— А что? Тебе это очень важно?
— Да.
— Правда, ничего такого я не сказала. Только «алло».
— Ты нарочно мой номер набрала?
— Да. Больно уж складно ты врал.
Сигизмунд перевел дыхание. Стало полегче.
— Тата, — неожиданно назвал он ее старым «домашним» именем. — Тат, ты действительно больше ничего…
— Ты меня совсем уж за монстра держишь. Только я тебя вычислила еще по дороге к твоим. У нас эту «Валькирию» всем отделом читали. Даже я обревелась, если тебе от этого легче. Так что два плюс два сложила. В ЛИТМО этому, слава Богу, учат. В следующий раз придумай что–нибудь поумнее. Привет старине Хальвдану.
И положила трубку.
Некоторое время Сигизмунд, как последний Ромео под балконом, топтался под девкиной дверью и взывал безнадежно:
— Лантхильд… а Лантхильд…
Та молчала.
— Гюльчатай, — взорвался Сигизмунд, — открой личико! Тьфу, дура!
Плюнул. Да пропади девка пропадом со своим юродством! И ушел на кухню есть пирожки. Верный кобель побежал следом.
Пока жрал пирожки, Лантхильда выбралась из комнаты. Осторожно прокралась в места общественного пользования. Долго лила воду в ванной. Потом, так же тихонечко, отправилась было к себе.
Сигизмунд окликнул ее:
— Ну что, так и будем дальше дуться?
Она приостановилась. Поглядела на него издалека. Очень проникновенно сказала:
— Сигисмундс. Хири аф. Надо…
И прошествовала в «светелку».
— Надо так надо, — проворчал Сигизмунд. И съел последний пирожок.
* * *
Загадка девкиного затворничества разрешилась наутро. При активном содействии всегда готового к паскудствам кобеля.
Сигизмунд сидел на кухне. Пил кофе, курил. Угрюмо слушал радио. Перед Новым Годом все как с ума посходили: взрывались, шли под откос и бастовали. Чеченцы схитили еще одного попа, даже муфтия ихнего проняло — возмутился. Обещал попробовать найти попа… Патриарх назвал это кощунством, а правительство — политической провокацией. Мимолетно пожалев попа, Сигизмунд окунулся в море спортивных новостей, которые всю жизнь считал бесполезным хламом. За что был осуждаем отцом. Выключил радио.
И тут на кухню с рычанием примчался кобель. Он тащил в зубах что–то длинное, на первый взгляд — носок. Путался передними лапами в своей ноше. Ярился заранее. Подкинул в воздух, поймал, встряхнул, держа в зубах, будто крысу, которой хотел переломить хребет. Еще раз подкинул, но ловить не стал
— дал упасть на пол. Грянулся об пол всем телом и, извиваясь, принялся валяться. Рычал, подергивал задранными вверх лапами, вилял хвостом.
— Та–ак, — строго сказал Сигизмунд.
Пес, лежа на спине, на мгновение замер. Покосил глазом. И возобновил рычание и извивы.
— Дай сюда!
Сигизмунд вытащил тряпку из–под пса.
— Тьфу ты, зараза!..
Брезгливо бросил в мусорное ведро. Тряпка была в крови.
Пошел, вымыл руки. Пес, как–то особенно похотливо разинув пасть, осклабился.
Стоп. Кровь. Откуда кровь? Девка там что, себе вены вскрывает?
Сигизмунд подлетел к двери, распахнул ее и заорал:
— Лантхильд!
Та мирно спала. Со сна вскинулась, испугалась. Потом осердилась, замахала руками, чтобы он уходил.
— Хири ут! Хири ут, Сигисмундс!
Дожили. В собственном доме гоняют.
Он вышел, прикрыл дверь. Нет, вроде, Лантхильда в порядке. А кровь?
…Господи, идиот! Откуда у девушки кровь. Ясно, откуда. Оттуда.
Так вот почему она из комнаты не выходит. И гонит его к чертям. «Валькирия», блин. Там эта девица, как ее звали, тоже… с лавки не слезала, землю осквернить боялась.
Господи, это ж какой дремучей–то надо быть! Вон, по ого каждый день, на выбор… И танцуй себе, и аэробикой занимайся, и с подружкой в мини–юбке катайся…
На Сигизмунда вдруг, как сквозняком, потянуло чем–то первобытным. И жутким. Может, они там до сих пор человеческие жертвы приносят деревянным богам? Или первенцев живьем хоронят? Надо бы все–таки Лантхильду расспросить хорошенько. Откуда она такая взялась?
В самом деле. Все предшествующие версии отпали сами собой. Не годятся. А новых он не породил. Нагородил кучу вранья, сам в это вранье поверил…
Может, выставить ее все–таки? Или сдать… куда–нибудь. Пускай менты голову ломают. Она у них не только для ношения фуражки.
С другой стороны, Сигизмунд понимал: этот–то сквознячок, что от девки тянул, его и завораживает. Тихая эта жуть — просто не оторваться. Похлеще аськиных закидонов. Ух, похлеще!
* * *
Сигизмунда разбудил телефон. Звонила мать.
— Гоша? Ты спишь?
— Уже нет, — сонно сказал Сигизмунд.
— Я тебя разбудила?
— Да нет же, говорю, что нет, — легко раздражился со сна Сигизмунд.
— А, ну хорошо. Как вчера доехали?
— Нормально.
— Мы волновались, гололед такой…
— Да нет, мам, это не гололед. Гололед другой.
— Как Ярик? Устал? Конечно, столько впечатлений… — закудахтала мать.
— Да, спал всю дорогу, — ответил Сигизмунд. И неожиданно для себя спросил:
— Мам, а чего вам с отцом взбрело меня Сигизмундом называть?
— Почему ты спрашиваешь? — разволновалась мать. — Разве ты не знаешь, что Сигизмунд Казимирович, твой дед… Кавалер Ордена Боевого Красного Знамени… Когда его хоронили, этот орден несли за гробом на подушечке… В те годы просто так не давали…
— Да знаю, знаю, — сказал Сигизмунд. Эта семейная легенда была ему известна. Другое дело, что с Сигизмундом Казимировичем была связана некая мутная история. Например, портрет геройского деда появился на стене только в 1957 году. Мать носила фотографию с удостоверения, чтобы увеличили. Фотограф отскребывал следы печати с уголка. Других портретов деда в доме не было. Куда–то делись. Исчез он и с семейных снимков, кое–где порезанных ножницами.
Сигизмунд помнил, как хоронили деда. В дом набилось множество незнакомых людей, каких–то старцев — как казалось девятилетнему мальчику — все как один в тяжелых темных пальто и шапках пирожком. Велись чугунные разговоры. Чай подавали в стаканах с подстаканниками, как в купе.
Была зима, гроб с телом деда несли торжественно, с удовольствием, через все Волковское кладбище. Проплывали черные деревья. Действительно был орден на подушечке. И самое главное — играл оркестр. Шопен. Прежде такое случалось, позже, сколько Сигизмунд ни бывал на похоронах, — ни разу. Поэтому у Сигизмунда сложилось впечатление, будто дед был последним, кого хоронили с оркестром.
И еще одно вдруг вспомнилось: когда дед умер, мать — единственный раз на памяти Сигизмунда — ходила в костел.
…А мать вдруг не на шутку разволновалась: с чего это вдруг сын крамольного деда вспомянул. На самом деле, подозревал Сигизмунд, мать так до сих пор и не поверила в то, что коммунисты не вернутся и не расстреляют всех тех, кто их хулил. Говорила, что нарочно дали свободу слова: пусть, мол, покричат, обнаружат себя, проявятся как следует, а потом их… и того!.. Так что, Гошка, ты осторожнее…
— А что, плохое имя — Сигизмунд? Вспомни лучше, как вы Ярика регистрировали!
…Да, история с регистрацией Ярополка была не из славных. Сигизмунд тогда работал днем и ночью, ковал «Морену» — пока что в виде ларьков да этикеточного издательства. Наталья почти сразу выскочила на работу — помогать муженьку строить светлое капиталистическое будущее. Мать Натальи вышла на пенсию и рьяно взялась помогать молодым. Лучше бы она этого не делала… В результате нести документы в загс и регистрировать сына было поручено теще.
Имя подбирали долго, ссорились и спорили. Наталья хотела как–нибудь красиво
— Денис, Эдуард. Сигизмунд настаивал на продолжении польской линии — Казимир, Станислав. В результате сошлись на славянской версии — Ярослав.
Долго втолковывали бабушке: Ярослав. Бабушка записала на бумажку, взяла паспорта и пошла в загс. В загсе бабушку долго корили: почему, мол, мать не пришла. Потом нехотя взяли паспорта, книгу записей актов гражданского состояния, нацелились авторучкой. Недовольно осведомились: как младенца назвать.
Деморализованная и забывшая дома очки бабушка с перепугу брякнула:
— Яро…полк!
Потом дивилась: ни до этого, ни после этого историей не интересовалась и жизнь Ярополка Окаянного не трогала ее ни в малейшей мере. Более того, не знала тещенька никакого Ярополка Окаянного. И вот — на тебе! — всплыло.
— Ничего, Гошенька, вот будет Яренька паспорт получать — и поменяет имя, — заискивающе говорила вечером теща кипящему от ярости зятю (Наталья давилась хохотом). — Говорят, можно менять и имя, и фамилию…
— И отчество, — гневался Сигизмунд.
Как в воду глядел. Сотряс катаклизм семейство Моржей — и… Того гляди, вырастет — отчество сменит.
…Мать настаивала:
— Что ты вдруг про «Сигизмунда» — то заговорил, а?
— Да так… Дед приснился. Будто водку с ним пью, — сказал Сигизмунд первое, что пришло в голову.
Мать переполошилась. Велела в церковь сходить.
Сигизмунд поспешно стал сочинять дальше:
— Да нет, все нормально. Мы с ним будто в старом доме, под Лугой, на даче, водку пьем…
— Ой, ой… — тихо всхлипывала на том конце провода мать — боялась.
— Ну вот, потом дед захотел курить, на крыльцо пошел. Я говорю: погоди, я с тобой. А он мне строго так: нет, мол, еще рано тебе со мной, Гошка. И канул.
Мать потихоньку успокаивалась. Вздыхала.
— Ты все–таки сходи, вреда ведь не будет…
— А дед что, крещен был? — спросил Сигизмунд.
— Да что ты все про него! Ну да, крещен, конечно.
— В католической, а?
— В латинской, — поправила мать строго. — Поляк же…
— А ты?
— Я, Гоша, двадцать лет в партии состояла… — ответила мать. И добавила вдруг: — В латинской, конечно.
— А меня вы тоже в латинской крестили?
— Ты у нас православный, — печально молвила мать. — В деревне прабабушка Дуня, царствие ей небесное… Хорошо хоть так… А шведы–то твои…
— Норвежцы? В лютеранской, — нашелся Сигизмунд.
— Тьфу, я не про то. Съехали?
— Нет. Сейчас в пароходство умчались. Ругаться. А