Не двигалась только Полярная звезда. Если Ороло действительно искал что-то на полярной орбите, то объект (допуская, что его яркость достаточна для табулы) должен был отобразиться в виде линии, проходящей близ Полярной звезды: прямой или почти прямой, перпендикулярной к мириадам звёздных дуг; объект двигался бы в направлении север – юг, они – в направлении восток – запад.
Более того, такой спутник должен был оставить за ночь не одну линию. Мы с Джезри проделали следующий расчёт. Спутник на низкой орбите полностью облетает Арб примерно за полтора часа. Если он прошёл через полюс, скажем, в полночь, то должен оставить другую линию примерно в час тридцать, затем в три и четыре тридцать. Относительно неподвижных звёзд он всегда в одной плоскости. Однако за девяносто минут Арб поворачивается на двадцать два с половиной градуса, поэтому линии не накладываются друг на друга, а разделены углом примерно в двадцать два с половиной градуса (или пи/8, как измеряют углы теоры). Получается разрезанный торт.
В первый день работы над табулой я взял суммарное изображение за первую ясную ночь, увеличил приполярную область и начал искать что-нибудь похожее на разрезанный торт. Это оказалось почти до обидного легко. Поскольку спутник был не один, картинка получилась чуть более сложной.
Впрочем, глядя на неё достаточно долго, я смог увидеть несколько схем нарезания торта одновременно.
– Незадача, – сказал я Джезри за ужином. Мы как-то сумели отвязаться от Барба и сесть вдвоём в уголке трапезной.
– Снова?
– Мне казалось, если я найду что-нибудь на полярной орбите, то загадка решена, дело закрыто. Ничего подобного. На полярных орбитах несколько спутников. Наверняка летают ещё с эпохи Праксиса. Когда старые изнашиваются и падают, бонзы запускают новые.
– Тоже мне открытие, – заметил Джезри. – Выйди ночью, встань лицом к северу и невооружённым глазом увидишь, как они пролетают над полюсом.
Я старательно пережевал то, что было у меня во рту, сдерживая порыв двинуть Джезри по физиономии. Но в теорике всегда так. Не только лориты говорят: «Результат не нов». Кто-то всё время заново изобретает колесо. Ничего стыдного в этом нет. Если бы все из жалости к изобретателю ахали и восклицали: «Надо же, колесо, никто прежде до такого не додумался!» – ничего бы хорошего не вышло. И всё равно обидно, когда слышишь, что работал зазря.
– Я и не говорю, будто получил новый результат, – терпеливо ответил я. – Просто рассказываю, что получилось за первые часа два. И, кажется, мне удалось сформулировать вопрос.
– Какой?
– Фраа Ороло наверняка знал, что есть несколько спутников на полярных орбитах. Для космографа они ничем не примечательнее воздухолётов.
– Помеха для наблюдений, – кивнул Джезри.
– Так ради чего Ороло рисковал анафемом? Что он хотел увидеть?
– Не просто рисковал… Он…
Я отмахнулся.
– Ты знаешь, о чём я. Сейчас не время кефедоклить.
Джезри бесстрастно смотрел в пространство за моим левым плечом. Почти любой другой на его месте смутился бы или обиделся, но только не Джезри. Как я завидовал его спокойствию!
– Мы знаем, что Ороло понадобился спилекаптор, – сказал Джезри. – Невооружённым глазом он этого не видел.
– Ему приходилось смотреть иначе. Он не мог получить изображение с большой выдержкой, – напомнил я.
– После закрытия звёздокруга максимум, что он мог, – стоять в винограднике, смотреть в спилекаптор на Полярную звезду и ждать, когда рядом с ней что-нибудь пролетит.
– И на несколько мгновений промелькнёт в видоискателе. – Теперь мы оба заканчивали друг за другом фразы. – И чего ради? Что он таким образом узнавал?
– Время. – Джезри упёрся взглядом в стол, как будто там показывали спиль про Ороло. – Он отмечает время. Через девяносто минут видит, что та же птичка снова пролетела над полюсом.
(Птичками называл спутники Лио – этого армейского жаргона он набрался из книжек, – и теперь мы все пользовались его словцом.)
– Увлекательнейшее занятие – всё равно что за часовой стрелкой наблюдать!
– Не забывай, что птичка не одна, – напомнил Джезри.
– Забудешь тут! Я полдня на них пялился!
Но Джезри начал развивать мысль и ему было не до моих жалоб:
– Вряд ли все они летают на одной высоте. У тех, чья орбита выше, период обращения больше. Не девяносто минут, а девяносто одна или девяносто три. Засекая время, фраа Ороло мог после достаточно длительных наблюдений составить своего рода…
– Перепись, – сказал я. – Каталог всех птичек.
– И тогда, в случае какой-то аномалии, он мог сразу её отметить. Но до того, как составлена такая, как ты говоришь, перепись…
– Он работал в полном мраке, в прямом и переносном смысле, – сказал я. – Он видел птичку над полюсом, но не знал, что это за птичка и есть ли в ней что-нибудь необычное.
– Значит, мы должны повторить его путь, – сказал Джезри. – Твоя первая задача – составить перепись.
– Мне это куда проще, чем Ороло, – сказал я. – На табуле видно, что некоторые сектора шире. Это следы спутников на более высоких орбитах.
– Когда ты как следует присмотришься к картинкам, ты научишься вычленять аномалии по внешнему виду, – заметил Джезри.
Легко ему было говорить – делать-то предстояло мне!
В последние минуты разговора Джезри явно заскучал. Он скользил взглядом по трапезной, словно надеялся отыскать там что-нибудь поинтереснее фраа Эразмаса. Теперь он вновь перенёс внимание на меня и объявил:
– Новая тема.
– Разрешаю. Назови тему, – отвечал я.
Если Джезри и понял, что я над ним прикалываюсь, то не подал виду.
– Фраа Пафлагон.
– Столетник, которого призвали.
– Да.
– Наставник Ороло.
– Да. Весы говорят, что его призвание и неприятности, в которые угодил Ороло, связаны.
– Звучит разумно, – признал я. – Я вроде как принимал это за допущение.
– Обычно мы не можем узнать, чем занимается центенарий, – по крайней мере до следующего столетнего аперта. Однако перед тем, как уйти в верхний лабиринт, двадцать два года назад, Пафлагон написал труд, который попал в мир во время десятилетнего аперта 3670 года. Десять лет спустя и потом ещё раз, несколько месяцев назад, наша библиотека получила обычные деценальные поступления. Я прочесал их в поисках ссылок на работу Пафлагона.
– Какой-то уж очень окольный путь, – заметил я. – Притом что все труды Пафлагона у нас тут, под рукой.
– Да. Но я искал другое, – сказал Джезри. – Меня больше интересует, кто обратил внимание на Пафлагона. Кто прочёл его труды, написанные до 3670-го, и заинтересовался им как мыслителем. Потому что…
– Потому что кто-то в секулярном мире, – подхватил я, – очевидно, сказал: «Пафлагон-то нам и нужен! Давайте-ка его сюда!»
– Вот именно.
– И что ты нарыл?
– Сейчас объясню, – сказал Джезри. – Получается, что у Пафлагона было в каком-то смысле два основных дела.
– Как работа и самоделье?
– Можно сказать, что его самодельем была философия. Метатеорика. Проциане, вероятно, сочли бы это своего рода религией. С одной стороны, он – серьёзный космограф, занимается примерно тем же, чем Ороло. А в свободное время обдумывает и записывает глубокие идеи. И снаружи это заметили.
– Что за идеи?
– Я не хотел бы пока в это углубляться, – сказал Джезри.
– Ну, знаешь!..
Джезри успокаивающе поднял руку.
– Сам прочти! Я сейчас о другом. Я пытаюсь вычислить, кто его выбрал и почему. Космографов много, верно?
– Да.
– И если его призвали из-за космографии, возникает вопрос…
– Почему именно его?
– Да. А вот метатеорическими вопросами, которые он разбирает, почти никто не занимался.
– Я вижу, к чему ты клонишь. Весы говорят, что его призвали из-за них – не из-за космографии.
– Да, – сказал Джезри. – В любом случае, судя по тому, что мы получали в 3680-м и 3690-м, мало кто обращал внимание на метатеорические труды Пафлагона. Однако есть одна суура в Барито, большая поклонница Пафлагона. Её зовут Акулоа. Она написала две книги о его работах.
– Десятилетница или…
– Нет. Унарианка. Тридцать четыре года кряду.
Значит, она преподаёт. Других причин оставаться столько в унарском матике нет.
– Новоэвенедриканка. – Джезри угадал мой следующий вопрос раньше, чем я успел его задать.
– Я почти ничего не знаю про этот орден.
– Ну, помнишь, Ороло нам рассказывал, что светитель Эвенедрик на склоне лет работал в двух направлениях?
– Вообще-то, про него упомянул Арсибальт, но…
Джезри пожал плечами, отметая мою поправку как несущественную.
– Новоэвенедриканцы интересуются как раз этими темами.
– Думаешь, суура Акулоа и ткнула пальцем в Пафлагона?
– Ни в коем разе. Она преподаватель философии, однолетка…
– Да, но в одном из концентов Большой тройки!
– Вот и я о том, – проговорил Джезри с лёгким раздражением. – Многие влиятельные миряне перед началом карьеры провели несколько лет в матиках Большой тройки.
– Ты думаешь, что лет десять – пятнадцать назад у этой сууры был фид, который потом заделался бонзой. Акулоа рассказывала ему, как велик и мудр фраа Пафлагон. А затем произошло некое событие…
Джезри кивнул и закончил:
– Заставившее экс-фида воскликнуть: «Сию минуту подать сюда фраа Пафлагона!»
– Но что за событие?
Джезри пожал плечами.
– В том-то и вопрос.
– Может быть, мы найдём ответ, если покопаемся в трудах фраа Пафлагона?
– Мысль верная, – отвечал Джезри, – но её трудно осуществить, пока Арсибальт использует их в качестве семафора.
Я целую минуту соображал, прежде чем до меня дошло.
– Стопка книг у него на окне…
Джезри кивнул.
– Арсибальт перетащил во владение Шуфа всё когда-либо написанное фраа Пафлагоном.
Я рассмеялся.
– А как насчёт сууры Акулой?
– Тулия читает её работы, – ответил Джезри. – Пытается выяснить, учился ли у неё кто-нибудь из нынешних бонз.