Я взял плитку в руки, чтобы получше рассмотреть. Это был ромб с плавно изгибающейся бороздкой, идущей от одной стороны к другой. Я отнёс его к ближайшей вершине десятиугольника и положил на мрамор: тупой угол в точности подошёл к борту.
– А, сразу за самую трудную задачу, да? – поддразнила меня суура Спрай, разумеется, имея в виду теглон.
Она подошла к противоположной вершине десятиугольника и положила плитку. Я тем временем набрал ещё плиток разных форм и, взяв одну наугад, приложил к первой. На этой – как и на всех остальных – тоже была бороздка. Я покрутил плитку, чтобы бороздки совпали и получилась непрерывная линия. В угол между первой и второй плитками я положил третью. Теперь появилась возможность вдвинуть четвёртую, пятую и так далее. Я играл в теглон. Цель игры – начать от угла и замостить весь десятиугольник так, чтобы бороздка сплошной змейкой вилась до противоположной вершины – той, куда положила плитку суура Спрай. Поначалу было легко, но потом две цели – замостить всю площадь и сохранить целостность бороздки – вошли в противоречие. Пришлось бросить оборванную линию, вернуться и переложить часть плиток, чтобы добиться совпадения. Вроде получилось, и я смог продолжить линию. Однако вскоре у меня было уже три оборванных фрагмента в разных частях узора, и я отчаялся их соединить. На первый взгляд всё развитие происходило на внешней границе, и плитки, оставшиеся в глубине, значения уже не имели. С другой стороны, то, как уложена первая, задавало положение всех остальных плиток во всём десятиугольнике.
Древние орифеняне предполагали, но не могли доказать, что плитки теглона апериодичны, то есть ни одна последовательность ни разу не повторится. Опять-таки, для квадратов, треугольников и любой другой периодичной системы задача решается легко – и даже автоматически. В случае апериодичных плиток её невозможно или, по крайней мере, крайне маловероятно решить, если не обладать божественной способностью мысленно видеть весь узор сразу. Метекоранес считал, что окончательный вариант существует в Гилеином теорическом мире и сложить его может лишь тот, кто способен туда заглянуть.
Суура Спрай прочистила горло. Я поднял голову. Я сидел на корточках перед системой плиток в пятьдесят футов шириной. Припекало.
– Извини, – сказал я.
– Некоторые двигают их палками. Спину потом не так ломит.
– Нам, наверное, пора идти?
– Скоро будет пора.
Впрочем, сперва она показала мне развалины древних строений. Крыш, разумеется, не осталось. Кое-где сохранились колонны и куски стен, до половины засыпанные рухнувшими плитами. Но по большей части мы видели фундаменты, полы, лестницы и площади. Участки, где раскопки велись сейчас, были разделены на квадраты натянутыми бечёвками – геометрический штрих, который бы наверняка пришёлся по душе Адрахонесу. Инаки, проводившие раскопки, на протяжении столетий аккуратно помечали камни цифрами и буквами. Наверху, я знал, есть музей, где выставлены самые интересные находки, включая предполагаемый слепок Метекоранеса. Мне представилось, что в музее темно. Отличная вентиляция. И прохлада.
– Ладно, пошли из этой духовки, – сказал я.
Возражений со стороны моей проводницы не последовало.
Мы пробыли внизу дольше, чем собирались. Отчасти потому, что было и впрямь интересно. Но главным образом – и, наверное, это нелестно меня характеризует, – потому что я завидовал Джезри и хотел хоть в чём-нибудь утереть ему нос.
Швы зажили настолько, что уже не напоминали о себе постоянно, и на обратном пути я болтал о теглоне в точности как геометры древности, сдвигавшиеся на его почве умом. Вскоре, правда, боль вернулась и прогнала воодушевление. Последнюю часть подъёма я тащился молча, а потом отправился прямиком в баню и спать. Проснулся я ближе к вечеру. Ороло дежурил на кухне. Я набился ему в помощники, но до серьёзного разговора дело так и не дошло. Я предупредил, что завтра нам нужно будет побеседовать о важных вещах. На следующее утро после завтрака мы вновь поднялись на луг.
Булкианцы, группа теоров эпохи Праксиса, собиравшаяся в доме леди Барито. Б. изучали следствия того очевидного факта, что мы воспринимаем материальный мир не напрямую, а через посредство наших органов чувств.
– На Блаевом холме, – сказал Ороло, – я почувствовал себя космографом эпохи Реконструкции, оставшимся без коллайдера.
– Да, я видел телескоп, – сказал я. – И снимки икосаэдра, которые ты пытался делать.
Ороло покачал головой.
– Я ничего не видел в тот телескоп. Поэтому вынужден был заниматься пришельцами исходя из того, что мог наблюдать.
Я удивился.
– И что же ты мог наблюдать?
Ороло взглянул на меня с кротким недоумением, как будто ответ очевиден.
– Себя.
Я опешил. Отсюда следовало, что я говорю с прежним Ороло.
– И как самонаблюдение помогает изучать Геометров?
(Я уже сказал ему, что так мы назвали пришельцев.)
– Ну… неплохо будет начать с булкианцев. Помнишь муху, летучую мышь и червяка?
Я рассмеялся.
– Недавно Арсибальт рассказывал о них эксу, который спросил, почему мы не верим в Бога.
– Ах, но муха, летучая мышь и червяк говорят совсем другое, – сказал Ороло. – Они говорят, что чистая мысль не позволяет нам делать те или иные умозаключения о том, что вне пространства и времени – например, о Боге.
– Верно.
– Наблюдения булкианцев над собой должны быть верны и для пришельцев. Как бы ни отличался их мозг от нашего, он обязан интегрировать данные, поступающие от органов чувств, в связную модель происходящего – модель, которую можно привязать к пространственно-временным координатам. И отсюда они неизбежно должны были прийти к тем же геометрическим понятиям, что и мы.
– Не только понятиям! У них, судя по всему, есть представления об истине и доказательстве.
Ороло пожал плечами.
– Вполне разумное допущение.
– Не просто допущение! – возразил я. – Они украсили свой корабль теоремой Адрахонеса!
Для него это оказалось новостью.
– Правда? Вот нахалы!
– Ты разве не видел?
– Напомню, что меня отбросили раньше, чем я получил свои последние снимки.
– Конечно. Но я думал, ты ещё до того успел сделать другие – и много!
– Пятна и полосы! – фыркнул Ороло. – Я только учился снимать эту штуковину.
– Так ты не видел геометрического чертежа… и букв… и четырёх планет…
– Не видел, – признал он.
– Тогда тебе ещё столько всего предстоит узнать, если ты хочешь говорить о Геометрах! Кучу новых данных!
– Я вижу, как ты взволнован новыми данными, Эразмас, и желаю тебе всяческих успехов в их изучении, но, боюсь, меня бы они только отвлекли от главного направления исследований.
– Главного направления… не понимаю.
– Эвенедриковой датономии, – сказал Ороло таким тоном, будто другого ответа и быть не может.
– Датономия – исследование данных? – перевёл я.
– Данных в смысле базовых мыслей и впечатлений, с которыми работает наш мозг. Эвенедрик занимался ею в последние годы жизни, когда оказался отлучён от своего ускорителя. Непосредственным предтечей Эвенедрика был, разумеется, Халикаарн. Он считал, что булкианский взгляд нужно привести в согласие со всем, открытым после Барито, касательно теорики и её удивительной применимости к материальному миру.
– И что же у него получилось?
Ороло скривил лицо.
– Почти все записи Халикаарна погибли, но мы думаем, он был слишком занят войной с Процем и защитой от Процевых шавок. Основная работа досталась Эвенедрику.
– И она важна для Преемства?
Ороло взглянул на меня как-то странно.
– Не то чтобы очень. То есть в принципе важна. Но как область теорики крайне бесперспективна. Пока на орбите твоей планеты не появляются огромные корабли пришельцев.
– И теперь ты считаешь её перспективной?
– Давай говорить без обиняков, – сказал Ороло. – Ты боишься, что я созерцаю свой пуп. Что на Блаевом холме я занимался этой линией расследования не потому, что она и впрямь того стоит, а просто из-за отсутствия надёжных данных о Геометрах. И что теперь, когда мы знаем, что они подобны нам умственно и физически, её надо отбросить.
– Да, я так считаю.
– А я вот не согласен, – сказал Ороло. – Но мы уже не па и фид, а фраа и фраа. Дружеское несогласие между фраа – в порядке вещей.
– Спасибо, но пока у нас разговор па и фида.
– Главным образом потому, что я начал думать об этом раньше тебя.
Я оставил его вежливую фразу без внимания.
– Разреши всё-таки на минуту оторвать тебя от Эвенедриковой датономии. Нам надо поговорить о мирских делах.
– Конечно, конечно, – сказал Ороло.
– Нас – несколько человек из Эдхара – призвали на конвокс в Тредегар, – начал я, поскольку Ороло до сих пор не спросил, как и зачем я оказался в Орифене. – В том числе фраа Джада, тысячелетника. Он вместе со мной, Лио и Арсибальтом отправился на Блаев холм…
– И увидел листы в моей келье.
– Он быстро – подозрительно быстро – сообразил, что ты ушёл на Экбу и у тебя есть мысли касательно Геометров, которые ему хотелось бы знать.
– Ничего подозрительного, – ответил Ороло. – Всё это тесно взаимосвязано. Фраа Джаду достаточно было войти в мою келью, чтобы понять.
– Как? Вы общаетесь? В нарушение канона?
– Кто «мы»? У тебя в голове какие-то дикие представления о Преемстве, верно?
– Да ты посмотри вокруг! – не выдержал я. – Что происходит?
– Если бы я интересовался метеорологией, – сказал Ороло, – я бы много наблюдал за погодой. У меня появилось бы много общего с другими наблюдателями погоды, которых я никогда не видел. У нас были бы сходные мысли, поскольку мы видим одни и те же явления. Это объясняет девять десятых того, что ты считаешь тайными кознями Преемства.
– Только ты думаешь не о погоде, а об Эвенедриковой датономии?
– Примерно так.
– Но в келье не было ничего, связанного с Эвенедриком и датономией. Только карта Экбы и схема Преемства.