Через несколько вечеров после премьеры я заметил его в очереди в билетную кассу. Я подошел. Нет-нет! Давай мы будто бы не знаем друг друга. Так будет лучше смотреть твою пьесу. Ладно! Я все-таки куплю билет. Не надо. Винсент хочет остаться совершенно беспристрастным: он сам заплатит за зрелище, как все. «Поговорим после спектакля. Я выскажу тебе свое мнение. Без всякого снисхождения».
Двумя часами позже мы уселись на террасе соседнего бистро. Винсент начал с тяжеловатых комплиментов, с дифирамбов: это в его стиле. Я ждал продолжения. С ним всегда надо ждать продолжения. Люди никогда не меняются полностью. Человек с высшим образованием, ставший заправщиком, меняется не больше, чем любой другой. Этот человек скрывал свои мысли. Он всегда будет их скрывать.
– Что меня немного удивило в сюжете, – обронил он наконец, – так это что девушка бросила их обоих, не выбрала никого.
– Так и было задумано, чтобы удивить, – сказал я угрюмо.
– Да нет, тут не удивление, а разочарование. Я уверен, что многие зрители были разочарованы.
– Надо бы у них спросить.
Винсент покачал своим стаканом, глядя, как кружатся кубики льда, тающие в виски. Он не торопился, и эта его неторопливость истощала чужое терпение.
– Тебе нравится эта тема, – продолжал он, – двое мужчин возле одной женщины. Или трое. Почему бы не трое? А она не решается, никак не может выбрать. Такая ситуация повторяется в нескольких твоих романах.
– Она встречается у многих авторов.
– Но у тебя все очень жизненно, редкой искренности. Я думаю, это и приносит тебе успех.
– Это что, интервью?
– Не сердись! Мы прекрасно понимаем, о чем говорим. Мы проговорили об этом полночи. Винсент для того и пришел. А я целую неделю ждал его. Я хотел смотреть на его танцовщиц фламенко и следовать за ним в лирических отступлениях к черту на кулички. Я хотел проникнуть в его причудливое воображение, так как думал, что так смогу приблизиться к Анаис и, может быть, поймать ее тень. Конечно, я от этого отбивался, мне легко удавалось ввести себя в заблуждение. Винсент вызывал у меня головную боль. Все в нем меня раздражало: его повадки, тон его голоса, вечная манера ходить вокруг да около. Но он позволял мне обмануть самого себя в отношении моего желания. Ведь это ему так хочется вспоминать Анаис. А я только выслушиваю его причитания. Что я с этим поделаю! Это его навязчивые идеи и тоскливые воспоминания, не мои. Не мои!
В этом смысле за тридцать лет ничего не изменилось. Мы все те же! Неизбежно. Восстанавливаются те же связи. Партия в шахматы возобновляется с того момента, на котором ее оставили. Словно все это было вчера! Время пожирает нас и ничему не учит. Ничему по существу. Мы тратим свои силы без всякой пользы. Глядя на такого типа, как Винсент, можно даже подумать, что это не так уж плохо. Он добровольно играет дурную роль. Он взял ее на себя ради других. Можно подумать, что он и впрямь это делает по доброте душевной. Это образцовый козел отпущения: тот, кого выгоняют в пустыню ради собственного спасения. И он прекрасно справляется с этой ролью. Он ведь одиночка, правда? Не так уж, впрочем, он и одинок, раз я мысленно иду за ним следом и жду, чтобы по возвращении он рассказал мне о том, что узнал.
Он скажет, но не сразу. Случаю понадобилось тридцать лет, чтобы свести нас: осталось подождать несколько часов.
Да случай ли это? Мне теперь уже трудно поверить в то, что мы с Винсентом не должны были встретиться. Зачем-то было нужно, чтобы Анаис в последний раз могла побыть вместе с нами. Только Жерома недостает. Если бы он сейчас пришел и сел за наш столик, я удивился бы, честно говоря, лишь для виду. Впрочем, судьба – если речь о ней – не высылает приглашений заказной почтой.
– Жером? Я окончательно потерял его след, – сказал Винсент, словно в ответ на мои мысли. – А ты следил за его карьерой?
– Он участвовал в нескольких коллективных выставках, и все. Вообще-то он чересчур любил девушек, чтобы покорить мир своим гением. Он знал только одну заповедь: никогда не спи один. Его сумбурные идеи и вспышки гнева в первую очередь должны были поразить его самого. Он был хороший парень.
– Ты говоришь о нем как о покойнике, – заметил Винсент. – Прямо похоронная речь.
– Я и о себе мог бы так сказать. А ты со своими бензоколонками в какое время пожил?
Эта мысль отнюдь не смутила Винсента. Он улыбнулся и заметил:
– Но об Анаис мы говорим в настоящем.
Улыбка стала шире. Какое-то время он словно предавался своим потаенным мыслям. Я подумал, что сейчас он перейдет к той, которая объединила нас вопреки всем и всему, расскажет, что знает, или признается, что не знает ничего, и наконец отпустит меня.
Он порылся в своей кожаной сумочке, висевшей у него через плечо, откуда уже достал сигарету, очки для чтения и т. д. Я подумал, что он ищет бумажник, и машинально запротестовал:
– Нет-нет! Я угощаю!
Винсент положил на стол тетрадку в картонной обложке, с листами, скрепленными проволочной спиралью.
– Хочешь? – спросил он.
Это была тетрадь с набросками: Анаис, страница за страницей, углем или сангиной.
– Хочешь оставить ее себе? – повторил Винсент. – У меня есть еще. У меня они все.
– Она их тебе подарила?
– Не украл же я их.
– Когда подарила? Давно?
Он посмотрел на меня с таким выражением, какого я раньше у него не замечал. Он вдруг показался очень далеким от того, что меня тревожило, безразличным до удрученности.
– Возьми! – настаивал он. – У тебя ничего нет на память о ней, а у меня сколько угодно.
Она, наверное, увидела меня в зеркале. И даже не тронулась с места. С чего бы ей беспокоиться? Мы ведь давно знакомы, да? Из одежды на ней было лишь полотенце, и, конечно, это полотенце было обвязано вокруг головы. Она спросила, нужен ли мне умывальник. Я напомнил ей, что в квартире их несколько.
Вывод, который она сделала из моего замечания, ее как будто позабавил. Она повернулась и взглянула на меня:
– Ты решился? Сейчас? Вот так?
– А что, можно только в определенное время?
– Нет, – согласилась она со смехом. – Но я собиралась уходить.
– Жером мне сказал. И даже сказал, куда.
Ее личико омрачилось, по крайней мере, готово было омрачиться. Анаис различала, что такое хорошо и что такое плохо, но как бы сквозь запотевшее стекло.
Жером отправлял Анаис к одному из своих преподавателей в Академии. Она собиралась ему позировать. Якобы. А почему бы нет? Анаис ведь принимала все позы, какие попросишь, не так ли? Ей это ничего не стоило, даже доставляло удовольствие. А теперь начнет приносить доход. Тебе начнет приносить доход, сволочь. Может быть, не в деньгах. А может, и в них. А ты думаешь, что я такой наивный, не могу себе представить, какую грязную сделку ты заключил с тем мужиком? Да ладно! Что он тебе пообещал? Не бог весть что? Он может иметь всех натурщиц, каких пожелает? Хорошо! Он их имеет, а ты добавляешь, посмеиваясь: одной Анаис больше – это сколько, по-твоему? Ничего, дурачина несчастный! Ноль. Я просто оказываю услугу. Ради хорошего к себе отношения, если хочешь. Не я первый, не я последний!
Анаис пристально смотрела на меня с любопытством, возможно, с легкой тревогой, потом спросила, опустив глаза: «Ты не хочешь, чтобы я туда пошла?»
– А ты, ты, – воскликнул я, – ты можешь чего-нибудь захотеть, сама?
За помутневшим стеклом, отделявшим ее от остального человечества, Анаис как будто поразмыслила над моими словами, потом, решив больше не задаваться вопросами, обняла меня.
– Я опоздаю, – прошептала Анаис, – но это неважно: я не люблю этого старого козла.
Она быстро потащила меня в мою комнату. Мы прошли через гостиную. Жером оторвал нос от книги и как будто не удивился тому, что мы вдвоем: совершенно голая Анаис ведет меня за руку, а я следую за ней, словно сомнамбула.
Я любил Анаис, хотя отчаянно это отрицал, мне случалось даже мечтать о том, чтобы прожить один день вместе с ней, утонуть в одной мысли о ее красоте. Но в тот раз, в тот первый раз я ее уже не хотел. Хотя я понимал, что эта шлюшка сумеет возродить мое желание. Она знала в этом толк. Она даже не опоздала на свое свидание.
Я предсказал Жерому, что «это будет ему не по нутру». Жером этого не выразил никоим образом. Можно было подумать, будто он ничего и не заметил. Анаис была сквознячком, перелетавшим из одной комнаты в другую, не хлопая дверьми.
Достаточно было минуту подержать ее в своих объятиях, чтобы обнаружилась необычайная подвижность ее тела, всего ее существа. Она подстраивалась под выпуклости моего туловища, моих бедер. Она наполнялась мною, становилась моим оттиском, облекала собой мою твердость, которой до того мягко владели ее руки. Ее потаенные ткани осторожно воспроизводили мою форму: я становился ее творением.
Потом говоришь себе, что это был просто сон, ибо настоящий мир, в котором просыпаешься каждое утро, не настолько просторен, чтобы вместить такую радость. Да, мне, наверное, это приснилось: твое нежно раскрытое тело, эта рыжинка, едва мелькнувшая и ослепившая меня, потом слепое погружение в самую глубину тебя; все это – воспоминания о прошлом, столь далеком, что оно как будто восходит ко временам до моего рождения.
Все, что переживаешь потом, происходит в чужих краях, очень далеко от тебя самого. Женщины, которых встретишь, останутся чужими. Тела отдаются, выставляют себя, раскрываются навстречу, но в конце концов лишь отражают друг друга в жестком зеркале. Во всяком случае, это уже не сон. В этом нет никаких сомнений. «Тебе хорошо? Хочешь чего-нибудь?» Как можешь, приходишь в себя. Извиняешься, как можешь. Да люблю, люблю. Я бы так хотел оказаться по ту сторону холодного стекла и увидеть себя в тебе. Но веревочка развивается, тела разделяются. У женщины остается ощущение пошлой твердости. Мужчина пытается смаковать гордость от этой пошлой твердости. В лучшем случае таинственная жестикуляция заканчивается четким и ясным изломом. Все, конец, зарубцевалось в некотором роде. Можно почти сразу начинать сначала, с тем же результатом: ты. И я. И ничего другого!