Одно время после косметического ремонта в «Сайгоне» не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай.
Брали семерной чай — издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не долее месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились — вернули в «Сайгон» кофе.
После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала…
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Сигизмундом кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступило еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Сигизмунду, который не был знаком ни с одной из Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду по крайней мере четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему.
Кругом звучали неспешные диалоги:
— Слушай, ты откуда?
— Из Лиепаи.
— А… Ты знаешь Серегу… Боба?
— А как он выглядит?
— Волосы светлые, бородка жиденькая такая… Он из Киева.
— А… Знаю конечно.
— Он опять в психушке.
— А… Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
— А как он выглядит?
…Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон…
…И словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот шкаф, — какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели… И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная и исчерпывающая нежизнеспособность.
«…Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не привязался. Вон тот, видишь? Я его… побаиваюсь. Знаешь, он недавно решил, что он — Иисус Христос. Пришел в церковь во время службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке — Я пришел…»
— А тебя как зовут?
— Дима… А в последнее время… (застенчивая улыбка) …стали звать Тимом…
По соседству гуторили об ином. Человек, обличьем диковатый и причудливо сходный с вандалом, захлебываясь слюной и словами, талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию. Сразу нашел трех попутчиков. Причем один из них на Тибете уже был…
— …Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно.
— Чего тебе холодно?
— Да я джинсы постирал и сразу надел.
— А зачем ты их постирал?..
— …Имя Господа Моего славить дай мне голос!
— Это ты сочинил?..
— Эй, чувачок!
Сигизмунд, завороженно слушавший эту какофоническую симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
— Эй!
Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами. Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся волосы.
— Ой, феня какая классная! — сказала девица и бесцеремонно протянула руку к груди Сигизмунда. Там болталось дидисово изделие. — Можно?
Она подняла глаза. И тут он ее узнал.
— Аська?
Она замешкалась. Опустила руку. Склонила голову набок, прищурилась.
— Вообще-то меня Херонка зовут, — резковато проговорила она. — Слушай, а откуда я тебя знаю? — И уже деловито осведомилась: — Слушай, ты Джулиана знаешь?
Сигизмунд покачал головой. Это ни в малейшей степени не обескуражило Аську-Херонку.
— Может, ты Джона знаешь? Только не того, что в Москве, а нашего. С Загородного. Ну, у него еще Шэннон гитару брал, правда, плохую, за шестнадцать рублей, и струны на ней ножницами обрезал по пьяни. Не знаешь Джона?
Сигизмунд понимал, что может сейчас запросто сознаться в знакомстве с Джоном и наврать про этого Джона с три короба, и все это вранье будет проглочено, переварено и усвоено Великой Аморфной Массой «Сайгона», все это разойдется по бесконечным тусовкам и сделается частью Великой Легенды, и припишется множеству Джонов, умножая их бессмысленную славу.
Однако Сигизмунду не хотелось ничего врать Аське. Не знал он никакого Джона. И Шэннона не знал. И Джулиана — тоже.
— А Фрэнка знаешь?
— Это который с усилителем на шкафу? — сказал Сигизмунд. — Знаю.
— Во! — ужасно обрадовалась Аська. — Слушай, а вот это — «Я позывам Ярилы сердечно рад — та-та-та-та… не помню… Провоняла бромом вся страна, поверьте, это любовь» — не ты для Фрэнка сочинял?
— Нет… Слушай, мать. Угости кофейком. Я тебе феню свою подарю.
Аська нахмурилась.
— Идем.
И деловито протолкалась к одному из столиков. Приткнула Сигизмунда. И тут же напустилась на двоих, попивавших свой кофеек. Те откровенно принадлежали к разряду «посетителей». Однако случайными людьми ни в коем случае не являлись.
Один был тучен, рыжеволос и громогласен. Он что-то с жаром говорил, брызгая слюной. Второй внимал. Этот второй, плохо выбритый, исключительно патлатый, в черном костюме и галстуке — впрочем, донельзя засаленном, с криво сидящими на крупном носу очками в тонкой «золотой» оправе, напоминал гробовщика из дешевого фильма ужасов.
Сигизмунд подавился кашлем. Он узнал обоих. Рыжеволосый, несомненно, был дядя Женя. Молодой, восторженный. Все так же булькал, кипел, сипел и вкручивал.
«Гробовщик» до сих пор живет где-то неподалеку. С ним, изрядно потрепанным жизнью, Сигизмунд то и дело сталкивается в супермаркете. А в день исчезновения Лантхильды он гостил у Виктории — бродил с ней по каким-то лингвистическим дебрям.
Правильно говорят: Ленинград — город маленький. И почему это, интересно, с одними людьми по жизни сталкиваешься постоянно, а с другими — никогда? Один каррасс, как выражается старик Воннегутыч?
— Самое… — разносился знакомый голос дяди Жени. — Да что там Мадам понимает… это… у них на психфаке, самое, это…
— Слышь, Гэндальф, — наехала на «гробовщика» Аська, — денег дай.
Дядя Женя, слегка набычившись, уставился на Аську с подозрением. Гэндальф шумно обрадовался.
— Херонка! А Фрэнк электрогитару купил, знаешь?
— Усилитель, — неожиданно встрял Сигизмунд. — Большой, как слон. На шкафу лежит.
— Правда? Я не знал.
— Слушай, Гэндальф, а это — «воняет бромом вся страна» — это не ты сочинил? — спросила Аська.
Дядя Женя внезапно визгнул.
— Что?! — тоненько вскрикнул он. — Бромом? Как, как? «Воняет бромом вся, это, страна»?
— Денег дай, — вспомнила Аська.
— Слышь, Эл, — обратился к дяде Жене Гэндальф, — денег дай.
— Самое… это… — завозмущался дядя Женя, суетливо вертя головой.
— Да не жмись, завтра отдам, — наехал Гэндальф.
— Ну, самое, ну, Гэндальф, это, ну ты… и-и… точно отдашь?
— Дык. Давай-давай.
Бормоча, что ему деньги завтра обязательно надо, потому что книги покупать, распечатку одну, самое, запрещенную, но фотографии сделали, самое, распечатали и всего в трех экземплярах на весь Союз, так что непременно надо, невыносимо надо, чтоб завтра деньги были… Бубня и сопротивляясь… И, наконец, сдавшись под натиском ухмыляющегося Гэндальфа, дядя Женя выдал рубль.
Тот самый полузабытый рубль цвета заживающего синяка, с Лениным. Очень мятый. Исключительно долгоживущий. Не то что нынешние тысчонки, рвущиеся уже через год.
Гэндальф тут же вручил рубль Аське.
— Живи, Херонка.
Аська тотчас ввинтилась в кофейную очередь.
Дядя Женя вдруг захохотал и повторил:
— «Бромом»! Ну, это… Ну, самое, придумали!..
Сигизмунд с изумлением смотрел, как легко расточают время эти люди. Им-то что! Они у себя дома. Сигизмунд все острее чувствовал драгоценность каждого мгновения.
Прибежала Аська. Принесла кофе. Сахар в голубеньких аэрофлотовских упаковках. Сигизмунд положил себе один кусочек, Аське досталось три.
Гэндальф с дядей Женей вели между собой какой-то малопонятный разговор.
Сигизмунд отпил кофе. Мелькнула мысль: а ведь в конце девяностых такой кофе можно отведать, пожалуй, только в дешевой закусочной где-нибудь в Риме. Или, скажем, в Неаполе. Потому как кофеварки в «Сайгоне» стояли итальянского производства. Устаревшие, конечно.
Аська рядом тарахтела, мало интересуясь, слушают ее или нет.
Сигизмунд поглядывал на нее, поглядывал на остальных…
Из своего времени Сигизмунд знал, что все они — кто доживет до тридцати, до сорока — будущие неудачники. Возможно, они и сами — осознанно или нет — программировали свою жизнь как полный социальный крах.
Здесь, в «Сайгоне», который мнился неким пупом земли, и был корень глобальной неудачливости целого поколения. Здесь угнеталось тело ради бессмертного духа, здесь плоть была жалка и неприглядна, а поэзия и музыка царили безраздельно. Битлз. Рок-клуб. «Пропахла бромом вся страна», в конце концов.
Я стану поэтом, я стану жидом —
Все, что угодно,
Лишь бы не нравиться вам!
Чьи это стихи, застрявшие в памяти с юных лет? Явно ведь откуда-то отсюда!
И неостановимо, со страшной закономерностью это принципиальное угнетение тела ради духа вело к полному краху — как тела, так и духа.
Снова мелькнула в памяти надпись «ЭТОТ МИР — СРАНЬ!», которую Аська сделает спустя много лет, перечеркивая котяток на календаре. Большой ребенок дядя Женя, играющий с вандальским мечом. Похмельный Гэндальф с кефиром в супермаркете. Та неизвестная Сигизмунду знакомая Аськи, умершая от наркотиков. Да и сам Сигизмунд, чье социальное положение в 1997 году забалансирует на грани полного и окончательного краха…