– Арсибальт ушёл час назад. – Ала наклонилась, чтобы отвязать хорду. – Думаю, из него половина жира с по́том вытекла.
Я даже не улыбнулся, прекрасно понимая, что при желании она может сказать что-нибудь не менее смешное про меня или про Джезри.
– Никак, язык проглотил? – спросила Ала после довольно долгого молчания.
– Многие ли ещё знают?
– Ты хочешь знать, многим ли я сказала? Или многие ли догадались сами?
– Э… наверное, и то, и то.
– Я никому не говорила. Что до второго вопроса, догадаться мог каждый, кто смотрит на тебя столько же, сколько я. То есть, думаю… никто.
– А почему ты столько на меня смотришь?
Она закатила глаза.
– Отличный вопрос!
– Послушай, Ала, чего ты добиваешься?
– По правилам игры я не должна тебе говорить.
– Если ты хочешь стать кем-то вроде младшей инспектрисы – Трестаниной добровольной помощницы, – то вперёд! Иди и скажи ей. На рассвете я выйду в дневные ворота и отправлюсь искать Ороло.
Ала как раз завязывала хорду. При моих словах её стла как будто стала в два раза больше – так сжалась сама Ала. Из неё словно выпустили весь воздух. Большие глаза на мгновение закрылись. Другая девушка на её месте разрыдалась бы.
Не могу описать, каким чудовищем я себя почувствовал. Я прислонился к стене и с размаху саданул о неё затылком, как будто хотел вырваться из своей омерзительной оболочки. Никакого результата.
Ала открыла глаза. Они блестели от слёз, но видели всё. Догадаться мог каждый, кто смотрит на тебя столько же, сколько я. То есть, думаю… никто.
Голосом тихим почти до неразличимости она проговорила:
– Тебе помыться надо.
Первый раз в жизни до меня дошёл второй смысл сказанного. Но Ала уже исчезла.
Одиннадцать, список растений, запрещённых в интрамуросе, обычно из-за их нежелательных фармакологических свойств. Канон требует, чтобы всякое такое растение, обнаруженное в матике, незамедлительно вырвали и сожгли, а само событие занесли в хронику. В изначальном перечне, составленном св. Картазией, приведены лишь три растения, но их число увеличивалось по мере изучения Арба и открытия новых видов.
Я стал бы богопоклонником и отправился в паломничество хоть на край света, чтобы найти чудесный источник и смыть ощущение собственной мерзости. Тяготы пути стали бы удовольствием по сравнению с тем, что мне пришлось вытерпеть за следующую неделю. Нет, Ала никому ничего не сказала – гордость не позволила. Но все остальные сууры, начиная с Тулии, видели, что ей плохо. К завтраку следующего дня они сошлись во мнении, что виноват я. Интересно, как такое происходит. Моя первая гипотеза (неверная) состояла в том, что Ала прибежала домой и передала наш разговор полному калькорию возмущённых суур. Вторая: она пропустила ужин и вернулась несчастная, а я пришёл чуть позже, стараясь никому не попадаться на глаза: эрго, я как-то дурно с ней поступил. Только позже я понял куда более простую истину: они видели, что Ала в меня влюбилась, и раз она страдает, значит, я сделал что-то – неважно что – нехорошее.
В одночасье меня отбросило всё младшее женское население матика. Все девушки были возмущены – это читалось на каждом обращённом ко мне девичьем лице.
Со временем дело только усугубилось. Лучше бы Ала написала отчёт о случившемся и пришпилила мне на грудь. Поскольку информация была нулевая, в ход пошли домыслы. Молодые сууры от меня шарахались. Старшие смотрели осуждающе. Неважно, что ты сделал, молодой человек… мы знаем, что ты чего-то натворил.
Я не видел Алу четыре дня, что было статистически невозможно. Следовательно, другие сууры отслеживали мои перемещения и предупреждали Алу, куда не ходить.
Арсибальт так перепугался, что два дня вообще ни с кем не говорил. На третий день он явился к ужину весь грязный и шёпотом сообщил мне, что выкопал табулу оттуда, куда спрятали её мы с Джезри («там любой дурак найдёт»), и переложил в более удачное место («действительно надёжное»).
Мы с Джезри понимали, что бессмысленно искать вещь, которую Арсибальт считал надёжно спрятанной. Оставалось только ждать, когда он успокоится.
Я понял, почему не вижу Алу: они с Тулией торчали в соборе, что-то делали с колоколами, репетировали какие-то особенные звоны и передавали свои знания младшим девушкам, которые со временем должны были их сменить.
Солнечных дней было всё больше. Глядя наверх, я иногда видел, как Самманн перекусывает и упорно смотрит на солнце через очки. Мы с Джезри обсуждали, не закоптить ли стекло и не сделать то же самое, но знали, что если закоптим недостаточно, то ослепнем. Я даже подумывал о том, чтобы перелезть через стену, сбегать в машинный цех и одолжить маску у Корд, но на самом деле я просто искал способ отвлечься от мыслей про Алу. Сначала мне казалось, что речь только о спасении моей репутации. Потом я задумался серьёзнее и понял, что проблема куда глубже: я обидел человека в тот момент, когда он открыл мне душу. Теперь Алина душа закрылась. Загладить обиду мог только я, но для этого надо было заключить перемирие, а я не знал как, особенно учитывая крутую Алину натуру.
И вот однажды, когда я выстраивал боевые порядки сорняков, мне пришло в голову, что в случае Алы может сработать одностороннее разоружение. Наши с Лио труды на берегу обеспечили мне близкий контакт с множеством полевых цветов. Девушки были на звоннице. Внезапно всё стало самоочевидно. Я начал осуществлять план ещё до того, как окончательно его сформулировал, и через десять минут походкой лунатика уже поднимался по ступеням собора. В руке я держал букет, прикрывая стлой, поскольку один цветок принадлежал к одиннадцати, а мне надо было пронести его через двор инспектората.
Решётка была по-прежнему закрыта, лестница на аркбутане недоступна, верхняя часть президия – недосягаема. К колоколам вела лестница из дефендората. Дальше служебной будки под колокольным механизмом по ней было не подняться, и я мог идти без страха, что меня заподозрят в попытке глянуть на запретное небо.
В будке размещался механизм часового боя. Из люка долетали голоса Алы и Тулии. Сердце у меня стучало, как колокол; я изо всех сил цеплялся за перекладины, чтобы не упасть. Букет я сунул за пазуху, чтобы освободить руки, и теперь потел прямо на цветы. Тулия что-то сказала – наверное, остроумное, потому что следом прозвучал Алин смех. Я обрадовался, что она может смеяться, потом почему-то расстроился, что она уже из-за меня не страдает.
Не было никаких способов сгладить внезапность своего появления. Я толкнул люк. Девушки замолчали. Я просунул в дыру букет и бросил его вбок, надеясь, что он произведёт более благоприятное впечатление, чем моё лицо, от которого в последнее время молодые особы женского пола разбегались с визгом. Но я лишь оттягивал неизбежное. Я никак не мог оставить своё лицо позади: мы с ним должны были появиться одновременно. Я просунул свою жалкую физиономию в дыру и огляделся, но ничего не увидел: окна будки были занавешены. Однако девушки привыкли к темноте и сразу меня узнали. Тишина стала ещё более тихой, если такое возможно. Я втянул остального себя в люк.
Тулия засветила сферу. Девушки сидели бок о бок на полу у самой стены. Мне стало интересно зачем, но я не смел открыть рот и спросить. Поэтому я встал на колени у края люка, лицом к букету, и только тогда сообразил, что у меня нет плана и я не знаю, что говорить. Однако я рос вместе с суурой Алой, знал её характер и решил, что самый безопасный путь – спросить разрешения.
– Ала, я хотел бы подарить тебе вот это, если ты не против.
По крайней мере одна из девушек ахнула. Возражений ни та, ни другая не высказали. Будка оказалась больше, чем я думал, но так заполнена балками и трубами, что я не знал, смогу ли выпрямиться, и пополз вперёд на коленях. Что-то скользнуло мимо меня – летучая мышь? Однако, когда я в следующий раз – то есть заметное время спустя – пересчитал присутствующих, нас оказалось только двое. Оставалось предположить, что Тулия телепортировалась из будки, как капитан звездолёта в спиле.
– Спасибо, – осторожно проговорила Ала. – Ты цветы через инспекторат нёс? Вроде другого пути нет.
– Нёс. А что? – сказал я, хотя уже знал ответ.
– Это саван светительницы Чандеры, так ведь?
– Саван светительницы Чандеры в это время года цветёт так, что меня аж дрожь пробирает. – Я планировал сравнение с Алиной внешностью, но замялся, не зная, как сказать, что от неё пробирает дрожь.
– Но это растение из одиннадцати!
– Знаю, – отвечал я, начиная сердиться, потому что Ала перебила моё сравнение. – Я принёс его, потому что оно запретное. А то, что случилось между нами… те глупости, которые я наговорил… они тоже из-за одного запретного дела.
– Поверить не могу, что ты нёс его прямо под носом у инквизиции!
– Ладно. Теперь я сам вижу, что вёл себя глупо.
– Я вообще-то другое слово хотела сказать, – заметила Ала. – Спасибо за букет.
– Пожалуйста.
– Сядь рядом со мной, и я покажу тебе то, чего ты, могу поспорить, не ждёшь, – сказала она. И вот в этих словах, я был уверен, второго смысла не было. Пока я пробирался на место Тулии, Ала поднялась на ноги – для её роста тут высоты хватало, – подошла к люку, который Тулия оставила открытым, и опустила крышку. Потом села рядом со мной и погасила сферу. Теперь в будке была полная темнота. Полная, если не считать пятна белого света, размером с Алину ладошку. Оно как будто висело перед нами в воздухе. Это явно было не совпадение: девушки сидели здесь из-за пятна света. Я потрогал его правой рукой (левая загадочным образом оказалась у Алы на плечах) и нащупал чистый лист – он был приколот к дощечке, прислонённой к стене. Свет проецировался на лист. Теперь, когда глаза привыкли, я видел, что пятно круглое. Идеально круглое.
– Помнишь полное затмение три тысячи шестьсот восьмидесятого года, когда мы сдела