– Я хочу предложить Корд… ну… ты понимаешь… Не сейчас, а позже, когда всё устаканится.
Я понял, что Юл спрашивает у меня, как у брата, разрешения, поэтому обнял его и сказал: «Знаю, ты о ней позаботишься». Юл стиснул меня так, что чуть не сломал хребет, – я уже думал, придётся звать долистов, чтобы разжать его хватку.
Немного успокоившись, он заставил меня посмотреть кольцо.
– Конечно, не золото, – признал он, – но… оно ведь с другой планеты и всё такое… так что вроде бы редкая штучка, да?
– Да, – заверил я. – Редчайшая.
Мы оба невольно покосились на мою сестру.
Видимо, накануне он сделал ей предложение, и она согласилась. Некоторое время все как сумасшедшие вопили и обнимались. Вскоре вокруг собралась толпа орифенян, привлечённых слухами, что церемония состоится прямо сейчас. За ними подтянулись солдаты, а затем и представители конвокса, хотевшие знать, что происходит. У нас возникла безумная мысль сыграть свадьбу прямо на пляже, но через несколько минут все остыли, и дело ограничилось праздником по случаю помолвки. Орифенские сууры нарвали в придорожной канаве охапки полевых цветов и сплели венки. Солдаты, проникшись общим духом, извлекли ниоткуда выпивку и принялись грубыми голосами поздравлять Юла и Корд. Вертолётный механик подарил ей свою любимую фигурную отвёртку.
Через час я уже летел на самолёте в Тредегар.
Арсибальт немного успокоился. Я услышал его тихий, прерывистый вдох.
– Как я понимаю, он принял свою участь хладнокровно?
– Да.
– Ты знаешь, что означает символ, который он начертил на земле? Аналемма?
Меня поразила неожиданная мысль.
– Постой! А ты откуда про неё знаешь? Вам что, разрешают спили смотреть?
Арсибальт обрадовался случаю меня просветить. Даже повеселел сразу.
– Я забыл, ты ведь ничего не знаешь про конвокс. Если всем хотят что-нибудь сообщить – например, когда Джезри вернулся из космоса, – нас собирают в унарском нефе, это единственное место, куда все помещаются. Правила смягчены – нам показывают спили. У нас был пленарий на весь день – страшно выматывающий – сразу после Посещения Орифены.
– Вы так это называете?
Арсибальт кивнул. Через полипласт лицо было толком не разглядеть, но у меня возникло нехорошее чувство, что он снова начал отпускать бороду.
– Ясно, – сказал я. – Так вот, мы провели вместе несколько дней до того… до того, что вам показали. Разумеется, я видел орифенскую аналемму, древнюю, на полу храма.
– Вот, наверное, было зрелище… Повезло тебе!
– Ещё бы! Тем более что теперь её уже никто не увидит. Что до аналеммы, которую начертил Ороло, боюсь, он не говорил мне ничего такого, что бы…
– В чём дело? – спросил Арсибальт, потому что я осёкся на полуслове.
– Я только что вспомнил одну вещь. Слова Ороло. Последнее, что он мне сказал до того, как аппарат включил двигатели. «Они расшифровали мою аналемму!»
– Они, надо понимать, Геометры?
– Ага. Тогда я не успел спросить, что это значит…
– А потом было уже поздно, – закончил Арсибальт.
Мы ещё настолько не свыклись с утратой, что замолкали всякий раз, когда разговор касался смерти Ороло. Однако мы продолжали думать.
– Фототипия в его келье. На Блаевом холме, – сказал я. – Там была аналемма. Древняя.
– Да, – сказал Арсибальт. – Я её помню.
– Такое ощущение, что она была для него подобием религиозного символа. Как треугольник для некоторых скиний.
– Тем не менее это не объясняет его слова о Геометрах, – заметил Арсибальт.
Мы довольно долго размышляли, но так ни до чего и не додумались.
– На том пленарии, – сказал я, – после возвращения Джезри, ты видел, что произошло с небесным эмиссаром?
– А ты?
Мы помолчали, провоцируя друг друга на неуместную шутку, но время для этого, видимо, ещё не пришло.
– Как остальные?
Арсибальт вздохнул.
– Я их почти не вижу. Нас приписали к разным лабораториумам. На переклинии, разумеется, дурдом. И мы выбрали разные лукубы.
Я мог только гадать, что означают эти слова.
– Ты можешь хотя бы рассказать, как у них дела?
– Тебе надо понять: для Джезри и Алы всё было по-другому, – начал он.
– В каком смысле?
– Их призвали на воко. Они умерли, как все, чьи имена прозвучали, и должны были начать новую жизнь. Некоторым она даже понравилась. И все к ней привыкли. Потом, несколько недель спустя, всё превратилось в конвокс.
– Им пришлось воскреснуть.
– Да. Так что, конечно, будет какая-то неловкость.
– Неловкость? Что ж, хоть что-нибудь здесь будет для меня привычным.
Арсибальт не рассмеялся – только прочистил горло.
– Тебя отсюда выпустят, оглянуться не успеешь, – объявил Джезри. Вопреки мрачным пророчествам Арсибальта, он явился ещё до того, как остыл мой хлеб.
Он говорил с такой абсолютной самоуверенностью, что я понимал: ему приходится выдавливать каждое слово через задницу.
– На чём основано твоё предсказание? – спросил я.
– Лазер был не того цвета.
Я повторил его фразу вслух, но всё равно ничего не понял.
– Лазер, которым осветили Три нерушимых, – сказал Джезри. – В ту ночь, после которой всё это превратилось в конвокс.
– Он был красный. – Я понимал, что не говорю ничего умного, но пытался вышибить хоть какую-нибудь информацию из мозгов Джезри, и для этого в них надо было запустить камнем.
– Тут в Тредегаре некоторые разбираются в лазерах, – сказал Джезри. – Они сразу почуяли что-то странное. Есть известное число газов или их смесей, которые дают красное излучение. У каждого – своя длина волны. Специалист по лазерам может взглянуть на пятно света и сразу определить состав активной среды. Лазеры Геометров были незнакомого цвета.
– Не понимаю, какое…
– По счастью, космограф из Рамбальфа догадался подставить под этот свет фотомнемоническую табулу, – продолжал Джезри. – Так что теперь мы знаем длину волны. Оказалось, что она и впрямь не соответствует никаким известным спектральным линиям.
– Погоди, такого не может быть! Длины волн выводятся из квантово-механических уравнений, базовых для всего!
– Вспомни новоматерию, – сказал Джезри.
Я задумался. Если нахимичить с устройством ядра, изменятся и орбиты электронов. Лазерное излучение происходит от того, что электрон перескакивает с более энергетически высокой орбиты на более низкую. Разница энергий определяет длину волны, то есть цвет излучения.
– У лазеров из новоматерии цвета, которых нет в природе, – вынужден был признать я.
Джезри молчал, дожидаясь, когда я сделаю следующий шаг.
– Итак, – продолжал я, – у Геометров есть новоматерия – они используют её в лазере.
Джезри сменил позу. Через полипласт я только позу и видел, но всё равно понимал, что он со мной не согласен. И в кои-то веки сообразил почему.
– Но у них нет новоматерии, – продолжал я. – По крайней мере серьёзной. Я держал их парашют. Стропы. Дверцу. Всё было обычное – слишком тяжёлое, слишком непрочное.
Джезри кивнул.
– Ты не мог знать – мы сами узнали только несколько часов назад, – что всё это новоматерия. Всё в аппарате – живое и неживое – состоит из того, что мы зовём новоматерией. В том смысле, что ядра вещества организованы неестественным – по крайней мере для нашего космоса – образом.
– Но ведь почти всё погибло! Или погребено под сотнями футов пепла.
– Орифеняне и твои друзья сохранили кое-какие фрагменты. У нас есть панель, за которой была ручка. Болты, которые положила в карман Корд. Обрывки парашюта и строп. Ящик с образцами крови. И, благодаря светителю Ороло, тело убитой девушки.
Я чуть не пропустил последнюю фразу мимо ушей. До сей минуты Джезри про Ороло не говорил. По опущенным плечам и едва заметным нюансам голоса я понимал, что он горюет, – но лишь потому, что знаю его всю жизнь. И ещё я понимал, что он будет горевать долго – по-своему, втайне от других.
Я прочистил горло.
– Многие его так называют?
– Вообще-то, теперь уже меньше. Сразу после того, как нам показали спиль, это слово само у всех вырвалось. Настолько видно было, что он вёл себя как светитель. В последние день-два многие пошли на попятный. Засомневались.
– Да в чём тут сомневаться?
Он развёл руками.
– Успокойся. Сам знаешь, как это бывает. Никто не хочет, чтобы его назвали фанатом. Проциане в своих лукубах наверняка стряпают совершенно другую интерпретацию того, что сделал Ороло. Забудь. Он принёс жертву. Мы чтим его память, стараясь извлечь из убитой все возможные знания. И я пытаюсь тебе сказать, что каждое ядро каждого атома в ней самой, в дроби, извлечённой из её внутренностей, в одежде – новоматерия. И то же, вероятно, справедливо для всего на икосаэдре.
– Значит, их электроны тоже ведут себя неестественно, – сказал я. – В частности, дают излучение не того цвета.
– Поведение электронов – практически синоним химии, – сказал Джезри. – Для того и придумали новоматерию: игры с ядерным синтезом дали нам новые элементы и новую химию.
– А функционирование живых организмов основано на химии.
Джезри был умнее меня, но редко это показывал. Сколько бы я ни тупил, он по-прежнему верил в мою способность понять то, что понимает он. Трогательная черта – единственная на фоне множества неприятных. Сейчас он снова сменил позу – подался вперёд, словно ему и впрямь интересны мои слова. Это означало, что я на правильном пути.
– Мы не можем химически взаимодействовать с Геометрами – а равно с их вирусами и бактериями, – потому что лазер был не того цвета!
– Простейшие взаимодействия, несомненно, возможны, – сказал Джезри. – Электрон – всегда электрон. Так что наши атомы могут образовывать с их атомами простые химические связи. Но это не та сложная биохимия, которую используют микробы.
– Значит, Геометры способны производить звуки, которые мы услышим. Видят свет, отражённый от наших тел. Могут двинуть нас в морду…
– Или гвоздануть.
Я впервые услышал это выражение, но догадался, что Джезри говорит о снаряде, уничтожившем Экбу.