Я вышел из мессалона, решив, что так будет вежливее, чем рассмеяться вслух. В кухне я налил себе стакан вина, выпил и тяжело упёрся руками в кухонный стол.
— Ты как? — спросила Карвалла.
Кроме нас с ней в кухне никого не было.
— Ничего, устал просто. Они все жилы из меня вытянули.
— Знаешь, я считаю, что ты говорил отлично.
— Спасибо, — сказал я. — Правда, я очень рад, что ты так считаешь.
— Прасуура Мойра говорит, мы наконец что-то делаем.
— Прости, я не понял.
— Она считает, что наш мессалон на пороге того, чтобы выдать нечто действительно новое, а не только обсуждать старое.
— Вот это и впрямь похвала! От такой чтимой лоритки!
— Она говорит, это из-за ПАКДа. Этого бы не было, если бы не они и не новые данные.
— Слышал бы тебя мой друг Джезри! — сказал я. — Он всю жизнь о таком мечтал.
— А ты о чём мечтал всю жизнь? — спросила Карвалла.
— Я? Не знаю. Наверное, быть умным, как Джезри.
— Сегодня ты был не глупее остальных.
— Спасибо! Если и так, то это благодаря Ороло.
— И твоей смелости.
— Некоторые назвали бы её глупостью.
Если бы не утренний разговор с Алой, я, наверное, влюбился бы в Карваллу прямо сейчас. Однако я был уверен, что Карвалла в меня не влюблена, а просто излагает факты, как они ей видятся. Конечно, здорово, когда красивая девушка делает тебе комплименты; я даже почувствовал приятный трепет, но он не шёл ни в какое сравнение с той электрической дрожью — как два пальца в розетку, — которая непрерывно била меня даже при коротком общении с Алой.
Следовало бы отпустить парочку комплиментов в ответ, но хвалёная смелость меня покинула. В присутствии лоритов невольно робеешь. Я понимал, что их необычный облик: выбритые головы, сложные узлы, превращающие одевание в многочасовой процесс, — это способ выказать уважение к предшественникам, напоминать себе каждый день, сколько труда нужно, просто чтобы войти в курс дела и научиться отсеивать старые идеи от новых. Однако моё понимание символизма не делало Карваллу проще и доступнее.
Нас отвлёк голос Ж’вэрна — за три вечера я так и не привык к его странному выговору:
— Поскольку мы, матарриты, ведём очень замкнутый образ жизни, возможно, даже суура Мойра не слышала о том, кого мы чтим под именем светителя Атаманта.
— Имя мне незнакомо, — признала Мойра.
— Для нас он талантливейший и самый тщательный интроспекционист, когда-либо живший на свете.
— Интроспекционист? Это какой-то пост в вашем ордене? — спросил Лодогир без обычного высокомерия.
— Можно сказать и так, — отвечал Ж’вэрн. — Последние тридцать лет жизни он посвятил тому, что глядел на медную миску.
— И что особенного было в этой миске? — спросила Игнета Фораль.
— Ничего. Однако он написал, вернее, надиктовал десять трактатов о том, что происходило в его сознании, пока он на неё глядел. По большей части в том же духе, что и рассуждения Ороло о контрфактуальностях: каким образом сознание Атаманта реконструирует невидимую сторону миски исходя из допущений, как она должна выглядеть. На этих идеях он выстроил метатеорику контрфактуальностей и совозможностей. Не входя в детали, скажу: она полностью согласуется с тем, что говорилось на нашем первом мессале о Гемновом пространстве и мировых путях. Он предположил, что все возможные миры действительно существуют и столь же реальны, как наш. Многие сочли его сумасшедшим.
— Однако именно это утверждает поликосмическая интерпретация, — сказала суура Асквина.
— Да.
— Как насчёт темы второго нашего мессала? Были ли у светителя Атаманта соображения по этому поводу?
— Я очень напряжённо об этом думал. Девять его трактатов посвящены в основном пространству. Лишь десятый, который считается более трудным, чем остальные девять, вместе взятые, посвящён времени! Однако если что-то в его трудах и применимо к Гилеиному потоку, оно должно таиться в десятом трактате. Я перечитал его вчера ночью — это был мой лукуб.
— И что медная миска рассказала Атаманту о времени?
— Прежде я должен сказать, что он был весьма сведущ в теорике. Он знал, что законы теорики обратимы во времени и единственный способ определить, куда течёт время, — измерить количество беспорядка в системе. Космос словно не замечает времени. Оно существенно только для нас. Его привносит наше сознание. Мы строим время из мгновенных впечатлений, протекающих через наши органы чувств. Затем они уходят в прошлое. Что мы называем прошлым? Систему записей в нашей нервной ткани — записей, излагающих связную историю.
— Мы уже слышали об этих записях, — заметила Игнета Фораль. — Они существенны для модели Гемнова пространства.
— Да, госпожа секретарь, но теперь позвольте мне добавить нечто новое. Оно довольно хорошо формулируется мысленным экспериментом с мухами, летучими мышами и червяками. Мы недостаточно ценим способность нашего сознания получать искажённые, неясные, противоречивые данные чувств и говорить: «Этот набор данных соответствует медной миске, которая стоит передо мной и стояла передо мной мгновение назад», наделять воспринимаемое «этостью». Знаю, вас может смутить религиозный язык, но мне такая способность сознания представляется чудом.
— Однако совершенно необходимым с эволюционной точки зрения, — заметил Лодогир.
— Разумеется! Но тем не менее удивительным. Способность нашего сознания видеть — не просто как спилекаптор, воспринимая и записывая данные, — но опознавать миски, мелодии, лица, красоту, идеи — делать их доступными для осмысления. Эта способность, по утверждению Атаманта, фундамент всякой рациональной мысли. И если сознание способно опознавать медно-мисковость, почему бы ему не опознать равнобедренно-треугольниковость и Адрохонесово-теоремность?
— То, что вы описываете, — всего лишь распознавание образов и присваивание имён, — сказал Лодогир.
— Так утверждают синтактики, — отвечал Ж’вэрн. — Но я бы возразил, что вы всё переворачиваете с ног на голову. У вас, проциан, есть теория — модель сознания, и вы всё ей подчиняете. Ваша теория становится основой для всевозможных допущений, и процессы сознания рассматриваются просто как явления, требующие объяснений в терминах этой теории. Атамант говорит, что вы создали порочный круг. Вы не можете развивать свою основополагающую теорию, не прибегая к способности сознания наделять данные этостью, а значит, не вправе объяснять фундаментальные механизмы сознания в рамках вашей теории.
— Я понимаю точку зрения Атаманта, — сказал Лодогир, — но, сделав такое утверждение, не исключает ли он себя из рационального теорического общения? Сознание приобретает мистический статус — его нельзя исследовать, оно такое, какое есть.
— Напротив, нет ничего более рационального, чем начать с того, что нам дано, что мы наблюдаем, спросить себя, как получилось, что мы это наблюдаем, и разобрать процесс наблюдения самым тщательным и последовательным образом.
— Тогда позвольте спросить: какие результаты Атамант получил, осуществив эту программу?
— Решив ей следовать, он несколько раз заходил в тупики. Но суть такова: сознание работает в материальном мире, на материальном оборудовании.
— Оборудовании? — резко переспросила Игнета Фораль.
— Нервные клетки или, возможно, искусственные устройства с теми же функциями. Суть в том, что они, как сказали бы ита, «железо». Атамант утверждал, что сознание, а не оборудование — первичная реальность. Космос состоит из материи и сознания. Уберите сознание — останется прах; добавьте сознание, и у вас будут предметы, идеи, время. История долгая и непростая, но в конце концов Атамант нащупал плодотворный подход, основанный на поликосмической интерпретации квантовой механики. Вполне естественно он применил этот подход к своему излюбленному объекту...
— Медной миске?! — изумился Лодогир.
— Комплексу явлений, составляющих его восприятие медной миски, — поправил Ж’вэрн, — и объяснил их следующим образом.
Затем Ж’вэрн (непривычно разговорчивый в этот день) прочёл нам кальк о том, к чему пришёл Атамант, размышляя о миске. Как он и предупреждал, это в основных чертах напоминало диалог, который я пересказал чуть раньше, и вело к тому же основному выводу. Настолько, что я даже поначалу удивился, чего ради Ж’вэрн всё это излагает. Напрашивалась мысль, что он просто хочет показать, какой Атамант был умный, и заработать для матарритов несколько лишних баллов. Как сервент я мог свободно входить и выходить. Наконец Ж’вэрн добрался до предположения, которое мы слышали раньше: что мыслящие системы вовсю используют интерференцию между космосами, чьи мировые пути недавно разошлись.
Лодогир сказал:
— Пожалуйста, объясните мне вот что. Мне казалось, что интерференция, о которой вы говорите, возможна только между двумя космосами, одинаковыми во всём, кроме квантового состояния одной частицы.
— Это то, что мы можем проверить и подтвердить, — сказала Мойра, — поскольку именно описанная вами ситуация изучается в лабораторных экспериментах. Относительно несложно построить аппаратуру, воплощающую такой сценарий: «у частицы спин вверх или вниз», «пролетит фотон в левую щель или в правую».
— Как я рад слышать! — воскликнул Лодогир. — Я боялся, что вы объявите, будто эта интерференция и есть Гилеин поток.
— Думаю, да, — сказал Ж’вэрн. — Это должен быть он.
Лодогир возмутился:
— Секунду назад суура Мойра объяснила, что экспериментально подтверждена лишь интерференция между космосами, отличающимися состоянием одной частицы! Гилеин поток, согласно тем, кто в него верует, соединяет абсолютно разные космосы!
— Если смотреть на мир в соломинку, вы увидите лишь крохотную его часть, — сказал Пафлагон. — Эксперименты, о которых говорила Мойра, вполне хороши, более того, по-своему превосходны, но они говорят нам только о системах с одной частицей. Если бы мы придумали более совершенные опыты, мы бы, вероятно, увидели и другие явления.