– Ита не рассказывают инспектрисе всё, что знают. Трестане пришлось бы сидеть у них сутками, чтобы выслушать столько информации. Значит, ита решают, что сообщать ей, а что нет.
Слова Лио открывали простор для целой кучи интересных сценариев, и чтобы их обдумать, требовалось время. Я не хотел и дальше стоять с открытым ртом, поэтому нагнулся за лопатой. Всё равно бы острее она уже не стала. Я огляделся, высматривая куст звёздоцвета, который можно порубить. Потенциальная жертва сыскалась довольно скоро. Я шагнул к ней, Лио – за мной.
– Это очень большая ответственность для ита. – Я поднял лопату и обрушил её на корни звёздоцвета. Несколько побегов упали на землю. Мне даже полегчало.
– Положим, они не глупее тебя, – сказал Лио. – Да сам подумай! Они кормятся тем, что управляют сложными синтаксическими аппаратами. Они создали авосеть. Уж им-то известно, что знание – сила. Применяя стратегию и тактику в отношении того, что говорить, они могут добиться чего хотят.
Я вырубил квадратный ярд звёздоцвета, пока обдумывал его слова.
– Ты хочешь сказать, что существует целый неизвестный нам мир отношений между ита и иерархами.
– Должен существовать. Иначе они не были бы людьми, – ответил Лио.
И тут он применил гипотрохийную трансквестиацию: сменил тему – неявно подразумевая, что обсуждение закрыто: он выиграл, а я проиграл.
– Итак, возвращаясь к моему вопросу: подаёт ли тебе Самманн какие-нибудь знаки? Или хотя бы он знает, что его изображение записывается. Он как-нибудь это показывает?
Лио бросил камень, которым точил лопату, в реку.
Правильный ответ на гипотрохийную трансквестиацию: «Эй, погоди! Мы ещё не договорили!», но вопрос Лио был таким интересным, что я не стал возмущаться.
– Не знаю, – сказал я и потом целую минуту с наслаждением рубил звёздоцвет. – Но мне надоело мерить транспортиром куски торта, а на что смотреть дальше, я не знаю. Так что попробую проверить.
После этого я неделю не мог попасть в подвал. Концент готовился праздновать равноденствие, и я репетировал песнопения. Война сорняков достигла той стадии, когда требовалось сделать хотя бы одну зарисовку. Мне надо было засаживать свой клуст. Если я оказывался свободен, во владении Шуфа кто-нибудь был. Оно явно входило в моду!
– Бойся своих желаний, – посетовал как-то Арсибальт. Я помогал ему нести рамки для ульев в столярную мастерскую. – Я приглашал всех во владение – теперь люди приходят, и я не могу там работать!
– Я тоже.
– А теперь вот! – Он взял шпатель (на мой взгляд, совершенно для этой работы непригодный) и принялся рассеянно ковырять подгнившее дерево в углу рамки. – Катастрофа!
– Ты что-нибудь знаешь про работу с деревом? – спросил я.
– Нет, – признался он.
– А про метатеорические труды фраа Пафлагона?
– Про них кое-что знаю, – сказал Арсибальт. – Более того, я уверен, что Ороло старался нас к ним направить.
– Как?
– Помнишь последний диалог с ним?
– Про розовых нервногазопукающих драконов. Конечно.
Арсибальт скривился:
– Надо будет придумать более достойное название, прежде чем мы увековечим его в чернилах. Так или иначе, я уверен, что Ороло убеждал нас задуматься над некоторыми идеями, важными для его наставника.
– Если так, странно, что он не упомянул Пафлагона, – заметил я. – Разговор про последние труды светителя Эвенедрика заходил, а вот…
– Одно из другого вытекает. Со временем мы неизбежно должны были набрести на Пафлагона.
– Ты – наверное, – сказал я. – А о чём он пишет?
Вопрос был совершенно естественный, однако Арсибальт мялся.
– О том, за что проциане нас ненавидят.
– Типа Гилеина теорического мира? – спросил я.
– Так бы они это назвали, чтобы уличить нас в наивности. Однако со времён Протеса концепция ГТМ развилась в более сложную метатеорику. Взгляды Пафлагона по сравнению с классическим протесизмом – всё равно что современная теория групп по сравнению со счётом на пальцах.
– Но по-прежнему с ним связаны?
– Разумеется.
– Мне просто вспомнился мой разговор с инквизитором.
– Вараксом?
– Его интерес к теме… – начал я.
– Поправка: его интерес к тому, интересует ли нас эта тема.
– Да, верно. Не лишнее ли это свидетельство в пользу существования гипотетического влиятельного фида сууры Акулой?
– Думаю, нам следует осторожнее строить догадки насчет ГВФСА, пока суура Тулия не подтвердила, что такое лицо есть, – сказал Арсибальт. – Иначе мы нагородим гипотез, которые не выдержат проверку весами.
– Можешь ли ты, не вываливая на меня все свои знания, объяснить, что в трудах Пафлагона могло показаться для мирянина практически применимым?
– Да, – сказал он. – Если ты починишь мне рамки.
– Ты слышал про ускорители?
– Конечно, – отвечал я. – Установки эпохи Праксиса. Гигантские и дорогущие. На них проверяли теории об элементарных частицах и силах.
– Да, – сказал Арсибальт. – То, что нельзя проверить, не теорика, а метатеорика. Область философии. Так что, если принять этот взгляд, границу между теорикой и философией определяет наше экспериментальное оборудование.
– Хм. Держу пари, философ бы тебе за такие слова в глотку вцепился. У тебя получается, что философия – просто плохая теорика.
– Некоторые так и считают, – согласился Арсибальт. – Но они говорят не о философии, как определили бы её философы, а о том, что делают теоры, когда заканчиваются возможности их оборудования. Они доводят философов до белого каления, называя это философией или метатеорикой.
– О чём ты?
– Ну, они пускаются в рассуждения о том, какой будет следующая теория. Развивают её и пытаются вывести проверяемые следствия. В конце эпохи Праксиса такая проверка подразумевала строительство всё более гигантских и дорогих ускорителей.
– А потом случились Ужасные события.
– Да, и теоры лишились своих дорогостоящих игрушек, – сказал Арсибальт. – Но неясно, вправду ли это что-нибудь изменило. Ещё раньше самые большие установки были на грани того, что можно построить на Арбе за вообразимые деньги.
– Я и не знал. Мне всегда казалось, что количество денег не ограничено.
– Может быть, – сказал Арсибальт, – но почти все они идут на порнографию, сладкую воду и войну. На ускорители остаётся самая малость.
– Значит, поворот к космографии мог бы произойти и без Реконструкции.
– Он начался в самом конце эпохи Праксиса, – сказал Арсибальт, – когда теоры смирились с мыслью, что необходимые установки на их веку уже не построят.
– Так что им осталось только обратить взгляды в космос.
– Да, – сказал Арсибальт. – И со временем мы получаем таких, как фраа Пафлагон.
– Каких? Совмещающих теорику с философией?
Арсибальт задумался.
– Я пытаюсь уважить твою просьбу не заваливать тебя Пафлагоном, – объяснил он и, поймав мой взгляд, добавил: – Но это усложняет мне задачу.
– Услуга за услугу, – заметил я, показывая пилу, которой как раз орудовал.
– Пафлагон – и, видимо, Ороло – наследники таких, как Эвенедрик.
– Теоров, обратившихся к философии, когда теорика остановилась.
– Замедлилась, – поправил меня Арсибальт, – в ожидании результатов из мест вроде Бунжо.
Концент светителя Бунжо выстроили рядом с заброшенной соляной шахтой, уходящей на две мили в глубину. Тамошние милленарии посменно сидят в полной тьме перед кристаллическими детекторами элементарных частиц, дожидаясь вспышек. Каждую тысячу лет они публикуют свои результаты. После первого тысячелетия они с уверенностью сообщили о трёх вспышках, но с тех пор не зафиксировали ни одной.
– А тем временем теоры забавлялись с идеями, которые люди вроде Эвенедрика придумали, дойдя до границ теорики?
– Да, – сказал Арсибальт. – Таких идей к Реконструкции была целая куча, всё сплошь вариации на тему поликосмизма.
– Идеи, что наш космос не единственный.
– Да. Об этом-то Пафлагон и писал, когда не был занят изучением нашего космоса.
– Кажется, я запутался. Вроде бы минуту назад ты говорил, что он занимался ГТМ.
– Да. Но протесизм – веру в то, что существует иной уровень бытия, царство чисто теорических форм, – можно считать самой ранней и простой из поликосмических теорий, – пояснил Арсибальт.
– Поскольку он постулирует существование двух космосов, – проговорил я, стараясь уловить его мысль. – Одного для нас и другого для равносторонних треугольников.
– Да.
– Но поликосмические гипотезы, о которых я слышал, те, что возникли перед Реконструкцией, – совсем другая история. В них существуют космосы, похожие на наш, хоть и отделённые от него. С материей, энергией и полями. Изменяющиеся. Никаких вечных треугольников.
– Не всегда такие похожие, как ты думаешь, – сказал Арсибальт. – Пафлагон вслед за своими предшественниками считает, что классический протесизм – просто одна из поликосмических теорий.
– Да как же…
– Этого я не могу объяснить, не рассказав всё. – Арсибальт поднял пухлые руки. – А подвожу, собственно, к тому, что он верит в некую форму Гилеина теорического мира. А также в другие космосы. Этими темами и увлечена суура Акулоа.
– Так что, если ГВФСА действительно существует…
– Он призвал Пафлагона, потому что поликосмизм внезапно сделался актуален, – закончил Арсибальт.
– И мы предполагаем, что события, сделавшие его актуальным, также спровоцировали закрытие звёздокруга.
Арсибальт пожал плечами.
– И что же это может быть?
Он снова пожал плечами.
– Тут уж вы с Джезри думайте. Только не забывайте, что бонзы могут и просто ошибаться.
Наконец однажды я спустился в склеп под владением Шуфа и три часа подряд смотрел, как Самманн ест. Он приходил каждый день, но не всегда в одно время. Если позволяла погода, он садился на парапет, клал рядом салфетку, доставал еду и перекусывал, любуясь окрестностями. Иногда он читал книгу. Я не мог определить, что там у него, но выглядело это куда аппетитнее наших обедов. Иногда северо-восточный ветер доносит до нас запахи итовской кухни. Нам всегда казалось, что ита нарочно нас дразнят.