– Садись.
Я похлопал по скамейке рядом с собой. Тулия села, но на некотором расстоянии, чтобы можно было устроиться поглубже, и повернула ко мне голову.
– Я рада, что ты вышел, – сказала она. – Здесь столько всего произошло.
– Это я понял. А вкратце рассказать можешь?
– Что-то… что-то не так с Ороло. Никто не понимает что.
– Брось! Звёздокруг закрыли. Чего тут ещё понимать?
Видимо, мой тон задел Тулию, потому что она ответила обиженно:
– Да, но никто не знает почему. Нам кажется, что Ороло знает и не говорит.
– Ладно. Прости.
– Потому и элигер так прошёл. Некоторые фиды, про которых все думали, что они пойдут к эдхарианцам, выбрали другие ордена.
– Я заметил. А почему? В чём логика?
– Я не уверена, что тут есть логика. До аперта все фиды точно знали, чего хотят. Потом всё случилось разом. Инквизиторы. Твоя епитимья. Закрытие звёздокруга. Призвание фраа Пафлагона. Наших это встряхнуло. Многие задумались.
– О чём?
– Например, стоит ли идти к эдхарианцам.
– Потому что они не в фаворе?
– Они всегда не в фаворе. Но, увидев, что произошло с тобой, ребята поняли, что неразумно отворачиваться от этой стороны концента.
– Кажется, до меня начало доходить, – сказал я. – То есть, например, Арсибальт, пойдя к реформированным старофаанитам, которые и не мечтали его заполучить…
– Может приобрести большой вес прямо сейчас.
– Я заметил, что за ужином он клал главное блюдо.
(Обычно эта честь предоставлялась старшим фраа.)
– Он может стать пе-эром. Или иерархом. Может быть, даже примасом. И бороться с тем идиотизмом, что творится тут в последнее время.
– Так что те, кто всё-таки пошёл к эдхарианцам…
– Лучшие из лучших.
– Как Джезри.
– Совершенно точно.
– Мы заслоним вас, эдхарианцев, защитим на политическом фронте, чтобы вы могли заниматься своим делом, – сказал я.
– Всё точно, но кто «вы» и кто «мы»?
– Очевидно, что завтра ты пойдёшь к эдхарианцам, а я – в Новый круг.
– Этого все ждут. Но будет наоборот, Раз.
– Ты держала для меня место у эдхарианцев?
– Ты мог бы выразиться и поделикатнее.
– Неужели я так сильно нужен эдхарианцам?
– Нет.
– Что?!
– Если бы они устроили тайное голосование, ты мог бы и не победить. Прости, Раз, но я должна быть честной. Очень многие сууры хотят, чтобы я пошла к ним.
– А почему нам не пойти к ним вместе?
– Это невозможно. Я не знаю подробностей, но Корландин с Халигастремом о чём-то договорились. Решение принято.
– Если я эдхарианцам не нужен, так что вообще обсуждать? – спросил я. – Ты видела, какой бочонок выставил мне Новый круг? Они давно меня к себе заманивают. Почему бы мне не пойти к ним, а тебе – в любящие объятия суур эдхарианского капитула?
– Потому что Ороло хочет другого. Он сказал, что ты нужен ему в команде.
Я чуть не расплакался.
– Вот что, – сказал я после долгого молчания. – Ороло знает не всё.
– О чём ты?
Я огляделся. Клуатр показался мне слишком маленьким и тихим.
– Давай пройдёмся, – предложил я.
Снова я заговорил только на другом берегу реки, когда мы шли в лунной тени под стеной. Тут-то я и рассказал, что делал во время воко.
Тулия долго молчала.
– Отлично! – сказала она наконец. – Это всё решает.
– Что всё?
– Тебе надо идти к эдхарианцам.
– Тулия, во-первых, никто не знает, кроме тебя и Лио. Во-вторых, я, скорее всего, не смогу забрать табулу. В-третьих, на ней, вероятно, не будет ничего полезного.
– Частности, – фыркнула Тулия. – Ты вообще меня не понял. Твой поступок доказывает, что Ороло прав. Твоё место – в его команде!
– А твоё, Тулия? Где твоё место?
Она не ответила, и мне пришлось повторить вопрос.
– То, что случилось в Десятую ночь, случилось. Все мы приняли решения, каждый – своё. Возможно, потом мы о них пожалеем.
– В какой мере это моя вина?
– А кого это волнует?
– Меня. Я жалею, что не мог выйти из штрафной кельи и всех вас остановить.
– Мне не нравится то, что ты говоришь. Как будто все повзрослели, пока ты там сидел. Кроме тебя.
Я остановился и часто задышал. Тулия прошла ещё несколько шагов, потом вернулась ко мне.
– «В какой мере это моя вина?» – передразнила она. – Да не всё ли равно? Дело сделано.
– Мне не всё равно. Я переживаю, потому что от этого зависит мнение большинства эдхарианцев.
– Брось переживать! – сказала она. – Или хотя бы помолчи.
– Ладно, извини. Просто мне казалось, что ты – тот человек, которому можно рассказать о своих чувствах.
– Ты думаешь, я хочу быть таким человеком до конца жизни? Для всего концента?
– Вижу, что нет.
– Вот и отлично. Поговорили и хватит. Иди к Халигастрему. Я пойду к Корландину. Скажем им, что вступаем в их ордена.
– Хорошо. – Я с деланым безразличием пожал плечами и пошёл к мосту. Тулия меня догнала. Я молчал, думая о том, что вступаю в орден, где многие не желают меня видеть и будут винить за то, что я занял место Тулии.
Мне хотелось злиться на неё за то, как резко она со мной обошлась. Впрочем, рад сообщить, что к тому времени, как мы миновали мост, голос обиды умолк – пусть не навсегда, но я уже знал, что не должен обращать на него внимания. Мне безумно страшно было вступать в эдхарианский орден при нынешних обстоятельствах. Однако я чувствовал, что правильно – сжать зубы и действовать, не цепляясь в поисках моральной поддержки за Тулию или за кого-то ещё. Как с теорической задачкой, когда понимаешь, что на верном пути, а всё остальное – частности. Отблеск красоты, о которой говорил Ороло, лежал передо мною, как путеводная лунная дорожка.
– Ты хочешь поговорить с Ороло? – спросил фраа Халигастрем после того, как я сообщил ему новость. Он не удивился и не выказал радости, вообще никаких чувств, кроме безграничного утомления. В старом зале капитула горели свечи; глядя в озарённое их светом лицо фраа Халигастрема, я впервые понял, как его вымотали последние недели.
Я задумался. Казалось бы, что может быть естественней, чем поговорить с Ороло, а я даже не попытался его найти. Учитывая, как прошёл разговор с Тулией, мне не хотелось ещё полночи рассказывать другим о своих чувствах.
– Где он?
– Кажется, на лугу. Они с Джезри проводят наблюдения невооружённым глазом.
– Тогда не буду им мешать, – сказал я.
Мои слова как будто прибавили Халигастрему сил. Фид начинает вести себя по-взрослому.
– Тулия вроде бы считает, что он хочет видеть меня здесь.
Я обвёл глазами старый зал капитула: просто расширение в галерее клуатра, служащее почти исключительно для церемониальных целей, но остающееся сердцем всемирного ордена; место, которое сам светитель Эдхар когда-то мерил шагами, размышляя о теорике.
– Тулия права, – ответил Халигастрем.
– Тогда и я хочу здесь быть, пусть даже меня примут без радости.
– Если и так, лишь из опасений за твоё благополучие, – сказал он.
– Что-то мне плохо верится.
– Ладно, – отвечал он чуть досадливо. – Может быть, причина в другом. Ты сказал «без радости», а не «враждебно». Сейчас я говорю только о тех, кто не выкажет радости.
– Вы – в их числе?
– Да. Нас, безрадостных, волнует только…
– Потяну ли я?
– Именно так.
– Ну, если дело в этом, вы всегда сможете обращаться ко мне, когда вам понадобится число пи с большим количеством знаков после запятой.
Халигастрем был так добр, что удостоил меня смешком.
– Послушайте. Я вижу, что вы беспокоитесь. Я справлюсь. Это мой долг перед Лио, Арсибальтом и Тулией.
– Как так?
– Они принесли жертву, чтобы концент в будущем стал другим. Может быть, в итоге следующее поколение иерархов будет лучше нынешнего и даст эдхарианцам спокойно работать.
– Если только сами они не изменятся, сделавшись иерархами, – ответил фраа Халигастрем.
Часть 4Анафем
Через шесть недель после вступления в эдхарианский орден я безнадёжно увяз в задаче, которую кто-то из околенцев Ороло поставил мне с целью доказать, что я ничего не смыслю в касательных гиперповерхностях. Я вышел прогуляться и, не то чтобы по-настоящему думая о задачке, пересёк замёрзшую реку и забрёл в рощу страничных деревьев на холме между десятилетними и вековыми воротами.
Несмотря на все усилия цепочкописцев, создавших эти деревья, лишь один лист из десяти годился для книги ин-кварто. Самыми распространёнными дефектами были маленький размер и неправильная форма, когда из листа, помещённого в рамку для обрезания, не получался прямоугольник. Ими страдали четыре листа из десяти – больше в холодное или сухое лето, меньше, если погода стояла благоприятная. Лист, источенный насекомыми или с толстыми жилками, не позволявшими писать на обратной стороне, годился только в компост. Эти дефекты были особенно часты у листьев, растущих близко к земле. Лучшие листья созревали на средних ветвях, не очень далеко от ствола. Арботекторы сделали ветви страничного дерева толстыми, чтобы на них удобно было взбираться. Фидом я каждый год по неделе проводил на ветках, обрывая качественные листья и сбрасывая их старшим инакам, складывавшим урожай в корзины. Собранные листья мы в тот же день подвешивали за черешки к верёвкам, протянутым от дерева к дереву, и оставляли до первых морозцев, а затем уносили в дом, складывали в стопки и придавливали тонной плоских камней. Чтобы дойти до кондиции, листу нужно около ста лет. Уложив урожай этого года под гнёт, мы проверяли стопки, заложенные примерно сто лет назад; если они оказывались годными, мы снимали камни и разлепляли листья. Хорошие укладывали в рамки для обрезания, а получившиеся страницы раздавали инакам для письма или переплетали в книги.
Я редко заходил в рощу после сбора урожая. В это время года она всегда напоминала мне, как мало листьев мы сняли. Остальные скручивались и опадали. Сейчас все эти чистые страницы хрустели у меня под ногами, пока я искал одно особенно большое дерево, на которое любил забираться. Память подвела меня, и я на несколько минут заблудился, а когда всё-таки нашёл дерево, не удержался и залез на него. Мальчиком, сидя здесь, я всегда воображал себя в огромном лесу – это было куда романтичнее, чем жить в матике, окружённом казино и шиномонтажными мастерскими. Однако сейчас деревья стояли голые, и я отчётливо видел, что чуть дальше на восток роща заканчивается. Заплетённое плющом владение Шуфа было как на ладони, и Арсибальт мог заметить меня в окно. Я устыдился своей ребячливости, слез с дерева и пошёл к полуразвалившемуся зданию. Арсибальт проводил там почти всё время и давно зазывал меня в гости, а я всё отговаривался. Теперь не зайти было бы неудобно.