Тулия отмахнулась.
– И не только это, – сказала она. – То есть да. Мне без неё ужасно. Но почему вызвали её? Пафлагон, Ороло, Джезри – понятно. Но зачем Ала? Зачем может понадобиться такой человек?
– Чтобы организовать большое количество людей, – без колебаний ответил Арсибальт.
– Вот это, – сказала Тулия, – меня и беспокоит.
Бога ради, подними глаза.
Упоминание инквизиторов напомнило мне про разговор с Вараксом в Десятую ночь. Спор с суурой Трестаной и епитимья вытеснили его у меня из головы. Однако я помнил, что Варакс смотрел на звёздокруг. А может быть, чуть выше, в космос. И кстати, стоял тогда лицом к северу. Решаются куда более серьёзные вещи, чем то, что юный фраа в затерянной обители решил поупражняться в искводо на местных бандюках… думай шире… как твой друг, когда вступил в бой с четырьмя более сильными противниками.
Что, прах побери, он имел в виду? Что инопланетный корабль опасен? Что скоро нам придётся вступить с ним в бой, несмотря на неравенство сил? Или я слишком много домысливаю? И почему после экскурсии Варакс пытал меня насчёт моего отношения к Гилеину теорическому миру? С чего бы такому человеку в такое время переживать из-за метатеорики?
А может, я и впрямь слишком много домыслил, а Варакс – просто из тех, кто думает вслух.
Впрочем, указание «подними глаза» представлялось вполне чётким.
Меня не надо было подталкивать к работе. После анафема Ороло я не сошёл с ума только потому, что занимался фотомнемонической табулой. Расставание с Алой было не столь чудовищным – по крайней мере её не отбросили, – но полностью неожиданным. Мне по-прежнему стыдно было вспоминать, что я стоял, как оглушённый зверь, пока она уходила из моей жизни. Потерять её, как раз когда у нас что-то начиналось… в общем, довольно сказать, что я серьёзно нуждался в работе.
Наша команда нагрянула в будку над звонницей со всеми измерительными инструментами, какие мы смогли наскрести. Арсибальт нашёл архитектурные планы собора, составленные в четвёртом веке. Мы рассчитали геометрию камеры-обскуры тремя разными способами и добились, чтобы результаты сошлись. Теперь можно было уточнить грубое измерение, сделанное во владении Шуфа: новая орбита корабля была наклонена к экватору под углом примерно пятьдесят один градус, так что охватывала практически все населённые области. Когда в столетия после Ужасных событий климат стал жарким и засушливым, люди начали мигрировать к полюсу. В последнее время содержание углекислого газа в атмосфере уменьшилось, климат несколько смягчился, и пошёл обратный отток к экватору, от солнечной радиации у полюсов. Теперь, чтобы держать под наблюдением бо́льшую часть жителей Арба, не надо было подниматься до пятьдесят первой параллели.
Мы ломали голову над загадкой, пока Арсибальт не заметил, что если взглянуть на главные мировые конценты – с миллениумными часами и сотнями либо тысячами инаков, – то самый дальний от экватора окажется на пятьдесят одном градусе трёх минутах северной широты.
И это была как раз наша «затерянная обитель» – концент светителя Эдхара.
Слухи просочились наружу. Через месяц после большого воко все в деценарском матике знали про корабль то же, что и мы. Иерархи ничего не могли поделать, однако звёздокруг не открывали. Меня стали зазывать вечерами в калькории. Мы изучали чертёж, который Лио нашёл в книге, разрабатывали теорику того, как такой корабль может функционировать и насколько больше он должен быть для межзвёздных перелётов. Праксические расчёты касательно амортизаторов оказались довольно просты. Зато чрезвычайные сложности возникли при попытке предсказать, как плазма будет взаимодействовать с буферной плитой. Для меня это вообще были сплошные дебри. Кажется, мы доказали неправоту лоритов: один инак, чуть старше меня, получил уравнения, которые, насколько мы знали, никто раньше не выводил – по крайней мере на Арбе.
– Невольно задумываешься про Гилеин теорический мир, – сказал Арсибальт как-то летним вечером, примерно через восемь недель после большого воко. Он притворялся, что занимается пчёлами, а я – что выпалываю сорняки. К тому времени сарфянская конница уже вторглась далеко на Франийскую равнину и вгоняла клин между четвёртым и тридцать третьим легионами Оксаса. Поэтому неудивительно, что мы с Арсибальтом наткнулись друг на друга. На нашей широте дни в это время года длинные, так что до темноты ещё оставалось время, хотя ужин закончился давным-давно.
– О чём ты? – спросил я.
– Ты вместе с другими эдхарианцами пытаешься выстроить теорику инопланетного корабля, – сказал он. – Теорику, которую пришельцы освоили давным-давно, раз они построили корабль и прилетели на нём со звёзд. Мой вопрос: одна ли это теорика?
– В смысле, инопланетная и наша?
– Да. Я вижу мел на твоей стле, фраа Эразмас, от уравнений, которые ты писал после ужина. Писал ли двухголовый восьмирукий инопланетянин то же уравнение на своём эквиваленте грифельной доски на другой планете тысячу лет назад?
– Я уверен, что у инопланетян другая форма записи… – начал я.
– Ясное дело!
– Ты говоришь, как Ала.
– Может быть, они обозначают умножение квадратиком, а деление – кружочком, или как-то ещё, – продолжал Арсибальт, с досадой закатывая глаза, потом нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня думать быстрее.
– А может, они не пишут уравнений, – сказал я. – Может, они доказывают теоремы музыкой.
Предположение было не такое уж дикое, ведь и мы в своих песнопениях делали что-то подобное; целые ордена инаков именно так и занимаются теорикой.
– Вот теперь мы уже к чему-то подбираемся! – Арсибальта так взволновали мои слова, что я о них пожалел. – Положим, теорический метод пришельцев и впрямь, как ты говоришь, основан на музыке. И, может быть, доказательство заключается в том, что получился гармонический аккорд или приятная для слуха мелодия.
– Слушай, Арсибальт, тебя куда-то несёт…
– Будь снисходителен к другу и фраа. Думаешь ли ты, что каждому уравнению, которое ты и другие эдхарианцы вывели на доске, у инопланетян в их системе имеется соответствие? Утверждающее то же самое – ту же истину?
– Если бы мы так не думали, то не могли бы заниматься теорикой. Но послушай, Арсибальт, мы говорим о давно известном. Кноус это увидел. Гилея поняла. Протес формализовал. Пафлагон об этом думал – потому его и призвали. Чего сейчас обсуждать? Я устал. Ещё чуть-чуть стемнеет, и я пойду спать.
– Как мы будем общаться с инопланетянами?
– Не знаю. Предполагалось, что они учат наш язык, – напомнил я.
– А если они не могут говорить?
– Минуту назад они у тебя пели!
– Не занудствуй, фраа Эразмас. Ты понимаешь, о чём я говорю.
– Может, и понимаю. Но уже поздно. Я до трёх часов ночи говорил о плазме. И вообще, кажется, уже достаточно стемнело. Я иду спать.
– Выслушай меня. Я хочу сказать, что мы можем общаться с ними через протесовы формы. Через теорические истины. То есть в Гилеином теорическом мире.
– Как я понимаю, тебе нужен предлог, чтобы забаррикадироваться во владении Шуфа за стопкой старых книг и уйти в это дело с головой. Чего тебе от меня надо? Разрешения? Благословения?
Он пожал плечами.
– Ты у нас местный эксперт по инопланетному кораблю.
– Ладно. Отлично. Валяй. Я тебя поддержу. Скажу всем, что ты не псих…
– Спасибо!
– …если ты поможешь разрешить загадку, которая меня сейчас мучает.
– Какая же загадка тебя мучает, фраа Эразмас?
– Почему милленарский матик как будто светится?
– Что?
– Посмотри, – сказал я.
Арсибальт повернулся и задрал голову. Утёс тысячелетников светился малиново-алым. Раньше за ним такого не водилось.
Конечно, мы часто видели тамошние огни, а в ясную погоду стены матика иногда вспыхивали в свете заката, как тогда, когда мы с Ороло смотрели на них во время аперта. В последние несколько минут, пока сгущались сумерки, я приметил алое свечение и думал, что сейчас происходит то же самое. Но теперь солнце село окончательно. Да и свет был каким-то дробным, искристым. Совсем не того оттенка, как от солнца.
И шёл он с неправильный стороны. Закат озарил бы матик и гору с запада: светились бы стены и склон. Непонятный алый свет заливал крыши, парапеты, башни. Всё остальное лежало во тьме. Как будто какой-то летательный аппарат завис над матиком и направил на него прожекторы. Но в таком случае аппарат висел так высоко, что мы его не видели и не слышали.
Из клуатра на луг высыпали фраа и сууры. Почти все молчали, как богопоклонники, узревшие небесное знамение. Однако в группе теоров нарастал спор. Слышались слова «лазер», «цвет», «длина волны». И тогда я вспомнил, где видел такой же искристый свет: в лазерных маяках МиМ.
Загадка разрешилась. Лазерный луч бьёт на большое расстояние. То, что освещало милленарский матик, необязательно находилось близко. До него могли быть тысячи миль. Это мог быть… это мог быть только инопланетный корабль!
Зазвучали возгласы и даже редкие аплодисменты. Присмотревшись к милленарскому матику, я увидел, что из-за его стен поднимается столб дыма. В первый миг у меня перехватило дыхание: я подумал, что лазер поджёг матик! Что это луч смерти! Потом я всё-таки пришёл в себя и сообразил, что такого быть не может. Чтобы что-нибудь сжечь, нужен инфракрасный лазер, излучающий тепло. Этот лазер по определению был не инфракрасный, раз мы видели его свет. Дым шёл не от горящих зданий. Тысячелетники разложили костры и бросали в них траву или что-то другое, наполнявшее пространство над матиком дымом и паром.
Нельзя увидеть лазерный луч в вакууме или в чистом воздухе, но частички дыма или пыли рассеивают часть света во всех направлениях, так что луч проступает в виде светящейся прямой линии.
Сработало. Мы не могли видеть бо́льшую часть многотысячемильного луча, однако дым от костров позволил различить его на последних сотнях футов и сообразить, откуда идёт свет.