измунд Борисыч? Злющие все такие, неряшливые какие–то… Без света стареют, к земле клонятся, темнеют… В общем, старуха эта клопов развела видимо–невидимо. И тараканы, само собой. У нее все стенки в картинках. Из «Огонька» — еще старого, из «Работницы»… Самое клопиное дело. И корки всякие. Тараканам раздолье. Она в комнате ела, жильцам не доверяла, все у себя прятала… Жуть! Эх, надо заглотнуть!
С этими словами Федор влил в себя добрый глоток чаю.
— Две комнаты занимала сорокалетняя алкоголичка. Водила к себе все каких–то мужиков с рынка, черных этих… Самых таких люмпенов, каких у себя в роду, явись они в горы, сразу зарежут за подлость нрава… Вот с ними… Блохи, чесотка, весь набор говна–пирогов… Как там профессор жил — ума не приложу. Этот бандит ему квартиру купил. Небольшую, но в центре. Хоть на старости лет поживет по–человечески. Что он, зря такого ума набирался?
— Слушай, Федор, откуда ты все это знаешь?
— А я с одним жильцом разговорился. Они последние уезжали. Мужик мне водочки поставил, чтоб не одному выпить… Давай, говорит, напоследок, чтоб больше так не жилось… Врагу, говорит, не пожелаю… И здоровья Захар Матвеичу — ну, бандюге этому… Ты, говорит, Федь, не представляешь, как мы тут жили… Дети болели. От старухи да от бляди то чесотку подхватят, то вшей… Нас из детского садика два раза выгоняли. А ты думаешь, мы детей зачем в садик отдавали? Думаешь, мы работали? Накрылся наш завод медным тазом, дома сидели. А детей пристроили — чтоб хоть дети с голоду не померли. Тогда за детский сад еще небольшая плата была, крутились. Два пятьдесят садик стоил. А у кого двое — те половину платили. Я слесарь шестого разряда — это мужик говорит — а знаешь, на что мы жили? Это он мне говорит, а сам чуть не плачет. Я, говорит, денег одолжу, кур накуплю, жена потушит и вечером у метро продает… Однажды старуха–комиссарша куру скоммуниздила — не знаю, как не убил старую суку… Проворовали, блядь, страну просрали… Представляете, говорит, а сам ревет уже настоящими слезами! Президента, говорит, бы ебалом да в эту конуру! Чтоб посмотрел, как народ живет!.. Ой, блин, Сигизмунд Борисович, как я сам с этим мужиком там не разревелся… Уж, казалось, навидался говна, ан нет!.. И тут этот заходит, Захар Матвеич, бандюган. Ну, по морде видно, что бандит. А этот мужик, слесарь, вскочил, едва ему руки не целует, выплясывает… Водки ему льет. Тот пить не стал, как не заметил. Все, говорит, у вас готово? Где–то на Дыбенко он им квартиру купил. Хоть Правобережье, хоть панельник, а все ж своя…
Сигизмунд видел, что Федора просто распирают впечатления.
Тут в дверь позвонили.
— Блин, кого еще несет?..
Принесло маляршу. Ту, что помоложе.
— Кисть забыли, — пояснила она, улыбаясь.
Прошла в комнату, наследив на чисто вымытом полу. Лантхильда зашипела. Они обменялись парой реплик, после чего дружно засмеялись. Затем малярша удалилась, успев кокетливо стрельнуть глазом на Федора.
Федор слегка приосанился. И хотя уже никакой малярши больше не было, продолжал говорить, сидя в академической позе — с развернутыми плечами, с гордо вскинутой головой.
— Ну, как искал я эту квартиру — усрешься… Указано было: квартира сорок семь. — Федор похлопал себя по ладони, как бы указывая на лежавшую в руке бумажку с адресом. — Подхожу. Дом, улица — те! Вхожу в подъезд. Квартиры один, двести два, пятнадцать и восемь — это на первом этаже. Семь, четыре, двести три и девятнадцать — на втором. Третий этаж — одна квартира — сто. Там коридорная система и начинаются квартиры сто один, сто два и так далее, до ста пятнадцати. Хорошо. Вхожу во второй подъезд…
Обстоятельный рассказ Федора был оборван звонком в дверь и громким лаем кобеля. Сигизмунд встал. Федор глотнул еще чая, поднялся из–за стола и долил себе кипятку.
Принесло дядю Колю.
— Были девки–то? Они тут кисть забыли…
— Были, — сказал Сигизмунд.
Кобель, припав на передние лапы, яростно лаял на дядю Колю.
— Ишь, веселая собачка, — прищурился дядя Коля. Теперь от него пахло не только пивом, но еще и портвейном.
Ушел.
— Долго квартиру–то искал? — подсказал Федору Сигизмунд, возвращаясь на кухню. Он хотел избежать слишком обстоятельного повествования.
Но сбить бойца Федора было нелегко. Он продолжил точно с того места, на котором остановился.
— Захожу, значит, во второй подъезд. Там у батареи пьяный лежит. Уже пустил под себя, как положено. Я в него потыкал — ботинки голландские, крепкие, и не то выдержат. Говорю: «Отец, есть тут квартира сорок семь?» Он стонет… «Ясно, — говорю, — без слов». Обследовал первый этаж. Квартира десять, одиннадцать, двенадцать и сто восемьдесят один. Так, не то. Поднимаюсь на второй этаж. Там…
— Короче, Склихософский, — сказал Сигизмунд.
— А я и говорю, — охотно поддержал начальника Федор.
Звонок в дверь.
— Активно живете, Сигизмунд Борисович, — заметил Федор. — Прямо как депутат какой–нибудь. Слуга народа.
Пришли из РЭУ. Обследовали произведенный ремонт. Подсунули бумажку расписаться, что претензий нет. Сигизмунд расписался и предусмотрительно поставил дату. Между своей подписью и нижней строчкой акта не оставил врагу ни миллиметра. Обучен–с. Хотя на практике на этом еще ни разу не горел.
Лантхильда возилась где–то в квартире, то и дело что–то опрокидывая и роняя.
Когда Сигизмунд в очередной раз возвратился на кухню, Федор допивал уже вторую чашку чая. Осторожно спросил:
— У вас с ней, Сигизмунд Борисович, что — серьезно?
— Серьезней не бывает, — сказал Сигизмунд.
— А ее военная база на Шпицбергене?
— Послала она свою учебку.
— Она–то армию послала, — сказал предусмотрительный Федор, — а армия ее?..
— А армия прислала вот такую охрененную бумагу, где тоже ее послала без выходного пособия.
— Вам видней, — сказал Федор. — Я в эти дела не мешаюсь.
— Если грубые парни из НАТО придут меня брать — спрячет меня твой отец Никодим за алтарем? — сострил Сигизмунд.
Федор ушел от вопроса. Сменил тему.
— Боюсь, влипли мы с этой квартирой. Ощущение нехорошее. Я этому Захар Матвеичу, бандюгану этому, говорю: «Если по уму делать, надо и сверху и снизу протравить, по всей лестнице. Что толку — мы тут у вас обработаем, а через месяц все равно полезут. Не сверху, так снизу.» А он говорит: «Вы гарантии даете? Вот и работайте по гарантии». Что–то нехорошее ощущение у меня от него…
— А чего тут нехорошего? Людей облагодетельствовал…
— Во–во.
— Так ты там все сделал?
— Обработал как полагается, а что еще… Только точно говорю — придется по этой гарантии еще побегать.
— В секонд–хенде был?
— Да там все нормально. Кланяются вам.
Тут на кухню вошла Лантхильда, грязная с головы до ног. Вежливо поздоровалась с Федором:
— Драастис…
— Здрасьте, — мрачно сказал Федор.
Лантхильда опустила голову, закокетничала. Ах ты, замарашка. Федору глазки строит. В общем–то Федор, конечно, парень хоть куда. Сигизмунд вдруг обиделся.
— Лантхильд, хири ут!
Лантхильда покраснела и ушла.
— Ну, я пойду, — деликатно сказал Федор.
Сигизмунд проводил его до двери. Подержал кобеля за ошейник, поскольку пес живо интересовался шнурками. Федор долго, тщательно одевался. Напоследок Сигизмунд сказал:
— Не ссы, Федор. На хрен мы НАТО–то нужны.
— Ну, бывайте, Сигизмунд Борисович. Завтра в конторе ждать?
— Да.
Едва за Федором закрылась дверь, как тут же появилась Лантхильда. Чумазая и довольная.
— Сигисмундс, смоотри ходит ик убрат красота доома.
* * *
Лантхильда действительно потрудилась на славу. Комната приобрела свежесть. Исчезла бьющая в глаза холостяцкая захламленность. Пока Лантхильда плескалась в ванной, распевая во весь голос, Сигизмунд перетащил назад на обычное место компьютер и телевизор. Спальник отправился на антресоли. «Смутный период» закончился.
Лантхильда выбралась из ванной спустя час. Благоухала шампунями. Разрумянилась, разопрела. С тяжким вздохом плюхнулась на диван.
Она была в сигизмундовом махровом халате до пят.
— Устала? — спросил Сигизмунд. — Хочешь яблочко?
У него сохранилась привычка после бани кушать яблочко — одна из немногих, оставшихся с детства.
Лантхильда резко повернулась на голос и хлестнула Сигизмунда мокрыми волосами по лицу. Он поймал ее за косы. Потемневшие от воды, они были очень тяжелыми.
Сигизмунд взвесил их на ладони.
— Давай все–таки высушим волосы, — сказал он Латхильде. — Простудишься.
— Хаздьос… Во–ло–сьи висуцим — оой… — протянула Лантхильда, отбирая у Сигизмунда свою косу.
— Ничего «ой», потерпишь, — сказал Сигизмунд.
Сходил за феном. Лантхильда сидела на диване и с опаской следила за ним. Более догадливый кобель загодя уполз под диван. Только хвост остался.
Когда Сигизмунд включил фен, пес поспешно заскреб лапами под диваном, пряча в убежище и хвост. Лантхильда съежилась. Не одобряла она фена. Не одобряла и боялась.
— Ничего, ничего, — приговаривал Сигизмунд, водя феном над ее волосами.
— Ницего? Ницего? Оой… Суцим? Оой… — постанывала Лантхильда.
— Не суцим, а сушим. Су–шим. Скажи: «ш».
Лантхильда свистела, свиристела. Видно было, что очень старается.
— Умница ты наша, умница, — ворковал Сигизмунд и вдруг ни с того ни с сего завел прилипчивую песенку, которую давным–давно слышал в «Сайгоне»: — У Кота–Воркота наркота была крута…
Песенка понравилась Лантхильде отсутствием шипящих. Она принялась подпевать, сперва копируя слова бессмысленно, как птичка, потом с некоторым пониманием.
— Кот — это Мьюки, — пояснял Сигизмунд охотно (а фен в его руке устрашающе выл). — Воркот — это имя. Ик им Сигисмундс, мьюки ист Воркот. Кот–воркот.
— Ворркот, — вкусно рокотала Лантхильда.
Кобель, внезапно ожив, сделал резкий рывок под диваном и забился еще глубже.
— Наркотаа — ист?..
— Наркота ист плохо. Наркота ист срэхва. Причем такая срэхва, что не приведи Господи…