– Для любого числа таких миров, – сказал Пафлагон, – которые, в свою очередь, служат гэтээмами для следующих.
– Но как можно проверить такую гипотезу? – вопросил Лодогир.
– Никак, – сказал фраа Джад. Это были его первые слова за весь вечер. – Если эти миры не придут к нам.
Лодогир звучно расхохотался.
– Фраа Джад. Мои аплодисменты! Чем был бы наш мессал без ваших блистательных острот? Я не согласен ни с одним словом, прозвучавшим из ваших уст, но вы, безусловно, создаёте атмосферу крайне занимательной – по причине своей непредсказуемости – застольной беседы!
Начало его реплики я слышал в мессалоне, конец – из репродуктора в кухне, куда ушёл со стопкой пустых тарелок. Эмман стоял у тумбы, на которой мы разложили фототипии, и что-то набирал на жужуле. Он поднял голову, только когда из репродуктора донёсся голос Игнеты Фораль:
– Материал интересный, объяснение превосходное, но я в полной растерянности. Вчера мне рассказали одну историю о том, как следует понимать множественность миров. И она была связана с Гемновым пространством и мировыми путями.
– А я полдня растолковывал её сперва одним бюрократам, потом другим, – посетовал Эмман, театрально зевая. – И теперь нате!
– Теперь, – говорила Игнета Фораль, – мы слышим совершенно другой рассказ о них же, никак не связанный с первым. Я невольно задаюсь вопросом, не принесёт ли завтрашний мессал третью историю, а послезавтрашний – четвёртую.
Разговор на какое-то время сделался малоинтересным. Сервенты ринулись убирать со стола. Арсибальт вразвалку вошёл на кухню и занялся бочонком.
– Мне надо подкрепить силы, – объявил он, – потому что я обречён до конца вечера рисовать световые пузыри.
– Что такое световой пузырь? – тихо спросил меня Эмман.
– Схема, позволяющая объяснить, как информация – причинно-следственные отношения – распространяется в пространстве и времени.
– Во времени, которого нет? – дежурно пошутил Эмман.
– Ага. Но ты не волнуйся. Пространства тоже нет, – сказал я. Эмман посмотрел на меня пристально и решил, что я всё-таки его подкалываю.
– Кстати, как поживает твой друг Лио? – спросил Эмман. Я удивился, что он запомнил имя, хотя формально их не знакомили и общего разговора почти не было. Впрочем, на конвоксе люди встречаются по тысячам разных поводов – может быть, они сталкивались раньше. Я бы и внимания не обратил, если бы не наш с Лио разговор. Вчера мне с Эмманом было легко, сегодня – трудно. Близкие мне люди вошли в тайное общество, некоторые (Ала) даже его возглавили. Мне предлагают в него вступить, и одновременно Эмман выражает желание идти со мной на лукуб. Что, если мирская власть о чём-то проведала, и подлинная цель Эммана – выведать через меня подробности? Мысль была неприятная, но я понимал, что отныне мне предстоит сделаться подозрительным.
Всю прошедшую ночь я пролежал без сна из-за смены часовых поясов и страха перед Четвёртым разорением. Хорошо, что бо́льшую часть дня занял пленарий, на котором рассказывали про ночной гамбит со спутником, показывали фототипии и спили. На задних скамьях в унарском нефе было темно и просторно: я подремал, навёрстывая упущенный сон. Когда всё закончилось, кто-то меня разбудил. Я встал, протёр глаза и увидел в другом конце нефа Алу – впервые с тех пор, как она шагнула за экран после воко. Она стояла в кружке более высоких инаков, по большей части мужчин старше её, и, судя по виду, убеждённо отстаивала свою точку зрения в каком-то важном споре. Среди её собеседников было несколько мирян в военной форме. Я решил, что сейчас не время подбегать и здороваться.
К реальности меня вернул голос Эммана:
– Эй! Раз! Раз! Сколько пальцев видишь? – Он держал передо мной растопыренную пятерню.
Карвалла и Трис захихикали.
– Как там Лио? – повторил Эмман.
– В делах, – ответил я. – В делах, как и все мы. Работает с инаками Звонкой долины.
Эмман покачал головой.
– Приятно, что долисты разминаются. Интересно будет посмотреть, как они болевым приёмчиком вырубят Сжигатель планет.
Я покосился на фототипии. Эмман сдвинул несколько верхних и вытащил детальный снимок отделяемого отсека на одном из амортизаторов. Это было гладкое серое яйцо, заключённое в решётчатую конструкцию, на которой крепились антенны, двигатели и сферические баки. Очевидно, эта штука могла отстыковываться и перемещаться самостоятельно. Удерживающие её кронштейны-захваты проходили через решётку и держали непосредственно яйцо. Это обстоятельство привлекло внимание конвокса. Был рассчитан размер кронштейнов. Они оказались невероятно большими. Это могло потребоваться в одном случае – если яйцо очень тяжёлое. Невероятно тяжёлое – явно не просто герметичный контейнер. Может быть, у него очень толстые стенки? Однако ни один обычный металл не давал массы, для удержания которой нужны были бы настолько мощные кронштейны. Объяснение для такой плотности – количества протонов и нейтронов на единицу объёма – могло быть только одно: яйцо сделано из металла, находящегося так далеко в периодической таблице элементов, что его ядра – в любом космосе – нестабильны. Способны к самопроизвольному распаду.
Это был не герметичный отсек. Это было ядерное оружие, на несколько порядков более мощное, чем что-либо в истории Арба. Объём топливных баков позволял ему занять на орбите положение, диаметрально противоположное тому, в котором находится корабль. В случае взрыва выделившаяся лучистая энергия полностью спалит половину планеты, обращённую к яйцу.
– Вряд ли долисты намерены в скафандрах напасть на Сжигатель планет и задать ему трёпку. Больше всего меня в них поражает как раз то, как хорошо они знают военную историю и тактику.
Эмман поднял руки, сдаваясь.
– Не пойми меня превратно. Я бы не отказался от таких союзников.
И снова в его словах мне почудился второй смысл. Но тут зазвенел колокольчик. Мы, как лабораторные животные, научились отличать их по звуку и, не глядя, знали, кого зовут. Арсибальт последний раз приложился к кувшину с вином и торопливо вышел из кухни.
Из репродуктора доносился голос Мойры:
– Утентина и Эразмас были тысячники, так что их трактат разошёлся по матическому миру лишь после Второго миллениумного конвокса.
Она говорила об инаках, разработавших концепцию сложного протесизма.
– Тем не менее, – продолжала Мойра, – по-настоящему он привлёк к себе внимание только в двадцать седьмом столетии, когда фраа Клатранд, центенарий, впоследствии – милленарий в конценте светителя Эдхара, взглянув на схемы, отметил изоморфизм между причинно-следственными стрелками и течением времени.
– Изоморфизм в данном случае означает?.. – спросил Ж’вэрн.
– Одинаковость формы. Время течёт или представляется текущим в одном направлении, – сказал Пафлагон. – События прошлого вызывают события в настоящем, но не наоборот, и время никогда не замыкается в кольцо. Фраа Клатранд указал на примечательное обстоятельство, что информация о кноонах – данные, которые текут по стрелкам, – ведёт себя так, как если бы кнооны находились в прошлом.
Эмман смотрел в пространство, мысленно сопоставляя полученные сведения.
– Пафлагон – тоже столетник из Эдхара, верно?
– Да, – сказал я. – Потому-то он, вероятно, и заинтересовался этой идеей – наткнулся на записки Клатранда.
– Двадцать седьмой век, – повторил Эмман. – То есть матический мир узнал о работе Клатранда после аперта 2700-го?
Я кивнул.
– Всего за восемь десятилетий до того, как появились… – Он не договорил и нервно покосился на меня.
– До Третьего разорения, – поправил я.
В мессалоне Лодогир требовал объяснений. Наконец Мойра утихомирила его, сказав:
– Главное положение протесизма состоит в том, что кнооны могут изменять нас в том вполне буквальном и материальном смысле, что заставляют нашу нервную ткань вести себя иначе. Однако обратное неверно. Ничто происходящее в нашей нервной ткани не сделает четвёрку простым числом. Клатранд сказал всего лишь, что подобным же образом прошлое воздействует на нас, но никакие наши поступки в настоящем не могут повлиять на события прошлого. Таким образом, мы получаем вполне будничное объяснение тому свойству этих схем, которое иначе выглядит почти мистическим, а именно чистоте и неизменности кноонов.
И здесь, как предсказывал Арсибальт, наступил черёд световых пузырей – схемы, посредством которой теоры издавна объясняли, как знание и причинно-следственные отношения распространяются в пространстве со временем.
– Прекрасно, – сказал Ж’вэрн. – Я согласен с утверждением Клатранда, что каждый из этих ОАГов – «шагальщик», «фитиль» и так далее – может быть изометричен расположению объектов в пространстве – времени, влияющих друг на друга через распространение информации со скоростью света. Но что утверждение Клатранда нам даёт? Он и впрямь допускал, что кнооны в прошлом? Что мы их просто каким-то образом вспоминаем?
– Не вспоминаем, а воспринимаем, – поправил его Пафлагон. – Космограф, наблюдающий вспышку сверхновой, воспринимает её как сиюминутную, хотя умом сознаёт, что она случилась тысячи лет назад и данные лишь сейчас достигли его телескопа.
– Замечательно. Но мой вопрос по-прежнему в силе.
Никогда ещё Ж’вэрн не включался в диалог так активно. Мы с Эмманом переглянулись: неужто матаррит намерен что-то сказать?
– После аперта 2700 года многие теоры развивали утверждение Клатранда, исходя из своего понимания времени и общего подхода к метатеорике, – начала Мойра. – Например…
– Сейчас нам некогда выслушивать примеры, – сказала Игнета Фораль.
Все замолчали. Казалось, дискуссия окончена, и тут в полной тишине раздался голос Ж’вэрна:
– Это как-то связано с Третьим разорением?
Наступила ещё более долгая тишина.
Даже когда мы с Эмманом обменялись полунамёками в кухне, мне стало жутко неловко. То, что сделал Ж’вэрн, затронув эту тему на мессале, в присутствии (и под наблюдением) мирян, было куда хуже. Он не просто грубо нарушил приличия. Предположить, что инаки каким-то образом повинны в Третьем разорении, было бы обычной бестактностью. Внушать такие мысли высокопоставленным мирянам – опрометчивость, граничащая с предательством.