И все покрывает тяжелый бас бородача:
— А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…
— Я этого монаха видала, — слышит Ник тихий говорок какой-то женщины, вместе с парой товарок устроившейся через три ряда от них. — В Раифском монастыре, на Пасху.
— Важный чин, небось? — спрашивает кто-то.
— Ну, важный или нет — не знаю, а только он во время крестного хода самую большую хоругву нес.
— Кому попало не доверят, — уверенно вмешивается в разговор еще один женский голос. — Бабы, а чего мы лежим-то? Айдате, помолимся с остальными. Без веры нельзя…
Женщины поднимаются, встают, поправляя лохмотья, повязывают головы тряпками и одна за другой начинают спускаться вниз, к арене.
— Не хочу оказаться провидцем, но явление данного человека может принести вред всей общине, — вдруг произносит профессор.
Он тоже не спит и, подобно Нику, следит за разворачивающимся внизу богослужением.
— Почему, Аркадий Иванович? — шепотом интересуется Ник.
— Нынешняя ситуация, молодой человек, как никакая другая располагает к религиозному фанатизму. Верующим нужен только толчок, запал, детонатор, если угодно. И все, взрыв. Жаль, что среди нас нет настоящего священника, грамотного и рассудительного батюшки, который смог бы дать окорот этому несчастному.
— А разве нужен этот самый… окорот?
— Наш гость явно не в себе, но его помешательство особого свойства. Не удивлюсь, если он имел душевное расстройство еще до… хм-хм, катастрофы.
— Братья и сестры! — басит на арене монах. — Помолимся теперь обо всех погибших и умерших, о детях, отцах, матерях и родных наших! Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего, сестры нашу, всяк имя свое скажи…
И десятки голосов вразнобой, торопливо частят, выкрикивая имена родственников.
— …отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя, — Монах возвышает свой голос.
Нет, не голос это уже, а глас, гремящий на весь Цирк!
— Аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда!
Кто-то из молящихся женщин вдруг громко вскрикивает, слышатся рыдания. Даже у мужчин увлажняются глаза. Монах воздевает руки к куполу, пучит безумные глаза и в экстазе заканчивает молитву:
— Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Амии-и-и-и-инь!
— Батюшка, благослови! — истерически выкрикивает рыдающая женщина и поднимает на вытянутых руках мальчика лет пяти.
Ребенок тоже плачет, но, похоже, от страха.
«А ведь профессор прав, — думает Ник. — Не к добру явился этот Монах…»
— Рыбы. Христов знак. — Монах хватает метрового судака и высоко поднимает над головой. — Знамение! Божье знамение!
Люди вокруг снова крестятся. Многие женщины всхлипывают.
— Почему — «Христов знак»? — шепотом спрашивает Эн у профессора.
— Рыбы изначально считались символом Христа, — тоже очень тихо отвечает он. — По-гречески рыба будет «ихтис», это первые буквы фразы «Иисус Христос Теу Хуос Сотер». Изображение рыбы было секретным знаком первых христиан, чем-то вроде пароля. Все одно к одному, одно к одному…
— Вы о чем?
— Не нравится мне все это. — Аркадий Иванович сердито дергает себя за седую бородку. — Этот человек — классический истероид. В совокупности с религиозным фанатизмом это — взрывоопасная смесь, я уже говорил.
Ник, прислушавшись к разговору, кивает, соглашаясь:
— Я вот тоже смотрю, как бы наша община не превратилась в секту. Уж очень много потенциальных желающих.
— Может, людям просто вера нужна? — заступается за верующих Эн. — Ну, опора такая в жизни, психологическая. Страшно ведь!
Профессор через силу улыбается.
— Конечно, Наташенька, вы совершенно правы. Вакуум веры. А человек без веры жить не может. Ну, или может, но только очень непродолжительное время — пока борется за выживание. И как только проблема выживания становится хоть чуть-чуть не актуальной, вот как у нас, как только наступает пусть даже призрачная стабильность — тут же возникает необходимость на что-то опереться в духовном плане. Как говорили в старину: «Человек без веры — что светоч на ветру», понимаете?
— Ну, то есть как свечка? Любой ветерок задуть может? — предполагает Эн.
— Именно — любой ветерок. Это, конечно, фигура речи, но она имеет большой подтекст: верующий обладает внутренним стержнем, виртуальным, воображаемым, конечно же, но все же. И тем самым выгодно отличается в пиковых ситуациях от человека, веры не имеющего.
— От атеиста?
— Ну, атеист — это немножко другое. Он тоже верует. Верует в то, что Бога нет.
И профессор тоненько смеется, тряся бородкой.
Я в Бога не верю. Ну, точнее, я в церковь не хожу. А Бог, он, может, и есть. Не такой, естественно, как в кино, мультиках или на картинках, не старик с седой бородой.
Бог — это что-то непостижимое, Космический разум там или Природа. Вот такой Бог и создал наш мир — и звезды, и планеты, и галактики, и все живое. Понятное дело, что для существования всего этого нужна гармония и порядок. Чтобы они были, каждый человек обязан совершать добрые дела и не совершать злых. Примитивная теория, конечно, но у меня другой нет. Это во-первых. А во-вторых — для меня она понятнее той, которую предлагает церковь.
И потом: я так думаю, что если уж ты крещеный, верующий, на службы ходишь, то должен все делать в точности с церковными законами — посты соблюдать, никогда не грешить, следовать заповедям разным и все такое прочее. А у нас кто так живет? Сами же священники — первые нарушители. Ну, и остальные тоже. Когда по большим праздникам религиозным показывают храмы, в которых стоят первые лица государства, олигархи всякие, министры, мне всегда смешно. Я Библию читал, несколько раз. Там есть такое словечко: фарисеи. Это те, которые «говорят, но не делают». В общем, я не люблю лицемеров.
Еще я не понимаю, для чего вообще верующему человеку посредник между ним и Богом? Чем занимается церковь — не только у нас, а вообще, во всем мире? По-моему, она уже давно стала коммерческой структурой. Они же души должны спасать, а не купола золотить!
И еще: для меня церковь всегда связана со смертью. Это, наверное, потому, что умерших у нас всегда хоронят по церковным правилам — батюшка приходит, старухи какие-то в черном, поют всякие церковные гимны или псалмы. Для меня запах восковых свечек — это запах смерти. И дед когда умер, и бабушка… У нас тренер есть, пожилая женщина, бурятка, но очень верующая, православная. Мы с ней однажды спорили на эту тему. Я ей: «Кресты на могилах ставят, это символ смерти». А она: «Ты молодой еще и ничего не понимаешь. Крест — символ спасения!» Еще она сказала, что я — агностик, но это возрастное и пройдет.
Наверное, я действительно не дорос, что ли, до понимания… Но мне кажется, что вот люди старшего поколения, которые верят и в церковь ходят — это не значит, что они доросли. Просто они боятся смерти, боятся, что после того, как сердце остановится, ничего больше не будет. И верят они не столько в Бога, сколько в загробную жизнь, в рай, ад и Страшный суд. Им так легче закат жизни встречать.
Поэтому, когда Монах у нас появился, все к нему потянулись сразу. Он мужик харизматичный, по-церковнославянски так и сыплет, «Откровения Иоанна Богослова» наизусть выдает. Признаюсь, даже мне не по себе стало, когда он читать начал: «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?